– Да ты просто хотелуехать! – Голос Йесы прямо звенел от обиды. – Ты спал и видел, как бы избавиться от своих обязанностей перед отцом, а также передо мной и девочками. Семья никогда ничего для тебя не значила. Пусть Йеса обо всем позаботится, думал ты, все равно это ему по нраву.
Мойши уставился на него. Впервые он получил намек, что Йеса, возможно, не слишком доволен своим положением.
– Йеса, я… – начал было он, но брат оборвал его.
– Отец звал тебя, – отрезал он.
– Я иду к нему.
– Хорошо. – Словно давая позволение комуто чужому, он отступил в сторону и разрешил Мойши войти.
Он много раз бывал в комнате отца, пока не вырос. Когда он был ребенком, это была комната его родителей, пока его мать не умерла от неведомой болезни. Естественно, отец воспринял это как Божий знак, и за этим последовал год молитв и строгого поста, словно вся семья была виновна в какомто грехе, который теперь каждый член семьи был обязан загладить.
Такого места больше нигде в доме не было. Кирпичная кухня была светлой и просторной, со множеством окон, выходящих на холмистые пастбища, гостиная – темной, похожей на пещеру, с огромным каменным очагом, который в детстве ему казался устами самого Бога, а отверстие над ним открывалось в сердце небес. Так он верил в детстве. Может, это нелепое и абсурдное представление внушил ему отец, может, нет, но отец ничего не сделал, чтобы изменить это мнение. Комната, в которой спали они с Йесой, всегда казалась ему уютной и спокойной (комната девочек была в другом крыле дома, и он никогда в ней не бывал). Но комната отца была огромной, самой большой в доме, даже больше, чем гостиная или кухня, в которой стоял длинный кедровый обеденный стол, за него вся семья непременно садилась трижды в день. И только в отцовской комнате была наклонная крыша – благодаря тому, что она была частью, оставшейся от первоначального дома, который отец со временем при поддержке всего рода счел нужным значительно расширить. В комнате парил дух старости. Не той старости, что ассоциировалась с прахом и смертью и… ну, старением. Скорее тут чувствовалось то особое ощущение бесстрастной старины, которую Мойши втайне считал привлекательной, словно теплое шерстяное покрывало, наброшенное на плечи в холодную зимнюю ночь. Когда он был совсем маленьким, он любил тайком пробираться в эту комнату и просто сидеть, ничего не трогая и даже не особенно смотря по сторонам. Просто сидеть в большом отцовском исцарапанном кресле за столом, который мог помнить все тайны веков, и медленно вбирать в себя ауру этой комнаты. А когда он стал постарше, когда стал сильнее осознавать тяготы жизни, молчаливая атмосфера этой комнаты успокаивала его, словно была отчасти живой.
Теперь эта комната ощущалась подругому. Переступив порог и прикрыв за собой дверь, он вновь почувствовал спокойствие веков, но ныне оно было оттеснено в сторону печалью.
По простому полированному деревянному поду он подошел к высокой бронзовой постели и остановился рядом. Внезапно он показался себе очень высоким, косая крыша почти касалась его головы, так что он инстинктивно ссутулился.
Лежавший в постели человек был настолько хрупок, что Мойши с ужасом понял – он все время представлял себе отца таким, каким помнил его с юных своих лет. Он нарочито не думал о времени и. словно ребенок, отказывался верить в старость. Старость – не для него. И не для его отца.
Он никогда не мог заставить себя думать об отце как о старике. Даже сейчас, когда тот был изъеден старостью и болезнью. Этот человек всегда был так полон жизни… То, что он сейчас неподвижно лежал в постели, объяснялось лишь его тяжелой болезнью. Его яростная, непокорная воля не позволит ему сломаться, разве что под гнетом самых страшных обстоятельств. И, похоже, таким обстоятельством могла стать для него только смерть.
Мойши склонился над кроватью, прислушиваясь к еле слышному неспокойному, затрудненному дыханию отца. Казалось, легкие его были заполнены жидкостью. Это непостижимым образом напомнило ему о тех детских ночах, когда он вдруг просыпался и лежал, следя за медленным ходом луны, что плыла словно шхуна по необъятному звездному морю, прислушиваясь к тихому легкому дыханию Йесы на нижней койке и мечтая о неведомых морях, плещущих на берег далекого Алаарата.
Глаза отца были закрыты, но покрытые сеткой сосудов веки были такими тонкими, что казались почти прозрачными. Вокруг глаз лежали синие круги, как будто плоть под кожей истончилась так, что медленно пульсирующая кровь бежала почти под самой кожей, булькая, угрожая прорваться, пробить наконец перегородку смертности, которая на время – на время жизни – была заперта в этом теле.
На время жизни.
Стоя неподвижно над ложем отца, он думал: «Это ктото другой, незнакомый мне. Этот человек со старым и усталым лицом, наверное, чужак».
Отец его умер на закате, мирно, не произнеся ни слова и не открыв глаз. Просто его слабое дыхание утихло, как показалось Мойши. в тот самый миг, когда солнце исчезло за пиками далеких западных гор, таких высоких, что говорили, будто бы даже камень на их вершинах превращался в лед.
Тьма пала на них обоих, тень вползла в окно, словно вестник, и он понял, что мгновение ухода отца было настолько кратким или неуловимым, что он так и не заметил, когда именно его отец покинул этот мир.
Он повернулся и вышел из комнаты.
Йеса, его сестры с мужьями – две из них были замужем – просочились у него за спиной в комнату, и он оставил их. Никто не сказал ему ни слова.
Он прошел по длинному коридору в кухню, все еще полную чада, все еще полную, поскольку окна ее выходили на юг и запад, последних отраженных закатных лучей, и, хотя солнце уже покинуло небо, оно попрежнему пылало.
Он отворил заднюю дверь и вышел, тут же погрузившись в стрекотание цикад и редкие гортанные крики серых ржанок. Коричневобелый заяц сидел на крепких задних лапах в тени колючего куста и напряженно смотрел на него. Некоторое время оба не шевелились. Затем заяц дернул носом, обнажая длинные резцы, почти как на картинке из детской книги сказок, которую мать обычно читала ему. В мгновение ока зверек исчез, прыгая в высокой траве.
Он услышал какойто шум позади и понял, что ктото тихо выскользнул через дверь. Он не стал оборачиваться, на миг охваченный странным гневом на то, что комуто хватило наглости видеть то же, что и он, слышать то же, что и он, вторгнуться в его мирок.
Чьито сильные длинные пальцы взяли его за правый локоть.
Это была Санда, младшая из сестер. Длинная прядь ее темных волос билась на ветру, огромные черные, широко поставленные глаза смотрели на него. Она была потрясающе прекрасна, тонкие черты лица, но выражение его было волевым. Он с испугом понял, что она куда больше похожа на него, чем любой другой член их семьи.
– Как хорошо, что ты вернулся домой, – сказала она глубоким музыкальным голосом. – Ты ведь больше не уедешь, да? – Она положила голову ему на плечо. Хоть она и была высока, но он был еще выше. Она не ждала ответа. – Помнишь, как ты сажал меня себе на плечи и возил?
– Да.
– А отец всегда тебя так за это ругал.
– Ты тогда была куда меньше.
Но она уже уткнулась лицом ему в грудь, всем телом содрогаясь от рыданий. Он обнял ее. Горе переполняло сто – не от того, что в комнате его родителей лежат мертвым его отец, этот чужой человек, а оттого, что скорбь терзала Санду, по которой все время, пока он плавал вдали от родных краев, он так тосковал.
– Ты знаешь, я всегда так любила тебя за это, – сказала она. – Я так гордилась, что ты считаешь меня равной себе и Йесе. – Она крепко обняла его. – Ты единственный обращался со мной как с личностью, а не просто как со следующим в роду, донашивающим за ним одежду, которого всегда считают маленьким потому, что все остальные уже знают то, что он пытается открыть. – Она вытерла глаза. – Ты никогда не дразнил меня. И это мне в тебе больше всего нравилось.
Мойши мягко рассмеялся.
– Я никогда и ни в чем не мог тебе отказать. Помнишь, когда я брал тебя с собой в Алаарат тайком от всех, ты увидела какоето украшение в окне лавки, мимо которой мы проходили. Ты так захотела его иметь, а я рассмеялся и сказал, что ты его получишь, когда станешь женщиной.
– Помню, – ответила она, и глаза ее затуманились. – Когда я расплакалась, ты вернулся и купил его мне.
– Я не мог расстроить тебя. Ты же знаешь, каковы дети. Им хочется всею, что они видят, а через день они бросают то, что так хотели. Но я знал, что огорчу тебя, и не мог этого вынести. Я помню, что ты каждый день носила его, и, когда отец спросил, откуда ты его взяла, ты сказала, что тебе его подарил один мальчик в школе.
Глаза ее засияли.
– Я до сих пор его ношу. – Ее тонкие пальцы коснулись звездочки, висевшей на тонкой цепочке на ее шее.
– У тебя нет мужчины, который дарил бы тебе теперь украшения? – сказал он полунасмешливо.
– Пока нет. – Она стиснула его в объятиях. – Я все равно не сниму эту звездочку, кто и что бы мне ни подарил. Она напоминает мне о слишком многих счастливых днях.
Он не мог четко вспомнить самого погребения. Словно его сознание было затуманено, так что даже сейчас, во сне, воспоминание было смутным, будто его и не было при этом обряде.
Потом, по искаильскому обычаю, была церемонная торжественная трапеза для семьи и друзей отца, которая предшествовала семидневному посту.
Мойши сидел рядом с Сандой. Слева от него расположилась высокая, довольно изящная женщина. Когда Санда ушла, он обратил на нее внимание и заметил, что она смотрит на него. Он повернулся и впервые посмотрел на нее. У нее были черные глаза и темные вьющиеся волосы. На ней было оливковозеленое блестящее платье, открывающее одно плечо. Линия шеи плавно переходила в очертания крепкой груди.
– Извини, что я так смотрю на тебя, – сказала она слегка хрипловатым голосом. – Но ты другой сын? Тот, что плавает по морям.
На мгновение их взгляды встретились.
– Я Элена. – Взгляд его был попрежнему непонимающим. Тогда она добавила: – Я жена Йусти.
Мойши замер как громом пораженный. Ведь именно изза гибели сына Йусти в драке Мойши пришлось много лет назад срочно покинуть Искаиль. Сын Йусти полез в драку с Йесой и выхватил нож. Йеса драться не умел и наверняка бы погиб, если бы Мойши не ввязался в схватку с ним. Йусти, земля которого граничила с землями его отца, был лишь немного его моложе.
– К несчастью, он болен, – сказала Элена. – Иначе он был бы здесь вместе со мной и почтил бы своего ближайшего соседа и друга. Когда он выздоровеет, он придет на могилу твоего отца и будет молиться за то, чтобы его странствие было спокойным и чтобы он обрел вечный мир.
– Ты хорошо знала моего отца?
– Увы, нет. Я ведь только недавно вышла за Йусти. После того, как умерла его прежняя жена, он взял меня. – Мойши подумал, что это какойто странный способ улаживать дела. – Мне так жаль твоего отца. Прощу, прими мои сердечные…
– Прости, – перебил ее Мойши и встал. Внезапно ему стало душно в закрытом помещении, и он вышел из комнаты. Прошел в кухню, но на этот раз там было полно поваров и слуг. Он увидел в одном углу Санду, вместе со слугой подсчитывавшую, сколько осталось еще вина, и подумал, что они попрежнему занимаются своим делом.
Он вышел в тихую ночь, поискал свои звезды – созвездия Южного Креста и Льва, но сейчас они были скрыты легкими облаками, и видны были только звезды первой величины. Луна казалась всего лишь бледным размытым пятном. С юговостока дул ветер, неся с собой жару и острый сухой воздух великой пустыни. Он снова подумал об отце, но не почувствовал ничего. Чувства молчали.
– И ты не будешь скучать по этой земле? – послышался сзади голос.
Он обернулся. Сзади, в лимонножелтом проеме двери, стояла Элена. Сейчас она казалась одновременно и холодноаристократичной, и страшно беззащитной.
– Я… прости, что заставила тебя уйти. Я хотела сказать тебе… – Она замялась, словно боялась сто. – Ты не будешь против, если я немного постою возле тебя? – В ее голосе звучала только печаль.
Он молча кивнул и отвернулся, сам не понимая, почему согласился. Надо было отправить ее назад, в дом. Он слышал шорох ее платья – оно пахло мускусом, ощутил тепло ее тела.
– Я всегда тоскую по Искаилю. – сказал он наконец.
– Тогда почему ты уезжаешь?
В высокой траве слева послышался шорох, и он подумал, что вернулся буробелый заяц.
– Первая моя любовь – это море, – сказал он, сам удивленный мягкостью своего голоса. – Но ведь можно любить многое.
– Да. Я вижу. – Она подняла руку, отбросила со лба прядь волос и заложила ее за ухо. На мгновение воцарилось молчание, затем она сказала: – Понятно, почему тебе интересно, зачем я вышла замуж за Йусти.
Он не сказал ничего, понимая, что любой ответ будет лишним и что она все равно расскажет ему, потому что именно ради этого она пришла сюда.
– Он был так добр ко мне. Я приехала с юга, где на границе до сих пор не утихают схватки. – Она имела в виду границу между Искаилем и Адемом. Для искаильтян эта междоусобица была древней и жестокой, поскольку, как говорили, они в свое время пришли из Адема. – Там погибла моя семья. Родители, сестры. – Она помолчала, облизнула губы. – Я приехала сюда совсем без ничего, и Йусти взял меня к себе. Я не была нищей, но, честно говоря, мне некуда было идти. Мой отец както рассказывал о нем. но это было так давно, когда я была еще девочкой. Йусти никогда не спрашивал, сколько я буду у него жить и уеду ли я вообще. – Свет луны на миг стал ярче, затем плотное облако быстро заслонило луну и погасило ее лучи. – Жена его уже некоторое время болела, и ее постоянные просьбы, требование внимания раздражали его. Тут я и пригодилась. Я оставалась с ней до конца, пока она не умерла. Потом он пришел и попросил меня стать его женой.
– Ты вышла за него замуж по расчету?
– По расчету? Ты о чем?
– Изза его денег.
Она удивленно посмотрела на него.
– Вовсе нет. – Она не обиделась. Пожала плечами. – Наверное, тогда мне был необходим отец.
Он услышал в ее голосе затаенное разочарование.
– Но не сейчас.
– Я не хочу причинять ему боль. Но теперь… теперь мне нужно коечто другое. – Ее холодные пальцы прикоснулись к его шее, согреваясь от тепла тела Мойши. Прикосновение было очень нежным, и она знала, куда класть пальцы.
И вдруг ему все это не показалось абсурдным или даже неправильным, а, наоборот, самым естественным делом. Он тоже этого хотел.
– Иди сюда, – громко прошептал он и потянул ее за руку в высокую траву.
Они вместе опустились на траву.
– Я так одинока, – сказала она, прижимаясь губами к его губам, так что он не просто слышал ее слова, он их чувствовал.
Он медленно снял с нее платье. Ее кожа светилась в ночи, как маяк, указывающий путь… Куда? К утешению? К спасению? Может, ни к чему столь сложному. Может, только к наслаждению.
Ее кожа была мягче, чем он представлял, и влажной на ощупь, словно она была ночным цветком, покрытым росой.
Он долгодолго был с ней. Наверное, целую жизнь. И все время она шептала ему тихие ласковые слова, плакала и спрашивала, томно отвечала, и это единство душ он помнил куда лучше, чем телесную близость, которая была в чемто случайной, хотя, как часть целого, важной.
Когда все кончилось, ее щеки были мокрыми от слез благодарности за то, что он дал ей, за то, что он заполнил ее пустоту, за то, чем теперь она обладала. Это была близость понимания среди самого основного и прекрасного действа. Эго было согласие.
Это был особенный подарок.
Он еще постоял среди стрекочущей ночи после того, как она уже вернулась в дом. После гот, как она ласкала искусными губами и языком его губы, щеки и глаза. Он стоял в раздумьях. Это было и великое удовольствие, и освобождение от все растущей тяжести в душе. Это было начало – понимать, что он делает это с ней,зная, кого он сейчас награждает рогами. Но изза нее, изза того, что такое она есть, все это вскоре превратилось в детские фантазии. Она была честна с ним, она с искренним чувством касалась его, перешагивала через препятствия. Она без вины приблизилась к нему, она не искала выгод. «Можешь ли ты мне эти дать? –молча спрашивала она своими пальцами и губами. – А это? А это? А я взамен дам тебе…»
Больше, чем он мог даже ожидать.
Чтото происходило с ним. Он встал и пошел по траве, нагой, забыв об одежде, как в те времена, когда был совсем маленьким и отец кричал, чтобы он чтонибудь надел, а его мать, смеясь, просто качала головой и отпускала его, и он уходил далеко, пока дом не становился лишь черным силуэтом с желтым пятном открытой двери кухни. Он оборачивался, и свет в окнах кухни казался таким далеким, словно на другой стороне широкого залива.
Сейчас он чувствовал себя так, как всегда, когда он бывал в отцовской комнате, – в тепле, среди покровительственной опеки веков. И он наконец понял, чем было вызвано это ощущение – это было чувство причастности к долгой тяжкой истории искаильтян, ощутимое и мощное, как живая вечность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30