– Всяк кулик свое болото хвалит, – изрек Маслов.
Григорий Борисович несколько опешил: он не мог взять в толк, что тот хотел этим сказать.
– Одну державу за другой Гитлер ставит на колени, – после короткой паузы продолжал он.
– Россию не поставит, – уронил Кузьма Терентьевич, снова принимаясь за ложку. – В газетах пишут…
– А когда там правду-то писали? – закинул крючок Шмелев. – Ежели верить газетам, так в России давно уже текут молочные реки в кисельных берегах.
– У Красной Армии тоже кое-что припасено на случай войны, – сказал Маелов. – И пушечки есть, и танки…
– А ты видел их? – подзадорил Григорий Борисович.
– Щупал вон энтими руками! – похвастался Маслов. – В зоне каждый месяц чего-нибудь испытывают.
Его слова прямо-таки поразили Шмелева: про испытания новой техники Кузьма никогда не рассказывал. Ох и хитрый оказывается мужик! Хоть бы намекнул – разве он, Шмелев, поскупился бы на деньги?
– У Гитлера лучшие танки в мире, – ввернул он. – А пушки? Лучше Круппа никто их не делает.
– Один средний танк сейчас испытывают, – продолжал Маслов. – Крепкий орешек! Вряд ли уступит немецким. По нему в лоб крупными бронебойными – и выдерживает, зараза! А какой юркий! Вертится вьюном, и скорость дай бог!
– Как называется-то?
– А никак… Какие-то номера на башне накарябаны, – ответил Маслов. – У него еще, видать, и названия нет.
– Эх, сфотографировать бы его, – будто случайно, вырвалось у Шмелева, глаза его зорко следили за лицом Кузьмы Терентьевича.
– Таких умельцев тама не видел, – усмехнулся тот. – Кто же с аппаратом пустит на полигон?
– Сколько толовых шашек принес? – перевел разговор на другое Григорий Борисович. Он был доволен тем, как отреагировал на его реплику Маслов.
– Теперя взрывчатки нам с тобой, Григорий Борисович, на все лето хватит, – ухмыльнулся тот.
– Как же тебе удалось? – обрадовался Шмелев.
– Я намедни говорил про Ильина, так это он… Ну, конечно, пришлось его угостить, не без этого. Машины-то день-деньской снуют по территории – ну я попросил знакомого шофера мне пакет забросить. Ну а Ильин на проходной не стал в кузове смотреть. Хозяин барин: хочет – карманы заставит вывернуть, хочет – голову в твою сторону не повернет.
– А если шофер сболтнет?
– Все шито-крыто, – сказал Кузьма. – Шоферу я щук пообещал. Думаешь, мы одни будем глушить? Наши мужички этим балуются на лесных озерах. У них я и расстарался детонаторами и шнуром.
– Я гляжу, у вас можно пушку с базы уволочь, – подзадорил Шмелев.
Он примечал на дворах жителей Андреевки разный хлам, вывезенный с базы: вместительные цинковые баки из-под пушечного пороха, обитые сталью крепкие колеса от передков, у одного во дворе даже стоял котел от походной кухни, а крыши у многих были покрыты цинковыми расплющенными коробками из-под патронов.
– Не скажи, – ухмыльнулся Маслов. – Проверяют всех будь здоров! А ненужный хлам те, кто работает на базе, берут только с разрешения начальства. Через проходную ничего не пронесешь… Это у меня так получилось, что родич дежурит в проходной. Не станет же он меня обыскивать! А попадешься – пиши пропало, – стал набивать себе цену Кузьма. – С этим у нас строго. Мало что охранники в четыре глаза смотрят, так уполномоченный НКВД по всем цехам шастает и на проходной часто бывает.
Вода в котелке забурлила, Кузьма достал из брезентового мешочка стеклянную банку с чаем, щедро сыпанул в крутой кипяток и обугленной палкой отодвинул котелок от огня. Затем разлил водку по стаканам, поднял было свой, чтобы чокнуться, но Шмелев и не притронулся.
– Погоди, Кузьма Терентьевич, – со значением сказал он. – Нам нужно потолковать с тобой на трезвую голову.
Кузьма с сожалением поставил стакан на чурбачок, подкинул сучьев в костер, поудобнее устроился на ветвях и выжидательно уставился на собеседника. Шмелев долго думал, как начать этот разговор, да вдруг напрямик сказал, что служит немцам и очень заинтересован в согласии Маслова работать вместе. Вопрос сейчас стоит так: «за» или «против», середины не будет. А СССР немцы захватят… И тех, кто не сидел в тылу сложа руки, щедро наградят…
– Ты навроде сам большевик? Должен несознательных агитировать за Советскую власть, а ты вон чего заворачиваешь. Али пытаешь меня? – заговорил Маслов, глядя на огонь.
В его спокойном лице ничего не дрогнуло, будто они толковали об охоте или рыбалке. Длинные руки перестали двигаться, в одной белела наполовину вырезанная ложка, в другой был зажат острый сапожный нож.
– А ты считаешь, я должен ходить в офицерских погонах царского режима? – усмехнулся Шмелев. – Или в мундире вермахта?
– А ежели я заявлю, Борисыч, и возьмут тебя за шкирку, а? – невозмутимо сказал Кузьма.
– Так и тебя, такого шустрилу, поставят рядом…
– Не-е, – возразил Маслов. – Мои грехи по сравнению с твоими – что плотвичка рядом с зубастой щукой!
– Не заявишь ты никуда, Кузьма, – так же спокойно сказал Григорий Борисович. – Ты человек умный и хочешь пожить широко, красиво… Хозяином на своей земле.
– С моим-то рылом да в калашный ряд? – усмехнулся Маслов.
– Что тебе дала Советская власть? – прямо посмотрел ему в глаза Шмелев. – Хоромы нажил, женка в мехах-шелках ходит? Из долгов не вылезаешь, щи хлебаешь деревянными ложками собственного изготовления…
– И все же, отчего ты меня, Борисыч, не опасаешься? – спросил Маслов. – Дело-то оё-ёй какое сурьезное! Сурьезней уж и некуда!
– Так мы с тобой, Кузьма Терентьевич, одной веревочкой повязаны. Да и наблюдаю я за тобой не один день, даже год!
– Сейчас я при тебе шестеркой кручусь, придут немцы – и при них буду на подхвате? – продолжал Кузьма.
– Ошибаешься, Кузьма Терентьевич, – улыбнулся Шмелев. – На таких, как ты, будет держаться новый порядок в России.
– А я ведь давно смекнул, что ты враг Советской власти, – невозмутимо продолжал Маслов. – Когда ты о подземных складах заговорил… Тогда была мысля пойти к Кузнецову да заявить на тебя. И долги бы ты с меня не потребовал. Не до долгов тебе было бы, Борисыч. Да ты, наверное, никакой и не Борисыч, чай, из благородных?
– Что же не заявил? – поинтересовался Шмелев, нагибаясь к костру: ему сейчас не хотелось смотреть на Кузьму. Неужели он и впрямь так рисковал? От этой мысли даже озноб пробежал по спине. Вот такие тихие, спокойные и есть самые опасные!
– Тятенька уберег, царствие ему небесное, – сказал Маслов. Взял стакан и, не чокаясь, наполовину отпил. – Тятенька мой Терентий Егорыч был зажиточным мельником на Тамбовщине. В первую мировую дослужился до унтера, Георгия имел. Когда у него ни за здорово живешь отобрали мельницу, он подался к белякам… Сражался в армии Мамонтова, потом был у Петряя, ну, шалил в наших местах такой отчаянный атаман. В общем, ликвидировали мово тятеньку, как бандита, в двадцать первом. А какой же он бандит? За свое кровное бился… Да, неладно все повернулось… А фамилию я другую взял да сюда, в Андреевку, подался. У женки тут родственники оказались.
– Что же раньше-то не рассказал?
– Я тебе, Борисыч, первому рассказываю. Женка и та про мое прошлое не знает. Я ведь года три парнишечкой-то по стране скитался. Беспризорник и беспризорник… Мало нас тогда, беспорточных, чумазых, по России бродило? А тятеньку не забыл я. И никогда не забуду.
Григорий Борисович тоже выпил, закусил салом, пожевал дольку чеснока. Слава богу, тут-то хоть нюх его не подвел: учуял своего в Маслове! Свой-свой, а вот хотел ведь донести! Неужели чтобы выслужиться перед Советской властью? Или просто разыгрывает?
– Тятенька приснился мне на мельнице, – продолжал Кузьма. – Усы белые от мучной пыли. И толкует: дескать, береги, Кузька, жернова… Покамест быстра речка течет да каменные жернова крутятся, зерно будет молоться. Ты, мол, сынок только мешки подставляй под теплую мучку… А у самого петля на шее болтается. К чему бы это?
– Давай помянем, – торжественно поднял стакан Шмелев. И брови сурово сдвинул. – Мудрый был человек. И тебя воспитал как надо.
– Он мне часто снится, – вздохнул Кузьма. – Раз весь простреленный явился и протягивает свой серебряный Георгий… Подмывает меня махнуть на Тамбовщину, да хоть бы одного-двух, что у нас мельницу отымали, отправить на тот свет.
– Скоро мы, Кузьма Терентьевич, за все отомстим, – сказал Шмелев. – А пока давай думать о том, как нам побольше взрывчатки запасти…
Две утки, суматошно махая крыльями, пролетели над ними. Над кромкой бора зажглись первые звезды, небо над озером густо позеленело, легкий ветерок рябил на плесе свинцовую воду, шуршал в камышах. Дым от костра путался в ветвях березы, стоявшей у самой воды, невидимый, без огней, пророкотал над головами самолет. Лишь заглох вдали раскатистый густой гул, как совсем близко у берега ударила щука.
– С десяток жерлиц у островка поставил, – всматриваясь в сгущающиеся над озером сумерки, проговорил Кузьма. – Тута щук была прорва, только наши рыбачки с базы повывели их. Теперь крупных нету.
– Мало нас, Кузьма Терентьевич, – думая о своем, сказал Шмелев. – Один боится, другие давно уже потеряли веру в возврат к добрым старым временам, а есть и такие, которые уверовали в незыблемость нового строя.
– Кому охота за голую идею головой рисковать? – резонно заметил Маслов. – Жить можно при любой власти.
– А ты, Кузьма, философ! – рассмеялся Григорий Борисович.
– Зимой ночи длинные, о чем только на лежанке не передумаешь, – сказал Кузьма. – Правда, все больше с покойным тятенькой веду во сне длинные беседы. Терентий Егорыч-то был в нашем селе грамотным человеком. К нему сам урядник хаживал в гости на пасху.
– Рождество, пасха, троица… Какие раньше праздники были! – подхватил Шмелев. – Все большевики отняли! Отечество, веру, царя и бога… Ну что ж, на бога надейся, а сам не плошай. – Григорий Борисович поднялся, подошел к кромке воды, повернул крупную голову к сидевшему у костра Маслову. – Мы с тобой, Кузьма Терентьевич, в этой местности устроим настоящий ад для большевичков! За все с них спросим! И за твоего отца – георгиевского кавалера.
– Опять ударила… – наклонив голову, прислушался тот. – Будем завтра с рыбой! Не надо и тол в озеро бросать. Сдается мне, что на каждой жерлице сядет по щуке.
– Тол нам, Кузьма Терентьевич, и для других дел пригодится, – заметил Шмелев.

4

Андрей Иванович вернулся из Ленинграда через неделю и без Вадика. Расстроенная Тоня даже не поздоровалась с отцом, закрыв подурневшее лицо руками, она навзрыд заплакала. Абросимов поставил деревянный чемодан на зеленую скамью, подошел к ней и грубовато сказал:
– Ну чё ревешь, грёб твою шлёп, дура? Не хочет Вадька в нашу Андреевку. Он в школу ходит, суседка его не обижает. Наоборот, цацкается с ним. Там и кино, и цирк с разными учеными зверями, а у нас тута ни шиша. Он на трамваях-автобусах разъезжает, как барин. И мороженое лопает кажинный день.
– Не верю, что мой сынок домой не хочет! Не верю! – не унималась Тоня. – Не пускает Ванька его ко мне-е…
– Пойдем, люди глядят, – сказал Андрей Иванович.
Дома он подробно рассказал о своей поездке к бывшему зятю, мол, живет в хорошей квартире, даже ванна есть, мебель красивая, приемник на тумбочке. Иван задарил мальчишку игрушками…
– На подарки да на мороженое меня променял, – всхлипнула Тоня.
– Был в ихней поликлинике, ковырялась молодая врачиха в моем ухе, – продолжал Андрей Иванович. – Соображает, грёб ее шлёп! Толкует, что операцию пока не надо делать, надавала уйму разных лекарств. Велела осенью еще раз приехать. Посулила полностью вернуть слух. Обходительная такая, видная из себя…
– Вадька, он такой, – заметила Ефимья Андреевна. – Не понравилось бы у них – убег. Значит, прижился у батьки, и слава богу. – Она бросила взгляд на притихшую дочь. – У тебя скоро еще ребенок народится, че слёзы-то попусту лить? Чай, не у чужих людей мыкается?
– Ивана, наверное, повысили, – проговорил Андреи Иванович. – Меня по городу на служебной «эмке» туды-сюды прокатил, мосты, дворцы показал. Были в Александро-Невской лавре, там Суворов похоронен.
– Как он одет-то? – подала голос Тоня.
– Иван-то? В форме…
– Я про Вадика! – в сердцах перебила Тоня.
– В матросском костюмчике, бескозырка с ленточками, веселый такой… Показал мне свои игрушки-книжки – их много у него, так и шпарит стихи наизусть.
– Про меня-то хоть спрашивал? – посмотрела на отца Тоня. Серые глаза ее припухли от слез.
– А то нет, – сказал Андрей Иванович. – И про тебя, и про бабку… Гальке кулек конфет прислал. «Барбарис». Когда по городу-то ездили, все рассказывал мне про царей и графьев разных, памятники показывал, там все больше на конях сидят.
– Отпустит он его сюда на каникулы? – перебила Тоня.
– Иван посулил, мол, самолично привезет.
– Его еще тут не хватало, – вздохнула Ефимья Андреевна. – Глаза мои бы его не видели! Пусть командует военными, а для нас он отрезанный ломоть.
– Не ведаю, что там у них с Тонькой получилось, а мне Иван не враг, – твердо сказал Андрей Иванович. – Он меня как человек встретил и проводил, а то, что Вадьку не привез, так из-за вашей бабьей дури неча мальчонку из школы срывать. Сказано, на каникулы как миленький заявится, и хватит воду в ступе толочь, грёб вашу шлёп!
Тоня молча поднялась из-за стола, подошла к дверям.
– Гостинцы-то забери! – обронил ей в спину отец.
Она даже не оглянулась.
Глядя на него глубокими карими глазами, Ефимья Андреевна произнесла:
– Гляжу, свово ненаглядного Ванечку ты больше родной дочери любишь.
– Свою бабью гордость не выставляла бы – в Питере жила и на автомобиле раскатывала.
– Бог не оставил ее, – сказала Ефимья Андреевна. – Что Федор плохой для нее муж?
– Я супротив Федора ничего не имею, – прихлебывая из большой фарфоровой чашки, проговорил Андрей Иванович. – Даже очень сильно уважаю его.
– Алена с мужем в Риге, – пригорюнившись, заметила Ефимья Андреевна. – Теперича Федор с Тоней собираются в город Великополь. Разлетелись из гнезда все наши птенцы.
– Радоваться надо, старуха, – пробурчал Андрей Иванович. – Дерюгина перевели в Ригу с повышением, Федора назначили начальником дистанции пути. В гору идут наши зятья… – Он задумчиво посмотрел на самоварную конфорку, что звонко подрагивала от гудящего внутри самовара пара. – А Иван-то, грёб его шлёп, всех их обскакал: орден на груди, и у начальства в чести, коли машину дают, как большому начальнику.
– Чего языком-то попусту мелешь? – возмутилась Ефимья Андреевна. – Бога-то не гневи: Федор нашу Тоньку с двумя ребятишками взял. Я лоб о половицы разбила, молясь еженощно и отвешивая поклоны.
Андрей Иванович снял синий суконный пиджак, расстегнул ворот серой косоворотки, морщинистый лоб его слегка вспотел. Долго он смотрел на выпуклый бок самовара, будто считал выбитые на нем медали, потом глухо уронил:
– Послушай, бабка, что мне Иван-то рассказал… Был он на западной границе, так там неспокойно… И немцы ведут себя нахально, задираются… Много-то он, сама понимаешь, не расскажет, а все тревожно мне на душе.
– Про то и в священном писании говорится: «И прилетят с неба большие птицы с железными клювами, и содрогнется земля под ногами людей, и пожрет все окрест геенна огненная, и наступит конец белого света…»
– Две войны я пережил, старуха, – мрачно сказал Андрей Иванович. – Неужто будет и третья?
– Чему быть, того не миновать, – задумчиво проговорила Ефимья Андреевна. – Много люди грешили – вот и грядет расплата. Бог, он все видит, долго ждет да больно бьет.
– Страдать-то будем не только мы, грешники, – усмехнулся Андрей Иванович. – И вы, праведники!
– Не богохульствуй, Андрей! – строго взглянула на мужа Ефимья Андреевна. – Раз человек родился, значит, нести ему свой тяжкий крест до могилы. А то, что предназначено богом и судьбой, никому из смертных не дано изменить.
– Ну молись, старуха, молись, коли есть охота, – вздохнул Андрей Иванович. – Только сдается мне, что бог давно уже отвернулся от людишек и уши пробками заткнул, чтобы не слышать их жалоб…
– Бог, он все видит, – вздохнула жена. – Беда не на горы падает, а на человека.
– Гляди-ко, чё мне Иван подарил, – вынув из брючного кармана часы с крышками, похвастался он. – Серебряные.
– За то и любишь Ивана, что во всем тебе потакает, – заметила жена. – Деньги совал?
– Чего же мне-то на эту гордую дуреху равняться? – кивнул на дверь, за которой скрылась дочь, Андрей Иванович. – Я ведь такой: бьют – беги, дают – бери! Сами купим ребятишкам, чё надоть. Скажи ты мне, мать, чего это она такая злая на Ивана?
– Любила, – ответила Ефимья Андреевна. – А у любви два конца, так один из них – ненависть.
– Интересно, какой конец ты для меня припасла?
– Почитай, жизнь вместях прожили, чего уж нам считаться, – сказала жена.
Андрей Иванович легко подхватил ведерный самовар за черные ручки и поставил у русской печки на чурбак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72