Из обрывков разговоров он смог уловить только слова английского консула:– Полагаю, что с господством турок в Средиземном море теперь покончено.Быть может, наконец-то и для Греции пробил час.
Через три недели в тиши своей хёхстской усадьбы Себастьян вернулся к написанию «Пресвятой Тринософии», прерванному на сцене с исчезновением серебряной стены:
«Вместо нее моему взору предстало огненное озеро. Сера и смола перекатывали свои пылающие волны. Я содрогнулся. Громовой голос повелел мне пройти сквозь языки пламени. Я подчинился, и они, казалось, потеряли свою силу. Я долго шел сквозь это горнило, пока не достиг некоего пространства, где увидел грандиозное зрелище, явленное моим очам благодаря небу.Сорок огненных столпов обрамляли круглый зал, в котором я находился. С одной стороны они ярко пылали серебряным и белым огнем, а с другой, в тени, сумрачно тлели. Посреди возвышался алтарь в виде змеи. Ее переливчатая чешуя сверкала золотом с зелеными отсветами, отражая окружающее пламя. Глаза казались сотворенными из рубинов. Перед змеей, на голове которой стоял кубок, была развернута перевязь с серебряными письменами и драгоценный меч был вонзен в землю. Послышался хор небесных духов и голос объявил: "Конец твоих испытаний близок. Возьми меч и порази змею".Я вытянул меч из ножен и, приблизившись к алтарю, одной рукой схватил кубок, а другой нанес рептилии ужасный удар по шее. Клинок отскочил, и эхо удара было подобно звону бронзы. Но не успел я подчиниться голосу, как алтарь исчез и огненные колонны испарились в необъятности пространства. Тем временем отзвуки удара множилось, словно тысяча ударов были нанесены одновременно. Некая рука схватила меня за волосы и потянула к своду, который приоткрылся, чтобы пропустить меня. Вокруг роились призрачные тени – гидры, ламии, змеи. Вид меча, который я держал в руке, рассеял это гнусное сонмище, подобно тому как первые лучи солнца рассеивают зыбкие сновидения, порождения ночи. Поднимаясь все выше и выше сквозь оболочки сферы, я вновь увидел дневной свет».
Это было нереально, но правдиво. Именно так в глубинах самого себя и прожил он жизнь. Что знают люди о своей жизни? Это сон, который вам снится. Мелкие заботы и страстишки сознания делают человека слепым и глухим к подлинному миру, тому, где обретаются истинные силы – силы незримого.К тому миру, где теперь обитает баронесса Вестерхоф.Ему на глаза навернулись слезы. Почему? Наверняка из-за чувства отверженности, которое он некогда осознал у последователей Джелал эль-Дина эль-Руми.Прожив жизнь, человек считает, что жил.Ему хотелось кружиться в танце среди звезд. Но вместо этого он обмакнул перо в чернила.
«Едва я достиг поверхности земли, как мой невидимый проводник повлек меня еще быстрее. Скорость, с которой мы неслись сквозь пространство, невозможно сравнить ни с чем. Я с удивлением заметил, что вылетел из чрева земли в другом месте, гораздо дальше окрестностей Неаполя. Пустыня и несколько треугольных силуэтов было единственным, что я мог различить. Вскоре, несмотря на испытания, которые я превозмог, новый ужас охватил меня. Земля теперь казалась мне всего лишь далеким облачком. Я был вознесен на ужасающие высоты. Мой невидимый проводник отпустил меня, и я начал падать. В течение неопределенного времени я кувыркался в пространстве, а земля все шире развертывалась перед моим смущенным взором. Я уже мог подсчитать, через сколько минут разобьюсь о скалы. Но мой проводник, столь же стремительный, как и моя мысль, подхватил меня и снова понес, потом опять отпустил. В конце концов он вознес меня с собою на неизмеримую высоту. Я видел, как сферы обращаются вокруг меня и земли, движутся по своим орбитам под моими ногами. Внезапно гений, который нес меня, коснулся моих глаз, и я потерял сознание.Не знаю, сколько времени я пребывал в этом состоянии. Когда я очнулся, я возлежал на роскошных подушках. Воздух, которым я дышал, был напоен ароматом цветов. Синее одеяние, усеянное золотыми звездами, заменило мою льняную тунику. Желтый алтарь возвышался предо мной. Чистое пламя горело на нем, не имея другого питания, кроме самого алтаря…»
Себастьян в изнеможении остановился.Теперь его связывало с собственной жизнью только сознание Александра и еще Пьера.Аскеза не была невинным упражнением. Она поглотила в нем животные клетки. Он принес себя во всесожжение на собственном алтаре – одновременно жрец, священный огонь и жертва.Себастьян плохо читал книги, он принимал написанное буквально, тогда как это были всего лишь символы.Он самого себя превратил в золото; отныне он был неизменен, неподвластен никакой порче. 40. НАСТУПАЕТ МОМЕНТ, КОГДА ЧЕЛОВЕК ПЕРЕСТАЕТ БЫТЬ САМИМ СОБОЙ Как он и предполагал после предупреждения герцога Вильгельма Гессен-Кассельского, маркграф Бранденбург-Анспахский пригласил его погостить в своем замке Трисдорф. Себастьян ожидал наихудшего: шестичасовые застолья, кровожадные охоты, костюмированные и гротескные балы, театр и достойное солдатни пьянство. Но он не мог отклонить приглашение: речь шла о его репутации.Себастьян подписал свой ответ на приглашение: «граф Цароги». Несмотря на все поиски, он так и не приобрел полной уверенности, что где-то в Европе не осталось потомков Ракоци. Из двоих сыновей Ференца-Леопольда старший, Йозеф, умер в Турции всеми забытый, это точно. Другой, Георг, если и был еще жив, достиг весьма преклонного возраста. Впрочем, в том-то и состояла загвоздка: если он, Себастьян, является сыном Ференца-Леопольда от первого брака, то должен быть еще старше – совсем дряхлым старцем, если не лежать в могиле.Себастьян мог, конечно, утверждать, что владеет эликсиром молодости. Это могло сойти. Но тогда возникало другое препятствие: были ли дети у сыновей Ференца-Леопольда? Неизвестно. Что касается их сестры Елизаветы, то Себастьян не нашел ее следов в архивах, но даже если она, выйдя замуж, перестала называться Ракоци, он рисковал вызвать гнев ее возможных потомков, раздраженных, что какой-то незнакомец присвоил себе столь прославленную фамилию, на которую только они обладают правами.Конечно, Себастьян представлялся сыном какой-то Текели, а не урожденной Гессен-Ванфрид, но, в конце концов, у кого-то хранились церковные бумаги и письма, которые могли повредить его предполагаемой генеалогии. Так что лучше действовать осторожно. Вымышленное имя Цароги убережет его от прямого столкновения.Тем не менее он отправился к маркграфу не без опасений, хотя и во всеоружии. Взял с собой самые элегантные наряды и самые броские драгоценности. Он не смог бы подготовиться лучше даже ради своего возвращения в Версаль.Прием ему оказали любезный и лестный. Как Себастьян и рассчитывал, блеск его алмазов затмил недоброжелательность, а любопытство побудило к приветливости. К своему удивлению, он обнаружил среди приглашенных одну довольно известную француженку, некую Клерон, занимавшую покои на первом этаже. Клер-Жозеф Лерис, как ее звали на самом деле, Присутствие Клерон в Трисдорфе во время посещения Сен-Жермена упомянуто в «Curiositaten der Literarisch Vorund Mittwelt». (Прим. автора.)
была когда-то любимой актрисой Вольтера в Париже, но, приблизившись к пятидесяти годам, сошла с парижской сцены, предпочтя регулярное жалованье у маркграфа, которое достигало восьми тысяч флоринов в год (сумма значительная) за исполнение той или иной пьесы своего былого репертуара. Кроме того, ей тут предоставлялся кров, стол и служанка.В первый вечер Себастьян был представлен другим гостям как граф де Сен-Жермен, но во второй маркграфиня спросила его – с непринужденностью, каждый оттенок которой был, должно быть, ею тщательно взвешен, – об имени Цароги, которым он подписал свой ответ.– Маркграфиня, – ответил Себастьян тоном, которому постарался придать многозначительность, – родовые имена часто напоминают о страданиях, которые стараешься смягчить. Цароги ближе всего к настоящему.– Оно странно напоминает Ракоци, – заметила маркграфиня.– Это не случайно. То, которое вы только что упомянули, изгнано навек, а это тяжело. Но как его забыть? Потерянное королевство, героические предки, унижения… Память требует мужества.Два-три гостя выслушали эти слова с волнением.– Тем не менее вы ведь были хорошо приняты в Вене? – заметил один из них.– Пока я скрывал свое подлинное имя, сударь, те, кто знал о моем происхождении, были мне за это признательны.– Вы злитесь на Габсбургов?– Я не могу взваливать на потомков грехи их отцов. Без великодушия общество было бы невыносимым.Так он поставил себе в заслугу еще и великодушие. Паузы между вкрадчивыми речами, назидательными высказываниями и словами сочувствия стали затягиваться. Через открытые двери Себастьян заметил в соседней гостиной клавесин.– Инструмент настроен? – спросил он, чтобы переменить тему.– В прошлом месяце еще был, – ответила маркграфиня. – Но из-за сырости, быть может, расстроился. Я слышала, что вы музыкант. Не угодно ли попробовать?– Охотно.Он встал, общество последовало за ним и расселось в музыкальном салоне. Себастьян проверил звучность, ударив по клавишам, кивнул и сел за инструмент. Потом начал свою любимую вещь, «Таинственные преграды» Франсуа Куперена. Когда он закончил, грянули рукоплескания. Какой талант! Неужели есть такое искусство, которым граф не владеет? И так далее. Он добавил «Тук-Тук» и сорвал новые аплодисменты. Его просили еще, и он сыграл «Смешных жеманниц». Выбор отрывков, названия которых он каждый раз объявлял, отнюдь не был случайным, но никто, казалось, этого не заметил. Напоследок Себастьян сыграл вещицу собственного сочинения, объявив ее название лишь в самом конце: «Придворные испытания». Две-три улыбки, одна из которых принадлежала мадемуазель Клерон, дали ему понять, что на этот раз любители музыки догадались об ироническом намеке.На следующий день он раздумывал, сколько времени еще надо пробыть в Трисдорфе, чтобы восстановить свою репутацию, когда почтовая карета доставила ему письмо, адресованное генералу Салтыкову. Хёхстский садовник, выполнявший попутно обязанности управляющего имением, взял на себя смелость переслать его к маркграфу той же каретой. Письмо, по всей видимости, было отправлено Алексеем Орловым. Сообщив, что, возвращаясь из Италии, скоро будет проездом в Нюрнберге, Алексей просил Себастьяна о встрече, чтобы вручить ему генеральский патент.Надпись на конверте явно заинтриговала обитателей замка, а чтобы окончательно привести умы в расстройство, Себастьян дал прочитать письмо маркграфу. Ознакомившись с его содержанием, ошеломленный маркграф выпучил глаза.– Вы состоите на службе у российской императрицы?– Это лишь знак благорасположения, ваша светлость, а вовсе не признание воинских заслуг.Маркграфа, казалось, удивила столь выдающаяся почесть.– Я и сам должен наведаться в Нюрнберг через три дня, – сказал он. – Если угодно, можете поехать со мной.– Благодарю вас.Славный малый явно хотел самолично во всем удостовериться, так что, оставшись один, Себастьян немало над этим посмеялся. Можно не сомневаться, что об этом деле будет должным образом, если не с прикрасами, сообщено Фридриху II.Поэтому Себастьян не без некоторого лукавства взял с собой генеральский мундир, присланный ему адмиралом.– Друг мой! Дорогой дружище! – воскликнул Алексей Орлов, встречая Себастьяна, облаченного должным образом.Он распахнул объятия, и повторилась ливорнская сцена с русскими поцелуями в уста, до которых Себастьян был не слишком большой охотник. Кроме оторопелого маркграфа на встрече в парадном зале дома на Пегниц, в старом городе, где они все остановились, присутствовали и трое других морских офицеров, в том числе Федор Орлов.Маркграф Бранденбургский таращил глаза. Очевидно, он ничего не понимал, но, по правде сказать, несмотря на свой сияющий вид и напускную самоуверенность, Себастьян и сам понимал не больше; а потому желал поскорее остаться наедине с Алексеем, чтобы тот ему объяснил эту чудесную монаршью милость.Орлов обратился к маркграфу и горячо поблагодарил его за расположение и интерес, проявленные к его прекрасному другу графу Салтыкову.Опять это имя! Маркграф хлопал глазами, совершенно сбитый с толку.Но никаких вопросов задавать никто не осмелился, опасаясь обидеть адмирала. Маркграф объявил, что горд встречей со столь славным победителем битвы в Архипелаге – именно так теперь называли сражение у греческих островов, где русские отправили на дно турецкий флот.В середине дня Орлов велел подать обед, состоявший из птичьего рагу, паштетов и сосисок с капустой. Бокалы поднимали часто, но, благодарение Богу, Алексей проявил умеренность. Когда был выпит кофе, Себастьян уже не сдержался и попросил его о приватном разговоре. В три часа пополудни оба решили уединиться в соседней комнате.– Алексей, бога ради, объясните мне все это, – взмолился он, – и этот чин, и имя.Орлов сел и улыбнулся.– Мой дорогой друг, императрица не забыла, чем вам обязана. Если бы вы, устроив свое невероятное переодевание, не пробрались в Петергоф, чтобы убедить ее, а главное, если бы не провернули тот дьявольский трюк, оказавшись одновременно на ужине в Зимнем дворце и в Петергофе… в общем, если бы вы не предупредили, что немец уезжает в Ораниенбаум, быть может, наше дело никогда бы не выгорело. Императрица уверяет, что у вас дар вездесущности, и крепко убеждена вопреки всем разумным объяснениям, что вы чародей.Себастьян кивнул.– Но для нее вы еще и стратег, это и есть причина вашего возведения в генеральское звание. Что официально оправдывает назначенное вам армейское жалованье: десять тысяч флоринов.Сумма была внушительной даже для русского генерала.– Я напишу ее величеству, чтобы смиренно поблагодарить, – ответил Себастьян. – Но объясните мне теперь это имя – Салтыков.Алексей Орлов улыбнулся и погладил подбородок.– Мой добрый друг, вы же знаете, армия целиком привержена русской партии. Сен-Жермен – не самое удачное имя для русского генерала. Стало быть, нужно было что-то русское, вот императрица и выбрала это.– Но ведь существует же настоящий Салтыков, вы это прекрасно знаете!– В самом деле, его назначили воспитателем великих князей. И он в курсе, что у него появился родственник с такой же фамилией, – ответил Орлов, по-прежнему улыбаясь.– То есть я?– Верно. Неужели вам зазорно состоять в родстве с воспитателем детей самой императрицы?– Нет, что вы, это высокая честь, – ответил ошеломленный Себастьян. – Но означает ли это, что я должен принимать участие в ваших войнах?– Если мы и дальше сможем пользоваться вашими добрыми советами, это будет в согласии с вашим званием. Но никто не упрекнет вас в дезертирстве, если вы не ринетесь в ближайший же бой.При этих словах Алексей Орлов встал, подошел к двери, кликнул Федора и попросил его принести некую красную сумку, лежащую под кучерским сиденьем его кареты. Подробности извлечены из «Curiositaten der Literarisch Vorund Mittwelt», автор которых утверждает, что лично был этому свидетелем в Нюрнберге. (Прим. автора.)
Через несколько минут Федор вернулся, вручил сумку своему брату и вышел. Алексей открыл ее, достал оттуда футляр с гербами, а из него пергаментный свиток, который и протянул Себастьяну.«Мы, Екатерина II, Императрица Всея Руси…»Легкое головокружение охватило Себастьяна. Граф Салтыков назначался в штаб со званием генерала и советника ее императорского величества. Императорская печать подтверждала подлинность документа.– Но Салтыков! – воскликнул он.– Прочтите вот это, – отозвался Орлов, протягивая Себастьяну другой документ.Новая грамота занимала целых две страницы: в благодарность за услуги, оказанные престолу, ее величество жаловала графу де Сен-Жермену имение Ново-Лиево в две сотни гектаров, равно как усадьбу и два хутора близ Старицы, и возводила его в графское достоинство.– Удовлетворены теперь? – спросил Орлов.– Как может быть иначе?– Григорий все предусмотрел.Себастьян задумался. Его судьба оказалась связана с судьбой русского императорского трона теснее, чем он предполагал.– А скажите мне, – продолжил Алексей, – как поживает ребенок, которого от вас родила баронесса Вестерхоф?– Увы, никак. Умер от крупа. Все мои познания в медицине оказались бессильны его спасти.– Жаль. Как вы, возможно, знаете, он приходился двоюродным братом царевичу Павлу.Себастьян вспомнил, как пришлось забирать ребенка из Санкт-Петербурга и как принцесса Анхальт-Цербстская призналась, что баронесса была единоутробной сестрой императрицы. Орлов долго смотрел на графа испытующим взглядом.– За ребенком приезжали вы сами или ваш сын?– Я. А почему вы спрашиваете?– Григорию показалось, что у вас какой-то странный, рассеянный вид.– Еще бы! – ответил Себастьян.– Жаль, что ребенок умер, – продолжил Орлов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Через три недели в тиши своей хёхстской усадьбы Себастьян вернулся к написанию «Пресвятой Тринософии», прерванному на сцене с исчезновением серебряной стены:
«Вместо нее моему взору предстало огненное озеро. Сера и смола перекатывали свои пылающие волны. Я содрогнулся. Громовой голос повелел мне пройти сквозь языки пламени. Я подчинился, и они, казалось, потеряли свою силу. Я долго шел сквозь это горнило, пока не достиг некоего пространства, где увидел грандиозное зрелище, явленное моим очам благодаря небу.Сорок огненных столпов обрамляли круглый зал, в котором я находился. С одной стороны они ярко пылали серебряным и белым огнем, а с другой, в тени, сумрачно тлели. Посреди возвышался алтарь в виде змеи. Ее переливчатая чешуя сверкала золотом с зелеными отсветами, отражая окружающее пламя. Глаза казались сотворенными из рубинов. Перед змеей, на голове которой стоял кубок, была развернута перевязь с серебряными письменами и драгоценный меч был вонзен в землю. Послышался хор небесных духов и голос объявил: "Конец твоих испытаний близок. Возьми меч и порази змею".Я вытянул меч из ножен и, приблизившись к алтарю, одной рукой схватил кубок, а другой нанес рептилии ужасный удар по шее. Клинок отскочил, и эхо удара было подобно звону бронзы. Но не успел я подчиниться голосу, как алтарь исчез и огненные колонны испарились в необъятности пространства. Тем временем отзвуки удара множилось, словно тысяча ударов были нанесены одновременно. Некая рука схватила меня за волосы и потянула к своду, который приоткрылся, чтобы пропустить меня. Вокруг роились призрачные тени – гидры, ламии, змеи. Вид меча, который я держал в руке, рассеял это гнусное сонмище, подобно тому как первые лучи солнца рассеивают зыбкие сновидения, порождения ночи. Поднимаясь все выше и выше сквозь оболочки сферы, я вновь увидел дневной свет».
Это было нереально, но правдиво. Именно так в глубинах самого себя и прожил он жизнь. Что знают люди о своей жизни? Это сон, который вам снится. Мелкие заботы и страстишки сознания делают человека слепым и глухим к подлинному миру, тому, где обретаются истинные силы – силы незримого.К тому миру, где теперь обитает баронесса Вестерхоф.Ему на глаза навернулись слезы. Почему? Наверняка из-за чувства отверженности, которое он некогда осознал у последователей Джелал эль-Дина эль-Руми.Прожив жизнь, человек считает, что жил.Ему хотелось кружиться в танце среди звезд. Но вместо этого он обмакнул перо в чернила.
«Едва я достиг поверхности земли, как мой невидимый проводник повлек меня еще быстрее. Скорость, с которой мы неслись сквозь пространство, невозможно сравнить ни с чем. Я с удивлением заметил, что вылетел из чрева земли в другом месте, гораздо дальше окрестностей Неаполя. Пустыня и несколько треугольных силуэтов было единственным, что я мог различить. Вскоре, несмотря на испытания, которые я превозмог, новый ужас охватил меня. Земля теперь казалась мне всего лишь далеким облачком. Я был вознесен на ужасающие высоты. Мой невидимый проводник отпустил меня, и я начал падать. В течение неопределенного времени я кувыркался в пространстве, а земля все шире развертывалась перед моим смущенным взором. Я уже мог подсчитать, через сколько минут разобьюсь о скалы. Но мой проводник, столь же стремительный, как и моя мысль, подхватил меня и снова понес, потом опять отпустил. В конце концов он вознес меня с собою на неизмеримую высоту. Я видел, как сферы обращаются вокруг меня и земли, движутся по своим орбитам под моими ногами. Внезапно гений, который нес меня, коснулся моих глаз, и я потерял сознание.Не знаю, сколько времени я пребывал в этом состоянии. Когда я очнулся, я возлежал на роскошных подушках. Воздух, которым я дышал, был напоен ароматом цветов. Синее одеяние, усеянное золотыми звездами, заменило мою льняную тунику. Желтый алтарь возвышался предо мной. Чистое пламя горело на нем, не имея другого питания, кроме самого алтаря…»
Себастьян в изнеможении остановился.Теперь его связывало с собственной жизнью только сознание Александра и еще Пьера.Аскеза не была невинным упражнением. Она поглотила в нем животные клетки. Он принес себя во всесожжение на собственном алтаре – одновременно жрец, священный огонь и жертва.Себастьян плохо читал книги, он принимал написанное буквально, тогда как это были всего лишь символы.Он самого себя превратил в золото; отныне он был неизменен, неподвластен никакой порче. 40. НАСТУПАЕТ МОМЕНТ, КОГДА ЧЕЛОВЕК ПЕРЕСТАЕТ БЫТЬ САМИМ СОБОЙ Как он и предполагал после предупреждения герцога Вильгельма Гессен-Кассельского, маркграф Бранденбург-Анспахский пригласил его погостить в своем замке Трисдорф. Себастьян ожидал наихудшего: шестичасовые застолья, кровожадные охоты, костюмированные и гротескные балы, театр и достойное солдатни пьянство. Но он не мог отклонить приглашение: речь шла о его репутации.Себастьян подписал свой ответ на приглашение: «граф Цароги». Несмотря на все поиски, он так и не приобрел полной уверенности, что где-то в Европе не осталось потомков Ракоци. Из двоих сыновей Ференца-Леопольда старший, Йозеф, умер в Турции всеми забытый, это точно. Другой, Георг, если и был еще жив, достиг весьма преклонного возраста. Впрочем, в том-то и состояла загвоздка: если он, Себастьян, является сыном Ференца-Леопольда от первого брака, то должен быть еще старше – совсем дряхлым старцем, если не лежать в могиле.Себастьян мог, конечно, утверждать, что владеет эликсиром молодости. Это могло сойти. Но тогда возникало другое препятствие: были ли дети у сыновей Ференца-Леопольда? Неизвестно. Что касается их сестры Елизаветы, то Себастьян не нашел ее следов в архивах, но даже если она, выйдя замуж, перестала называться Ракоци, он рисковал вызвать гнев ее возможных потомков, раздраженных, что какой-то незнакомец присвоил себе столь прославленную фамилию, на которую только они обладают правами.Конечно, Себастьян представлялся сыном какой-то Текели, а не урожденной Гессен-Ванфрид, но, в конце концов, у кого-то хранились церковные бумаги и письма, которые могли повредить его предполагаемой генеалогии. Так что лучше действовать осторожно. Вымышленное имя Цароги убережет его от прямого столкновения.Тем не менее он отправился к маркграфу не без опасений, хотя и во всеоружии. Взял с собой самые элегантные наряды и самые броские драгоценности. Он не смог бы подготовиться лучше даже ради своего возвращения в Версаль.Прием ему оказали любезный и лестный. Как Себастьян и рассчитывал, блеск его алмазов затмил недоброжелательность, а любопытство побудило к приветливости. К своему удивлению, он обнаружил среди приглашенных одну довольно известную француженку, некую Клерон, занимавшую покои на первом этаже. Клер-Жозеф Лерис, как ее звали на самом деле, Присутствие Клерон в Трисдорфе во время посещения Сен-Жермена упомянуто в «Curiositaten der Literarisch Vorund Mittwelt». (Прим. автора.)
была когда-то любимой актрисой Вольтера в Париже, но, приблизившись к пятидесяти годам, сошла с парижской сцены, предпочтя регулярное жалованье у маркграфа, которое достигало восьми тысяч флоринов в год (сумма значительная) за исполнение той или иной пьесы своего былого репертуара. Кроме того, ей тут предоставлялся кров, стол и служанка.В первый вечер Себастьян был представлен другим гостям как граф де Сен-Жермен, но во второй маркграфиня спросила его – с непринужденностью, каждый оттенок которой был, должно быть, ею тщательно взвешен, – об имени Цароги, которым он подписал свой ответ.– Маркграфиня, – ответил Себастьян тоном, которому постарался придать многозначительность, – родовые имена часто напоминают о страданиях, которые стараешься смягчить. Цароги ближе всего к настоящему.– Оно странно напоминает Ракоци, – заметила маркграфиня.– Это не случайно. То, которое вы только что упомянули, изгнано навек, а это тяжело. Но как его забыть? Потерянное королевство, героические предки, унижения… Память требует мужества.Два-три гостя выслушали эти слова с волнением.– Тем не менее вы ведь были хорошо приняты в Вене? – заметил один из них.– Пока я скрывал свое подлинное имя, сударь, те, кто знал о моем происхождении, были мне за это признательны.– Вы злитесь на Габсбургов?– Я не могу взваливать на потомков грехи их отцов. Без великодушия общество было бы невыносимым.Так он поставил себе в заслугу еще и великодушие. Паузы между вкрадчивыми речами, назидательными высказываниями и словами сочувствия стали затягиваться. Через открытые двери Себастьян заметил в соседней гостиной клавесин.– Инструмент настроен? – спросил он, чтобы переменить тему.– В прошлом месяце еще был, – ответила маркграфиня. – Но из-за сырости, быть может, расстроился. Я слышала, что вы музыкант. Не угодно ли попробовать?– Охотно.Он встал, общество последовало за ним и расселось в музыкальном салоне. Себастьян проверил звучность, ударив по клавишам, кивнул и сел за инструмент. Потом начал свою любимую вещь, «Таинственные преграды» Франсуа Куперена. Когда он закончил, грянули рукоплескания. Какой талант! Неужели есть такое искусство, которым граф не владеет? И так далее. Он добавил «Тук-Тук» и сорвал новые аплодисменты. Его просили еще, и он сыграл «Смешных жеманниц». Выбор отрывков, названия которых он каждый раз объявлял, отнюдь не был случайным, но никто, казалось, этого не заметил. Напоследок Себастьян сыграл вещицу собственного сочинения, объявив ее название лишь в самом конце: «Придворные испытания». Две-три улыбки, одна из которых принадлежала мадемуазель Клерон, дали ему понять, что на этот раз любители музыки догадались об ироническом намеке.На следующий день он раздумывал, сколько времени еще надо пробыть в Трисдорфе, чтобы восстановить свою репутацию, когда почтовая карета доставила ему письмо, адресованное генералу Салтыкову. Хёхстский садовник, выполнявший попутно обязанности управляющего имением, взял на себя смелость переслать его к маркграфу той же каретой. Письмо, по всей видимости, было отправлено Алексеем Орловым. Сообщив, что, возвращаясь из Италии, скоро будет проездом в Нюрнберге, Алексей просил Себастьяна о встрече, чтобы вручить ему генеральский патент.Надпись на конверте явно заинтриговала обитателей замка, а чтобы окончательно привести умы в расстройство, Себастьян дал прочитать письмо маркграфу. Ознакомившись с его содержанием, ошеломленный маркграф выпучил глаза.– Вы состоите на службе у российской императрицы?– Это лишь знак благорасположения, ваша светлость, а вовсе не признание воинских заслуг.Маркграфа, казалось, удивила столь выдающаяся почесть.– Я и сам должен наведаться в Нюрнберг через три дня, – сказал он. – Если угодно, можете поехать со мной.– Благодарю вас.Славный малый явно хотел самолично во всем удостовериться, так что, оставшись один, Себастьян немало над этим посмеялся. Можно не сомневаться, что об этом деле будет должным образом, если не с прикрасами, сообщено Фридриху II.Поэтому Себастьян не без некоторого лукавства взял с собой генеральский мундир, присланный ему адмиралом.– Друг мой! Дорогой дружище! – воскликнул Алексей Орлов, встречая Себастьяна, облаченного должным образом.Он распахнул объятия, и повторилась ливорнская сцена с русскими поцелуями в уста, до которых Себастьян был не слишком большой охотник. Кроме оторопелого маркграфа на встрече в парадном зале дома на Пегниц, в старом городе, где они все остановились, присутствовали и трое других морских офицеров, в том числе Федор Орлов.Маркграф Бранденбургский таращил глаза. Очевидно, он ничего не понимал, но, по правде сказать, несмотря на свой сияющий вид и напускную самоуверенность, Себастьян и сам понимал не больше; а потому желал поскорее остаться наедине с Алексеем, чтобы тот ему объяснил эту чудесную монаршью милость.Орлов обратился к маркграфу и горячо поблагодарил его за расположение и интерес, проявленные к его прекрасному другу графу Салтыкову.Опять это имя! Маркграф хлопал глазами, совершенно сбитый с толку.Но никаких вопросов задавать никто не осмелился, опасаясь обидеть адмирала. Маркграф объявил, что горд встречей со столь славным победителем битвы в Архипелаге – именно так теперь называли сражение у греческих островов, где русские отправили на дно турецкий флот.В середине дня Орлов велел подать обед, состоявший из птичьего рагу, паштетов и сосисок с капустой. Бокалы поднимали часто, но, благодарение Богу, Алексей проявил умеренность. Когда был выпит кофе, Себастьян уже не сдержался и попросил его о приватном разговоре. В три часа пополудни оба решили уединиться в соседней комнате.– Алексей, бога ради, объясните мне все это, – взмолился он, – и этот чин, и имя.Орлов сел и улыбнулся.– Мой дорогой друг, императрица не забыла, чем вам обязана. Если бы вы, устроив свое невероятное переодевание, не пробрались в Петергоф, чтобы убедить ее, а главное, если бы не провернули тот дьявольский трюк, оказавшись одновременно на ужине в Зимнем дворце и в Петергофе… в общем, если бы вы не предупредили, что немец уезжает в Ораниенбаум, быть может, наше дело никогда бы не выгорело. Императрица уверяет, что у вас дар вездесущности, и крепко убеждена вопреки всем разумным объяснениям, что вы чародей.Себастьян кивнул.– Но для нее вы еще и стратег, это и есть причина вашего возведения в генеральское звание. Что официально оправдывает назначенное вам армейское жалованье: десять тысяч флоринов.Сумма была внушительной даже для русского генерала.– Я напишу ее величеству, чтобы смиренно поблагодарить, – ответил Себастьян. – Но объясните мне теперь это имя – Салтыков.Алексей Орлов улыбнулся и погладил подбородок.– Мой добрый друг, вы же знаете, армия целиком привержена русской партии. Сен-Жермен – не самое удачное имя для русского генерала. Стало быть, нужно было что-то русское, вот императрица и выбрала это.– Но ведь существует же настоящий Салтыков, вы это прекрасно знаете!– В самом деле, его назначили воспитателем великих князей. И он в курсе, что у него появился родственник с такой же фамилией, – ответил Орлов, по-прежнему улыбаясь.– То есть я?– Верно. Неужели вам зазорно состоять в родстве с воспитателем детей самой императрицы?– Нет, что вы, это высокая честь, – ответил ошеломленный Себастьян. – Но означает ли это, что я должен принимать участие в ваших войнах?– Если мы и дальше сможем пользоваться вашими добрыми советами, это будет в согласии с вашим званием. Но никто не упрекнет вас в дезертирстве, если вы не ринетесь в ближайший же бой.При этих словах Алексей Орлов встал, подошел к двери, кликнул Федора и попросил его принести некую красную сумку, лежащую под кучерским сиденьем его кареты. Подробности извлечены из «Curiositaten der Literarisch Vorund Mittwelt», автор которых утверждает, что лично был этому свидетелем в Нюрнберге. (Прим. автора.)
Через несколько минут Федор вернулся, вручил сумку своему брату и вышел. Алексей открыл ее, достал оттуда футляр с гербами, а из него пергаментный свиток, который и протянул Себастьяну.«Мы, Екатерина II, Императрица Всея Руси…»Легкое головокружение охватило Себастьяна. Граф Салтыков назначался в штаб со званием генерала и советника ее императорского величества. Императорская печать подтверждала подлинность документа.– Но Салтыков! – воскликнул он.– Прочтите вот это, – отозвался Орлов, протягивая Себастьяну другой документ.Новая грамота занимала целых две страницы: в благодарность за услуги, оказанные престолу, ее величество жаловала графу де Сен-Жермену имение Ново-Лиево в две сотни гектаров, равно как усадьбу и два хутора близ Старицы, и возводила его в графское достоинство.– Удовлетворены теперь? – спросил Орлов.– Как может быть иначе?– Григорий все предусмотрел.Себастьян задумался. Его судьба оказалась связана с судьбой русского императорского трона теснее, чем он предполагал.– А скажите мне, – продолжил Алексей, – как поживает ребенок, которого от вас родила баронесса Вестерхоф?– Увы, никак. Умер от крупа. Все мои познания в медицине оказались бессильны его спасти.– Жаль. Как вы, возможно, знаете, он приходился двоюродным братом царевичу Павлу.Себастьян вспомнил, как пришлось забирать ребенка из Санкт-Петербурга и как принцесса Анхальт-Цербстская призналась, что баронесса была единоутробной сестрой императрицы. Орлов долго смотрел на графа испытующим взглядом.– За ребенком приезжали вы сами или ваш сын?– Я. А почему вы спрашиваете?– Григорию показалось, что у вас какой-то странный, рассеянный вид.– Еще бы! – ответил Себастьян.– Жаль, что ребенок умер, – продолжил Орлов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43