Логически он приходит к заключению, что изолированное тело не может
существовать в мире нечленимой протяженности, а потому и "Николай Николаевич
не существовал и не существует" (ПВН, 318). И далее в типичном для него
ироническом пируэте он намекает на возможность объяснения хотя бы
исчезновения водки:
нельзя исключить, что ее выпил несуществовавший Николай Николаевич.
Мир Хармс обладает некой пластической тягучестью. Предметы в этом,
казалось бы, фрагментарном мире связаны в неразрывные цепочки. Как только
"мыр" вестников начинает являть себя в исчезновении предметов, ничто
с логической неизбежностью поглощает вокруг себя все без исключения.
Исчезновение мира связано с исчерпанием линеарной темпоральности и с тем,
что мы не можем установить границы между той сферой, где членения еще
актуальны, и той, где их уже нет. Как только членение исчезает, исчезает и
весь темпоральный универсум.
В первом "случае" "Голубой тетради No 10" описывался человек, который
не может существовать, потому что у него не было "глаз и ушей". Но это
логически означает, что у него не было и волос, и ног, и рук, то есть
никаких частей тела, а потому он вообще не мог существовать как
человек. Отсюда его исчезновение: "Ничего не было! Так что непонятно, о ком
идет речь" (ПВН, 353).
Построение мира как бесконечной непрерываемой цепочки можно назвать
бесконечно-ассоциативным, или гипертрофированно сериальным.
Такое ощущение мира по-своему отражается на процессе производства дискурса.
Казалось бы, описание такого универсума как раз предполагает творчество как
"поток" вдохновения, в своем излиянии похожий на эту гиперконтинуальность.
Но Хармс понимает непрерывность мира не как аналог линеарной дискурсивной
цепочки, а как существование по ту сторону дискурса, как неназываемость.
Невозможность писать связана с тем, что любой дискурс недостаточно
континуален, а потому он может быть замещен только неким синхронным,
"вечным" словом Августина, словом, которое нельзя произнести и вспомнить.
Описанию сверхсериального мира посвящен хармсовский "Трактат более или
менее по конспекту Эмерсена" (1939). Упоминание Эмерсона, по-видимому,
объясняется повышенным интересом американского мыслителя к теме всеобщей
связи явлений в природе,

Исчезновение 175
которой и посвящен хармсовский текст. По мнению Эмерсона, "все является
посредником всего" (everything is medial), "каждый последний факт
является лишь первым фактом новой серии"25. Эмерсон по-своему выражает
ощущение той же гиперсериальности мироздания.
Эссе Хармса состоит из пяти частей, первая из которых названа "О
подарках"26. Здесь Хармс рассуждает о том, что следует, а чего не следует
дарить:
Несовершенные подарки, это вот какие подарки: например, мы дарим
имениннику крышку от чернильницы. А где же сама чернильница? Или дарим
чернильницу с крышкой. А где же стол, на котором должна стоять чернильница?
(Логос, 120)
Несовершенные подарки -- это части, фрагменты, которые предполагают
наличие иных частей и фрагментов. Такой подарок плох потому, что он как бы
включает "бесконечно-ассоциативный механизм" и принципиально пренебрегает
качеством целостности. Совершенный подарок, по Хармсу, такой, который
завершает неполную целостность, например, крышка от чернильницы тому, кто
уже имеет чернильницу без крышки. Другой пример совершенного подарка:
...палочка, к одному концу которой приделан деревянный шарик, а к
другому концу деревянный кубик. Такую палочку можно держать в руке или, если
ее положить, то совершенно безразлично куда. Такая палочка больше ни к чему
не пригодна (Логос, 121).
Палочка, описанная Хармсом, не предполагает включения ни в какую
ассоциативную цепочку потому, что она не является частью какого-либо целого.
Существенно также и то, что эту палочку нельзя назвать, она не имеет имени и
может быть только описана. Наличие имени означало бы делимость, частность,
фрагментарность.
Липавский описал сходный предмет как некий автономный и самодостаточный
мир в трактате "Исследование ужаса":
Четыре человека сидело за столиком. Один из них взял яблоко и проткнул
его иглой насквозь. Потом он присмотрелся к тому, что получилось -- с
любопытством и с восхищением. Он сказал:
-- Вот мир, которому нет названия. Я создал его по рассеянности,
неожиданная удача. Он обязан мне своим существованием. Но я не могу уловить
его цели и смысла. Он лежит ниже исходной границы человеческого языка. Его
суть так же трудно определить словами, как пейзаж или пение рожка. Они
неизменно привлекают внимание, но кто знает, чем именно, в чем тут дело
(Логос, 76).
Палочка Хармса и апельсин Липавского -- миры в силу своей автономности,
они законченные предметы, а не части. Следовательно, они наделены
своим собственным автономным смыслом.
___________
25 Emerson R. W. Essays and Other Writings. London; New York:
Cassell, 1911.P. 188--189. 26 Жаккар считает, что Хармс ссылается в названии
на Эмерсона потому, что последний написал эссе "Дары" (Жаккар, 370).

176 Глава 6
7
Эмерсон считал выделение автономного предмета главной задачей
искусства:
Ценность искусства заключается в том, что оно выделяет один предмет из
хаотического множества, изолирует его. Пока из последовательности вещей не
выделена одна вещь, возможны созерцание, наслаждение, но не мысль27.
Почему мыслить можно только нечто выделенное, изолированное? Отчасти
это связано с "законом изоляции", определяющим функционирование означающих
(об этом в связи с принципом алфавитности речь шла выше).
Но дело не только в этом. Ассоциации включают мышление в некое
дискурсивное разворачивание, которое, с одной стороны, делает мышление
возможным, а с другой -- придает ему инерционность, автоматизированность. В
дискурсе один элемент ассоциативно тянет за собой другой,
"полуавтоматически" создавая блоки. В 1900 году Реми де Гурмон опубликовал
эссе "Диссоциация идей", в котором в духе Эмерсона утверждал, что
человек ассоциирует идеи не в соответствии с логикой или верифицируемой
точностью, но ради своего удовольствия и интереса28.
Де Гурмон утверждал, что, даже если идею пустить в мир "голой", она
сейчас же обрастет растениями-паразитами29. Желание, вероятно,
действительно скрывается в тени дискурса, если и не отменяя логику, то во
всяком случае заменяя ее собственной "логикой желания".
Хайдеггер различал говорение на языке от использования языка.
Использование как раз и строится по типу готовых ассоциативных блоков, не
допускающих "подлинного" мышления. Говорение -- характерное, например, для
поэзии -- это дезавтоматизация речи, это путь к мышлению словами. Вот почему
так трудно дойти до смысла слова, проникнуть сквозь
словарно-терминологические конвенции к некоему акту первоназывания, в
котором слово обретает смысл. Одной из воображаемых процедур
хайдеггеровской "диссоциации идей" является "раздевание слова догола", его
сведение к чистому звуку, почти недостижимое для человека:
Для того чтобы услышать чистый резонанс простого звука, мы прежде всего
должны отодвинуться от сферы, в которой речь встречается с пониманием или
непониманием. Мы должны отвернуться от всего этого, абстрагироваться <...>.
Звук, который в данном концептуальном поле предположительно является
"первым", рассматривается как непосредственно данный, -- это абстрактное
построение, никогда не восприни-
______________
27 Эмерсон Р. У. Искусство / Пер. А. М. Зверева // Эстетика
американского романтизма. М.: Искусство, 1977. С. 270.
28 Gourmont Remy de. La culture des idees. Paris: UGE, 1983. P.
90.
29 Ibid. P. 105.

Исчезновение 177
маемое само по себе, никогда даже не достигающее нас первым, когда мы
слышим, как кто-то говорит30.
Употребление речи привело к тому, что смысл слов оказался забытым,
стертым, достижение смысла, согласно Хайдеггеру, аналогично вспоминанию.
Вот почему необходимо изолировать слово, изолировать "предмет".
Мышление оказывается возможным только там, где дискурсивность преодолена
стазисом. Условием мышления оказывается его остановка, осознание забытости
слова как амнезии. Хайдеггер максималистски утверждал, что именно в моменты
немоты поэт максимально приближается к бытию языка, к сфере подлинных
смыслов:
Но когда язык сам говорит как язык? Любопытным образом тогда, когда мы
не можем найти точного слова для чего-то нас касающегося, чего-то влекующего
нас, подавляющего или подбадривающего. Тогда мы оставляем невысказанным то,
что у нас на уме, и мысль, не получая возможности выразиться, проживает
моменты, в которые язык сам издали и мельком коснулся нас своим истинным
бытием31.
"Мир, которому нет названия" Липавского, "мыр" Хармса -- это такие
изолированные неназываемые объекты, в которых язык перестает функционировать
как автоматизированная машина, вокруг которых начинается мышление и
кончается речь.
Липавский обнаруживает автономию смысла в геометрических фигурах:
Мне кажется, что любое очертание есть внешнее выражение особого,
независимого от нас чувства. Мне кажется, геометрия есть осязаемая
психология (Логос, 76).
Палочка Хармса с шариком и кубиком на концах -- такой "геометрический"
объект, который не может быть включен в ассоциативную цепь фрагментарных
явлений, потому что шар и куб никуда не вписываются, они абстрактны и
самодостаточны, их смысл свернут на себя.
Поскольку достижение смысла виртуального истинного "мыра" достигается
через сознательный разрыв возможных ассоциативных связей, абсурд
становится для обэриутов способом трансцендентного познания.
8
Вторая главка "Трактата" называется "Правильное окружение себя
предметами". Хармс придумывает "совершенно голого квартуполно-моченного"32,
который решил окружить себя вещами:
__________
30 Heidegger Martin. What is Called Thinking? New York;
Evanston: Harper and Row, 1968. P 129-130.
31 Heidegger Martin. The Nature of Language // Heidegger М. On
the Way to Language. New York;
Evanston: Harper and Row, 1971. P. 59.
32 Тема голого человека -- отклик на трактат Друскина "О голом
человеке", написанный несколькими годами раньше (Жакккар, 149--150).

178 Глава 6
Если он начнет с стула, то к стулу потребуется стол, к столу лампа,
потом кровать, одеяло, простыни, комод, белье, платье, платяной шкал, потом
комната, куда все это поставить и т. д. Тут в каждом пункте этой системы,
может возникнуть побочная маленькая система-веточка: на круглый столик
захочется положить салфетку, на салфетку поставить вазу, в вазу сунуть
цветок (Логос, 121).
Такая система, "где один предмет цепляется за другой", -- неправильная
система. Уничтожение одного предмета сказывается на всей системе, как
изъятие одной карты на судьбе карточного домика33.
Задача Хармса и ОБЭРИУ -- произвести "диссоциацию идей", обнаружить
автономный предмет. Хармс предлагает "правильную" схему окружения себя
вещами голым квартуполномоченным: надеть на себя "кольца и браслеты",
окружить себя "шарами и целлулоидными ящерицами" (Логос, 121). Только в
таком окружении человек оказывается выключенным из ассоциативных цепочек и,
подобно предмету, "выделяется в самостоятельный мир" (ПВН, 434). Характерно,
что хармсовский "Трактат" завершается рассуждением о бессмертии, которое
достигается только благодаря автономизации человека, изъятию его из
фрагментарных цепочек, нарушение каждой из которых "опасно" и для мира, и
для субъекта. Но эта постепенная автономизация человека, "окружение его
шарами" делает человека все менее уловимым, он исчезает из нашего
мира и переходит в "мыр" вестников, в мир трансцендентных смыслов. Отсюда
связь освобождения человека, его автономизации, бессмертия со смертью,
исчезновением.
7
Субъект существует в теле. Хармс часто обыгрывает ситуацию
противостояния сознания телу, их относительной автономии. Он также
интересуется иной проблемой -- изолированности тела от мира. В "Сабле" Хармс
иронизирует над ситуацией, когда, "подходя к столу, мы говорим: это стол а
не я, а потому вот тебе! -- и трах по столу кулаком..." (ПВН, 435). Это
противостояние человека столу, их отделенность далеко не так безусловны, как
кажется. Ведь человек -- часть мира. В "Трактате" Хармс обсуждает
высказывание Альфонса Доде, который как-то заметил, "что предметы к нам не
привязываются, а мы к предметам привязываемся" (Логос, 121). Эта
привязанность к предметам -- лишь знак нашей собственной включенности в мир
предметов, нашей с ним слитности. Отсюда мучения, которые испытывает
человек, которого лишили подушки и кровати. Его тело не может без них
существовать, оно находится с ними в нерасторжимом симбиозе.
_______________
33 Эмерсон писал в "Опыте", что одним из важных источников "иллюзий"
является включенность предметов в последовательности. Предметы у Эмерсона
оказываются скользкими и как бы выскальзывают из рук: "Я считаю эту
мимолетность (evanescence) и скользкость предметов, из-за которой они
проскальзывают сквозь пальцы, когда мы пытаемся схватить их крепче, одной из
наименее привлекательных сторон нашего существования" (Emerson R. W.
Essays and Other Writings. P. 255).

Исчезновение 179
Недостаточно, однако, установить сращенность тела с предметами, его
окружающими. Само тело -- часть мира, а потому границы его условны. В
"Сабле" Хармс так рассуждает об обособленности нашего тела от мира:
Тут мы стоим и говорим: вот я вытянул одну руку вперед прямо перед
собой, а другую руку назад. И вот я впереди кончаюсь там, где кончается моя
рука, а сзади кончаюсь тоже там, где кончается моя другая рука. Сверху я
кончаюсь затылком, снизу пятками, сбоку плечами. Вот я и весь. А что вне
меня, то уж не я.
Теперь, когда мы стали совсем обособленными, почистим наши грани, чтобы
лучше видать было, где начинаемся уже не мы. Почистим нижний пункт --
сапоги, верхний пункт -- затылок -- обозначим шапочкой;
на руки наденем блестящие манжеты, а на плечи эполеты. Вот теперь уже
сразу видать, где кончились мы и началось все остальное (ПВН, 435-436).
Амбивалентность этого текста заключается в том, что он как будто
говорит о ясной отграниченности тела от окружающего пространства, но в
действительности выводы его скорее неопределенны. Действительно, где
кончается тело автора? Там, где кончается его вытянутая рука. Означает ли
это, что тело распространяется за пределы его видимых границ и начинает
занимать все пространство, которое может быть охвачено вытянутой рукой?
Почему тело кончается не просто там, где тело ограничено кожным покровом, но
именно там, где кончается вытянутая рука?
Эрвин Штраус, анализируя феноменологию человеческого тела в связи с его
вертикальным положением, заметил, что вертикальное положение, освобождая
руки, резко меняет пространственный образ человеческого тела по отношению к
телу животного. Тело человека приобретает способность к экспансии.
Вытянутая, ищущая рука в темноте создает ощущение пустоты, которое прямо
связано со способностью руки вытягиваться вперед. Отсюда же возникает и
ощущение дистанцированности тела от других. Вытянутая рука позволяет
проецировать чувство дистанции на окружающее тело пространство.
Штраус так характеризует созданное рукой пространство, окружающее тело:
В вертикальном положении руки расширяют схему тела. Движение руки
описывает сферу, окружающую тело, как территориальные воды страну. Так
складывается сектор пространства, который, как и трехмильная зона,
принадлежит центральному телу и вместе с тем не до конца. Это не
неотторжимая собственность, а оспариваемое владение. Мое пространство
вторжения (intervening space) -- посредник между мной и миром"34.
Таким образом, вытянутая рука делает сомнительным отграничение тела
человека от мира. (В дальнейшем будет обсуждаться вопрос о руке как
примитивной и универсальной счетной машине и о роли руки в мире Хармса.)
_____________
34 Straus Erwin W. Phenomenological Psychology. London; Sydney;
Wellington: Tavistock Publications, 1966. P. 153.

180 Глава 6
Рука важна еще и потому, что именно она самым универсальным образом
связывает человека с миром предметов. Курт Гольдштейн в работе "Показывать и
хватать" описал, каким образом эти два разных жеста формируют богатство
отношений между миром и человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62