На хранительницу огня, каждый день возжигающую от своего очага свечу в память Покоев Света, снизойдет эта благодать во все дни ее, и будет она жить, чтобы увидеть детей своих детей».— Прошу, государь мой граф. — Тетя Бел указала на единственное у стола кресло. Все остальные расположились на скамьях. — Не изволите ли присесть? — Она повернулась к Алану с тем же почтительным жестом: — И вас прошу, милорд.— Тетя Бел, — начал он, стараясь избегнуть этих формальностей.— Нет, милорд. — (Он, конечно, не стал бы спорить с ней ни раньше, ни теперь.) — Вы сын графа, вам соответствующее и обхождение полагается. «Бог делает богатых и делает бедных, Он низвергает и возносит».— Слова пророка Ханны, — подтвердила священница. Тетя Бел повернулась к Лавастину:— Я пошлю сына за вашими людьми, милорд.— Я схожу, — сказал Алан, хотя знал, что без разрешения отца этого делать не следовало. Но иначе ему не удастся поговорить с Генри. Генри не будет есть с ними. Никто из семьи не сядет с ними за стол.В комнату начали заходить солдаты, в дверях стало тесно.— Алан! — произнес Лавастин.Но юноша сделал вид, что не услышал.Жульен и Генри еще не закончили работу. Увидев приближающегося Алана, Генри выпрямился и жестом отослал Жульена.Алан остановился возле него. Здесь, за пределами Оспы, даже пахло иначе. Там его даже в церкви постоянно преследовал навязчивый запах рыбы. В общинном доме одновременно пахло рыбой, дымом, потом, пылью жерновов, влажной шерстью, сушеными травами, кислым молоком, прогорклым маслом и свечным воском. Здесь существовали отдельные помещения для хранения продуктов, жерновов, особо располагалась и прядильно-ткацкая мастерская. На этой ферме жили около тридцати человек, но места хватало для всех.Здесь пахло морем, доносился крик чаек. Прохлада поздней осени, ароматы земли и ветра пересиливали все остальные запахи.— Вы хорошо распорядились деньгами графа Лавастина, — неожиданно для себя сказал Алан.Генри продолжал обтесывать бревна.— Ты лучше распорядился собой, — сказал он, не поднимая глаз и не прекращая работы. Его слова больно задели Алана.— Я не просил об этом!— Само собой вышло?— Не думаешь же ты, что…— Что мне вообще думать? Я обещал дьякону в Лавасе в шестнадцать лет отдать тебя в монастырь, и она не отказалась. Знала бы она…— Она не могла знать, что граф Лавастин больше не женится. Она не могла этого знать семнадцать лет назад. Ты думаешь, что я строил козни, обманывал, жульничал, только чтобы отвязаться от Церкви?— Что мне вообще думать? — безразличным голосом повторил Генри. — Ты достаточно ясно дал понять, что не хочешь служить Церкви, хотя обещание было дано.— Я ничего не обещал. Я не мог говорить. Я был тогда грудным младенцем.— А потом, когда монастырь сгорел, ты на год отправился в Лавас, и мы о тебе ничего не слышали до тех пор, пока не пришли деньги, пока ты не был объявлен наследником графа. Я советовал Бел отослать деньги обратно.— «Отослать деньги обратно». — Алан отшатнулся, как будто его ударили. — Ты хотел отослать их обратно? — Его голос задрожал.— «Проклятая жажда золота! К каким только ужасным преступлениям не склоняла ты сердца?» Как-то раз одна священница, очень образованная и набожная женщина, могу я тебе сказать, рассказывала нам сагу о Хелен — «Хелениадой» называют ее. Эти слова оттуда, они запали мне в сердце, и я повторил их Бел.— Не думаешь же ты, что тетя Бел жадная!— Нет, — согласился Генри. — Она и действовала всегда по справедливости, ради семьи. Она могла бы добиться большего, но не следует ничего добиваться кривыми путями. Господь и Владычица не благосклонны к тем, кто стремится только к собственной выгоде.Теперь его слова звучали вызывающе. Внезапно догадавшись, Алан с ужасом прошептал:— Ты не веришь, что я сын Лавастина.— Нет, — сказал Генри так же спокойно, как говорят о завтрашней погоде. Но впервые за время разговора он оторвался от работы и выпрямился, изучающе глядя на Алана. — А с какой стати мне в это верить?Привязанные к колу Ярость и Тоска лаяли и бесновались. Взбешенный Алан в два прыжка оказался около собак и выдернул кол из земли.— Взять! — крикнул он, собаки помчались вперед. На пороге дома появился Лавастин.— Алан! — крикнул он.Ярость и Тоска стремительно приближались к Генри. Тот смотрел на них расширенными от страха глазами, он вытянул перед собой струг. Но от этих собак не было спасения. Только приказ хозяина мог остановить их.— Стоять! — крикнул Алан, собаки замерли на расстоянии одного прыжка от Генри. — К ноге! — Он свистнул. Рыча и оглядываясь на Генри, они послушно повернулись и затрусили к Алану. Трясущимися руками он снова привязал их.Подошел Лавастин:— Что это значит? Что случилось? — Граф бросил взгляд на Генри, который в изнеможении прислонился к мачте. В этот момент он выглядел совсем дряхлым.— Весьма отважный молодой лорд, — процедил Генри с кривой усмешкой.— Н-ничего не случилось, — пробормотал Алан. Он чуть не плакал.— Действительно… — то ли спросил, то ли согласился Лавастин. — Раз ничего, то нет причины оставаться здесь, ты должен вернуться в комнату. Тебе не следовало выходить. Для этих людей большая честь принимать нас. — Он повернулся к одному из своих слуг: — Мой кубок.Не поднимая головы, Алан последовал за ним внутрь. Граф принял от слуги отделанный золотом ореховый кубок. Граф передал чашу тете Бел, которая велела Стэнси наполнить ее и вернула графу. Только после этого она согласилась сесть справа от него и разделить трапезу. Остальные члены семьи прислуживали за столом.— Прошу вас, примите этот кубок в благодарность за ваше гостеприимство.— Большая честь, милорд, — сказала тетя Бел и выпила. Трапеза не была столь обильной, как у госпожи Гарии, которая заранее готовилась к предстоящему визиту, однако на столе была говядина и хороший хлеб, вино и яблоки, несколько жареных куриц, приправленных кориандром и горчицей.Генри в дом не входил.Для Алана все имело вкус пепла и пыли. 2 Во фьорд они вошли на заре. Снег и лед сверкают на вершинах утесов, издалека виден серый камень Матерей. Волны разбиваются о нос ладьи, окатывая гребцов холодной водой. Оказавшись в такой воде, человек умирает через несколько мгновений. Но не они. Они — Дети Скал, дети земли и огня, единственное, чего они боятся, — это яда ледяного дракона. Судьбы других ведут к смерти, но они способны выстоять. Их может убить железо, если удар нанесен могучей рукой. Они могут утонуть. Но жар и холод не причиняют вреда их прекрасной коже, ибо в ней присутствуют частички металлов, которыми они так любят украшать себя. Он сжимает рукой копье, когда ладья, проскользнув мимо льдин, приближается к берегу. Он готовится спрыгнуть, как только ее дно коснется пляжной гальки. Это племя не ждет его. Они об этом пожалеют. Они обнажат перед ним свои глотки. Днище ладьи скребет о дно. Он соскакивает с борта, за ним прыгают собаки. Он шагает в волнах прибоя, собаки плывут. За ним следует его отряд. Вот он уже на берегу, бежит по снегу. Сзади слышится прерывистое дыхание собак и его воинов. Они верят ему. Теперь верят. Это их четвертое племя. Зима — благоприятное время, чтобы убивать. Слишком поздно подняли тревогу стражи воды. Слишком поздно взвились сигнальные огни. Вот донеслось блеяние Староматери, пробудившейся от транса. Быстродочери выбегают из длинного холла с корзинами, в которых лежат невысиженные яйца. Собаки нападают на них, корзины падают, яйца вываливаются на ледяные скалы, теряются в снегу, разбиваются о лед, лопаются под ударами зубов и когтей. Сильнейшие выживут, остальные пусть погибают. Вот уже, как стадо диких коз, несутся вниз воины фьорда Хаконин. Он гордится своими людьми. Ни разу он не видел, чтобы кто-то обратился в бегство. Сегодня им помогает не только смелость, но и хитрость. Высадились воины из следующих двух лодок. Защитники Хаконин уже окружены. Смерть распахнула над ними крылья. Так драконы и орлы поражают свою добычу с небес. Они этого еще не знают. Но когда завязывается битва и они видят, что обречены, их сопротивление становится ожесточеннее. Они сильны и бесстрашны. Он отзывает своих солдат, оставив в живых около половины воинов Хаконин, вместо того чтобы послать их по обледеневшим каменным тропам смерти. Он дает им сделать выбор. Гордые воины, воспитанные и хорошо обученные. Они не бросают оружие, но безрассудная храбрость им тоже несвойственна. Они не сдаются. Их жизнь или смерть зависит от решения их Староматери. Ответственность они возлагают на нее. Наконец, когда выхода уже нет, она появляется из длинного холла. Она тучная, седая и мощная как скала. Ее движения не отличаются гибкостью. Странная красота Староматери в том, что она, как горы, скалы, валуны на полях, — кость земли, часть скелета, соединяющего и поддерживающего землю, весь мир. Быстродочери, оставшиеся с ней, подбирают яйца, выроненные их сестрами, кладут неразбившиеся в корзины, но яиц осталось мало, намного меньше, чем требуется племени, чтобы выжить. В загонах позади длинного холла плачут человеческие рабы. Производимый ими шум вызывает омерзение, но он сдерживает внутренний порыв уничтожить их хотя бы для того, чтобы они замолчали. Он приказывает своим солдатам пропустить вперед его рабов. Этих рабов он подобрал так же, как Быстродочери подбирают уцелевшие яйца. Во фьорде Валдарнин он поставил своих людей сторожить пленников и их собак, в знак унижения. Они дрались плохо, некоторые даже сдались прежде, чем узнали волю своей Староматери. Но Хаконин не заслуживают унижения. Своих человеческих рабов, вооруженных лишь деревянными дубинами, он поставит у загонов рабов Хаконин. Его рабы хорошо послужили ему в этом походе. Его тешит мысль, что он догадался их использовать. Только сильных, которые осмеливаются без страха смотреть ему в глаза, но достаточно умны, чтобы оказывать ему неповиновение. — Кто ты? — спрашивает Старомать Хаконин. Она ждет на пороге, в лучах холодного солнца. То, что она вышла, уже много значит. — Я из фьорда Рикин, пятый сын пятого помета Староматери Рикин. Я сын Кровавого Сердца, зубам которого вы должны подставить глотки. — Для чего? — спрашивает она голосом, подобным скрежету гальки на берегу фьорда, когда ладью вытаскивают на берег. Ни одна из других Староматерей, кроме Матери Рикин, не задавала этот вопрос. — Объединившись, можно сделать то, чего не сделать в одиночку, — сказал он. — Ты служишь Кровавому Сердцу. — Да. — Однажды он, как все, замешанное на воздухе и воде, умрет. — Он умрет, — соглашается он. — Лишь Матери, созданные из огня и земли, остаются не тронутыми временем, пока угли горят и тлеют под их кожей. — Ты вооружаешь Мягкотелых. — Она не смотрит на человеческих рабов. Они недостойны ее взгляда, а ее прикосновение для них так же смертельно, как ледяная вода. — Я использую любое оружие, которое мне доступно.Ты носишь их эмблему у своего сердца, — говорит она, и ее сыновья и братья бормочут, замечая деревянное кольцо, висящее на железной цепочке. — Она означает, что я понимаю их. Я могу появляться в их снах. — Ты поднимался к Мудроматерям. Слышу это в твоем голосе, вижу это их зрением. У них одни глаза со скелетом земли. Ты терпелив в поисках мудрости, мысли твои сильны. Но имени у тебя нет. Кровавое Сердце — могучий колдун. У него есть имя, как и подобает могучему магу. Он почтительно склоняет голову. Он не настолько глуп, чтобы оспаривать законы, управляющие Детьми Скал. Да, у него нет имени. Но разве Алан Хенриссон не дал ему имя? Разве не называли его люди Пятым Сыном», думая, что это имя? Он будет терпеливым. Терпение — сила Мудроматерей, сила земли. Старомать Хаконин достает из кожаного мешка нож решения. — Если мои сыновья и братья будут сражаться на вашей стороне, если наши собаки побегут с вашими воинами и наши рабы будут работать на Кровавое Сердце, что выдадите мне взамен? — Я победил вас. — Этим ножом я вскрываю яйца. — Старомать подняла нож, солнце отразилось в его черном гладком лезвии. — Этот клинок способен перерезать кость и вскрыть каменную оболочку яйца. Этим ножом я отделяю слабое от сильного, и тоже самое делают мои сестры к северу и к югу отсюда. Это нож выбора жизни и смерти, а смерть ты победить не можешь, потому что сам смертен. Что ты мне дашь взамен? Чего ты хочешь? — спросил он. Я дала жизнь дочерям. Одна начинает затвердевать. Ребра ее крепнут, и скоро ее время придет. Эти гнезда с моей кладкой ты рассеял, у нее будет мало братьев, чтобы следить за полями и пастбищами, чтобы защищать Хаконин. Я больше не дам кладки, а ее время еще не пришло. Пообещай мне, что, когда она даст жизнь дочерям, когда придет ее время заботиться о гнездах, которых ей много понадобится, чтобы поддержать силу племени, я пошлю за тобой и ты совершишь с ней ритуал. Гнезда Хаконин будут твоей работы. — Только самец с именем может совершать ритуал с Младоматерью, — отвечает он осторожно, ощущая ускоренный ток крови в жилах. Такие слова, будучи произнесенными, не могут быть отменены. Опасно брать на себя то, что принадлежит немногим имеющим имя. Но эта Старомать знает, как знает и он сам, что со временем он станет одним из них. Он должен лишь быть терпеливым и безжалостным. — Пройдет еще много сезонов, прежде чем я должна буду отправиться во фьолл, прежде чем она займет мое место. Пообещай мне это, и мы закрепим нашу сделку. Твое потомство для наших гнезд, наши сыны и братья для твоей армии. — Я обещаю, — произнес он. — Я скрепляю свое слово кровью брата. — Он подозвал одну из собак, выругался, когда она цапнула его за руку, и схватил за шиворот, чтобы подтащить поближе. Зловонное дыхание ее пасти ударяет ему в лицо. Он разрезает горло собаки, жертвенная кровь льется на землю. Затем он роняет мертвое животное в лужу крови, забрызгавшей золотые, серебряные и фаянсовые украшения его набедренной брони. Старомать приказывает одной из своих Быстродочерей стать перед ней на колени. Она запускает руку в густые волосы дочери и быстрым движением срезает их. — Этим я подтверждаю нашу сделку. Спряди и скуй их, и пусть они будут на тебе, когда я тебя вызову. Он подтверждает сделку. Ее сыновья и братья задирают головы, подставляя глотки, холодное зимнее солнце сверкает на гладкой металлической коже — медной, бронзовой, золотой, серебряной, серо-железной. Он улыбается, в его зубах сверкают драгоценные камни. Сегодня он добавит еще один. Как говорят в его народе, самоцветы что похвальба: раз показал — трудно удержаться. Быстродочь подносит свои отрезанные волосы. Осторожно переступая через мертвых сестер, она подходит к нему и протягивает ему волосы. Он принимает тяжелые пряди, стараясь не потерять равновесие. Нигде больше нет такого чистого золота, даже глубоко под землей, в шахтах, вырытых гоблинами. Этим золотом он украсит новую набедренную броню, свою собственную, а не подаренную отцом.
— Алан! — Голос отца вырвал его из паутины сна.Алан сел. Свет лился через открытое окно спальни, которую он делил с отцом и собаками. Другой лорд спал бы в окружении множества слуг, но это было не в обычае графов Лавас.— Тебе что-то снилось, — сказал Лавастин, вставая и подходя к окну. Он закрыл ставни, в спальне потемнело. Снаружи было очень холодно. В комнате горели три жаровни — непозволительная роскошь. Алан потер руки, стряхивая сон. Он встал и начал одеваться. Собаки скреблись в дверь.— Тебе что-то снилось, — повторил Лавастин.— Снилось. — Алан обмотал икры полотняными лентами, натянул нижнюю шерстяную рубашку, сверху — еще одну, на куньем меху.— Конечно, снова Эйка. — Лавастин всегда хотел услышать о дикарях.Алан вдруг резко рассмеялся.Воспоминание о последнем взгляде Генри еще досаждало ему, но по прошествии двух месяцев уже не причиняло боли. Здесь было слишком много дел. Зимой жизнь в крепости текла медленнее, чем летом. Он много тренировался, считая себя трусом. В следующий раз все будет не так, думал он. В следующий раз все будет иначе. Он присутствовал при разговорах Лавастина с управляющими, с клириками, с немногими путешественниками, которые отваживались пересекать страну зимой и на день-два задерживались в графском замке. Алан учился вести себя, как подобает лорду.— Эйка, — признался Алан. — Пятый Сын. Мне кажется, он собирается жениться. Но не так, как это у нас принято.Лавастин молча смотрел на него, пока Алану не стало неуютно. Он подумал, что сказал что-то недостойное наследника графа.— Что, отец? — спросил он, обеспокоенный молчанием Лавастина. Генри иногда молчал точно так же.Лавастин улыбнулся:— К слову пришлось. Мы уже обсуждали это, теперь пора действовать. Мы пошлем кузена Жоффрея ко двору короля Генриха.Упоминание имени Жоффрея, который не скрывал своей неприязни к Алану, встревожило его.— Ну-ну. — Он успокоил четырех собак, которым разрешалось спать в башне, в спальне хозяев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59