— Но что же они за боги, если вызванный ими вихрь не был запланирован и не взят под контроль?
— Слепые боги, — роняет Геката. — Изначальные импульсы, не знающие, какова их цель. Боги, обладающие всемогуществом, но при этом совершенно беспомощные… до тех пор, пока не узнают о самих себе достаточно много, чтобы взять под контроль то, что уже наворотили.
— Если Геката права, наша собственная роль в этом может быть немного яснее, — говорит Анатоль. — Если ангелы начали свое существование как слепые боги, не знающие, ни кто они, ни что и как совершили, теперь они могли начать попытки взять все под контроль, дабы clinamen подчинялся интеллекту.
— И если нам удастся научить их, — подхватывает Геката с мрачным удовлетворением, — что тогда?
Здания в городе, сквозь который пробираются Пелорус и Харкендер, необычайно высоки, их фасады гладки, как стекло. Улицы — чистые и прямые, а движущиеся по ним транспортные средства — вытянутые и бесшумные. За пределами города улицы расширяются, переходя в огромные шоссе, тщательно огибающие возделанные поля. В месте их пересечения они соединяются гигантским виадуком, переходы которого имеют вид скользящих дорожек. В безоблачном небе показался светящийся след самолета, а по колоннам густого дыма можно проследить, когда в небо взмывает ракета.
Люди, переходящие по бегущим дорожкам от здания к зданию, имеют озабоченный вид. Они редко останавливаются дольше, чем на секунду, им нечего сказать друг другу, кроме ритуальных приветствий. Их одежда ничем не напоминает униформу, но представляет собой лишь разнообразные вариации одного и того же набора образцов, различающихся в соответствии с профессией и рангом. Пелорус замечает, что строгость покроя говорит сама за себя, не отмеченная украшениями. И сами люди как будто выкроены на манер своих костюмов — не менее разнообразно, но и не менее тщательно. Формы человеческих тел модифицированы в соответствии с условиями этого мира и, в основном, продиктованы профессиональными требованиями. Некоторые — высоки и мускулисты, у других — дополнительные конечности или измененные кожные покровы. Пелорус не может взять в толк, какие из их внутренних атрибутов — вкусы, мораль или желания — послужили поводом для разделения, но подразумевает, что какие-то должны были.
Это тщательно спланированный мир, дизайн которого подтверждает его запланированность. Следовательно, им занимались множество планировщиков, которых не видно, но которые, вероятно, отошли в сторонку и любуются на плоды своего труда. И эти планировщики — люди, а не боги или ангелы, ибо данная планета вращается вокруг солнца, а не некий мир сновидений без горизонта. Но они вполне могут обладать силой и властью богов, оказывая влияние на своих собратьев. И обладают особой эстетической чувствительностью, порождающей порядок, симметрию и компактность, а также обусловленность, противостоящую любому нарушению, любой некомпетентности, любому невыполнению обязанностей. Это мир, управляемый разумом, чей правитель наслаждается абсолютной властью и свободой.
Пелорус не особенно удивлен, обнаружив, что предполагаемый правитель — Люк Кэпторн, более не маскирующийся под Асмодея. Он — великий планировщик, директор из директоров, перекроивший все человечество.
— Что же, твой неуемный аппетит ко злу завяз в этом болоте? — спрашивает его Харкендер. — Неужто твоя страсть стала столь заурядной, что ее оказалось возможным втиснуть в подобные рамки? Мне известно, что ты был совершенно не в состоянии учиться, не в состоянии понимать, но удивлен твоей способностью постоянно разочаровывать меня. Что же это за удовольствие или удовлетворение — править миром, напоминающем модель железной дороги, где судьбы каждого — как на ладони, напоминая скучное полотно рельсов?
— То, что обычные люди величают злом, на самом деле есть форма вытесненной активности, — безмятежно информирует его Люк. — Оно проистекает из разочарования. Убери из мира разочарование, и лишишься зла. Счастливым супружеским парам нет нужды в похоти и страсти, друзьям — нет нужды в гневе, довольным — нечему завидовать. Алчность, насилие, чревоугодие… все это проистекает из того же источника. Человеческое тело и человеческий ум способны к очищению, только если правильно понимать их химию. Люди созданы для счастья, призваны обретать радость в делах. Общество сотворено по образу прекрасной и эффективной машины. И нет нужды во зле, и я отбросил прочь все детские штучки. У меня теперь абсолютная власть, а значит, нет нужды быть жестоким.
— Какой абсурд! — восклицает Харкендер. — Ты должен понимать, Люк, если каждый — лишь винтик в отлично смазанной машине, главный винтик — всего лишь пленник движения, такой же, как и остальные. Если единственная возможность — это порядок, значит, самая могущественная во вселенной персона — всего лишь раб порядка, как и нижайший из низших. Ты всегда распоряжался силой в идиотской манере, но, по крайней мере, наслаждался большей свободой, чем сейчас. Чтобы получать удовольствие, мучая других, пытая и насилуя, нужно обладать дурным вкусом, но это, хотя бы, приносит своего рода самоудовлетворение в сравнении с противниками. Но править таким Адом — конечно же, невелика награда, куда хуже, нежели править той империей, что была у тебя прежде.
— Ты не понимаешь, — говорит Люк, и в его голосе звучит добрый юмор и терпение. — Ты спутал, как и я прежде, бесплодные усилия властвовать с чудесной привилегией власти настоящей. Те, кто увел эти энергии, подключив их к злым деяниям, восстают против своей беспомощности. Они ищут возможности хоть что-то выжать из своей небольшой силы, раздувая ее эффекты — и, разумеется, лишь предаваясь разрушению. Они восстают против конструктивных устремлений тех, кто обладает большей властью, дабы продемонстрировать, что, если им не под силу созидать, они всегда могут разрушить. Но это бессмысленная затея, и им не помочь себе, причиняя боль другим. Проблема, разумеется, не может быть решена путем наделения властью всех, ибо власть по определению вершится кем-то над остальными. Нет, проблема решается через умиротворение, дабы люди возрадовались той небольшой власти, коей располагают, чтобы перейти от разрушения к созиданию. Человек, которому это удастся, не будет больше тираном, что правит из страха и жестокости, ему ни к чему идти с мечом на меч. Он может вместо этого удовлетвориться собственной силой и направить ее в мирное русло. Высшая цель власти — не зло, но искоренение зла. Маленькие правители испорчены и становятся все испорченнее с ростом их власти, но абсолютная власть — истинно абсолютная — выше любой испорченности. Я превзошел этот уровень, мне нет больше нужды в насилии и убийствах. В истинном диктаторстве я обрел мир и терпение. Я научился любить власть саму по себе и ради нее самой. Ты должен научить этому ангелов.
— Это голос пчелиного улья, — скорбно замечает Харкендер, — где так называемая королева, на которую работают остальные пчелы, на самом деле — их раба, неустанно трудясь над продолжением рода. Неужели ты серьезно ожидаешь, будто я порекомендую ангелам истратить их богоподобную силу на такое?! Ты, видно, и впрямь, сумасшедший, Люк!
— Не сомневаюсь, ты бы все сделал по-другому, — как ни в чем ни бывало продолжает Люк Кэпторн. — Будь ты на моем месте и вооружен моим авторитетом. Не сомневаюсь, ты бы позволил своим рабочим роскошь разочарования и ярости. Не сомневаюсь, ты бы приговорил их к безумию зла, чтобы они могли разрушать свои жизни и жизни себе подобных. Ты всегда был более жестоким человеком, чем я, но ангелы не сотворены по твоему подобию. Как и я, они усвоили, что жестокость — скудная пища для тех, у кого реальная власть.
— Дети играют с механическими игрушками, готовясь к взаимодействию с жестокой действительностью, — с сожалением произносит Харкендер. — Только глупый ребенок мог бы поверить, что наилучший способ стать богом — низвести обычный мир до положения игрушки.
— Быть посему, — ответствует Люк. — Но Пелорус — волк, он гораздо нежнее такого заскорузлого человека, как ты. Будь ты на моем месте, Пелорус, ты бы не стал смущать своих подданных проклятием свободы, ужасом самосознания. Ты бы поступил, как я, сделав мир счастливым, запланированным, прекрасным в совершенном порядке, разве нет?
— Я волк, — говорит Пелорус. — Махалалел сделал меня пастырем над людьми, и пастырем всех сортов, но в глубине души я — волк, и обладаю властью над волками.
— А будь ты человеком?
— Я не такой человек, как ты. Да, я бы проклял человечество свободой, если бы мог. А иначе — разве это мир людей?
— И злом тоже? — В разлете бровей Люка — ничего дьявольского, в улыбке — ничего от Сатаны. Это человек, узурпировавший трон Принца Зла, не желающий доставлять удовольствие кому-либо, кроме себя самого.
— Я бы не хотел, чтобы зло стало невозможно, даже в Раю, — упрямо твердит Пелорус. — Лучше пусть люди избегают его по собственной воле.
— Невозможно! — говорит Люк.
— Невозможно, — соглашается Харкендер. — И именно поэтому зло нужно принять, не тем дурацким и ограниченным способом, какой ты практиковал прежде, но более смелым путем. Мы только зря тратим время» Что за проклятье изучать все эти детские уроки, если я могу расширить пределы воображения?
— Пожалуй, — роняет Люк Кэпторн, — это потому, что ты недооцениваешь простоту тех, чьим инструментов являешься. Поверь мне, Джейкоб, для них нет лучшей возможности, чем установить мир порядка. Эта работа подходит богам, и больше никакая.
— Это работа для дураков, — парирует Харкендер. — И, кем бы ни были ангелы, они не дураки. — Но Пелорус впервые задумывается, не закралось ли в его голос некоторое сомнение.
— Представь на минуту, что они дураки, что тогда? — спрашивает он.
— Тогда нам следует научить их, — говорит Харкендер. — А что, как ты думаешь, я пытаюсь делать последние пятьдесят лет?
6.
Ускорение времени ликвидирует скалу, окружающую ее, но Мандорла восстает против силы обстоятельств, отказываясь сделать попытку вернуться на поверхность. Но тщетно: очень скоро ее выталкивает из темной утробы земли, словно новорожденное дитя, без всякого желания выдернутое на свет. Глиняный Монстр, как обычно, настроенный менее бойцовски против тех, кто их использует, уже поджидает Мандорлу. Вместе они ждут, пока успокоится бег времени. Наконец, оказываются в яркий полдень под безоблачным небом.
От горизонта до горизонта простирается пустыня. Преобладает белый цвет, дополняемый различными оттенками серого, с вкраплениями красного и коричневого. Ничто не напоминает ненаметанному глазу, что некогда здесь высился огромный город, а убогие каменные хижины и грубые убежища, жмущиеся друг к другу группками по десять-двенадцать, выстроены из обломков древних здания, поражающих воображение своим величием.
У Мандорлы глаз наметан, поэтому ей без труда удается обнаружить слабые следы прошлого: линии, указывающие на прежние улицы, каменные блоки, бывшие раньше колоннами и украшенными орнаментом фасадами, кирпичные перегородки, оконные и дверные перемычки, аккуратно выложенные камни тротуаров. Когда она приседает на корточки, чтобы коснуться земли, то видит на ней всевозможные мелкие вещицы: кусочки стекла и ржавого металла, иглы и ручки от кружек, обрывки резины. Опытный антиквар, вооружившись совочком и ситом, за пару часов смог бы насобирать достаточно экземпляров, чтобы восстановить картину прошлой жизни — как много лет назад?
— Я бы легко поверила, что прошла тысяча лет, — обращается она к Глиняному Монстру. — Египтяне, жившие в долине Нила, оставили более богатое наследие для археологов, которые исследовали их гробницы и засыпанные песком города.
— Тогдашние обитатели не располагали такими мощными силами разрушения, — замечает ее спутник. У них не было под рукой хитроумных машин, но их правители обладали властью и такими королевскими амбициями, которые помогали организовать десятки тысяч людей на сооружение громадных статуй и еще больших гробниц. То, что построено только руками десяти тысяч человек, вооруженных простыми инструментами, не может быть разрушено всего десятком пар рук с теми же самыми инструментами. Люди двадцатого века создали могущественных механических рабов, чтобы те трудились для них, но еще более могущественных — для разрушения.
Мандорла и Глиняный Монстр бесцельно бредут, не выбирая направления. Люди, живущие в этих укрытиях, выросших на останках великого города, худые и голодные, они живут, как бродяги, забираясь в норы и шахты, ведущие в разрушенный же подземный мир, который не смогло до конца уничтожить землетрясение, в ловушку которого попались Мандорла и Глиняный Монстр. Двое призраков не делают новых попыток спуститься в подземелье. Оно также мертво, как и мир снаружи. Обитатели его стали дикими, их знаниям пришел конец.
Мандорла и Глиняный Монстр располагают временем, чтобы изучить этот мир тщательнее, чем все предыдущие. И замечают, что покупатели, явившиеся с другого конца пустыни за изделиями здешних обитателей, приехали на ветхих фургонах с мотором.
— Не могу сказать, на каком топливе они работают, — говорит Глиняный Монстр, осмотрев одну такую машину. — Представь, что означает их наличие. Где-то — вероятно, не слишком далеко отсюда — есть рудники и фабрики, инструменты и опытные обработчики металлов. Ремесло не выродилось. Прогрессу нанесен удар, но он выжил даже в таких условиях.
Мандорлу это не трогает.
Обитатели пустыни сами не имеют машин, но, когда опускается ночь, Глиняный Монстр радостно замечает, что каждое скопление хижин располагает двигателем для производства электричества. Производство света — не единственная цель этих машин. На каменных столбах установлены маленькие тарелки, направленные прямо в южную сторону неба, они присоединены кабелем к коробкам, экраны которых показывают непрерывно меняющиеся картинки. Эти машины, казалось, являются предметом жизненной необходимости. Как и в прежние времена, они устанавливают информационный канал, едва ли открывающий терпеливому Глиняному монстру состояние мира, но теперь это задание оказалось труднее, чем прежде, ибо слишком мало комментариев произносится по-английски. Владельцы машин как будто еще меньше могут справляться с машинами, чем Глиняный Монстр, сумевший за свою долгую жизнь одолеть дюжину языков.
Пока Глиняный Монстр продолжает свои изыскания, Мандорла удаляется в необитаемую местность, где может отдохнуть и посмотреть на яркие, спокойные звезды. Она даже немного поспала, но снов ей не снится.
На следующий день, когда рассвело, Глиняный Монстр рассказывает Мандорле, что двадцать второй век не так уж и стар: всего несколько поколений сменилось со времени их последнего сна. Он выяснил: Британия и большая часть Европы так никогда и не оправились от опустошения, которое пережили, а Северная Америка точно так же обращена в руины, но жизнь продолжается.
— Основные центры политического и экономического могущества теперь, похоже, переместились на Дальний Восток и в Южную Америку, которые, я боюсь, воюют друг с другом. Если мои суждения верны, напряжение между ними достигло апогея. Грядет новый конфликт.
— Зачем же еще мы здесь? — горько выговаривает Мандорла. — Мы же наблюдатели за бесконечным карнавалом разрушения, разве не так? Но война в южном полушарии вряд ли привела бы нас сюда, к руинам Лондона. Этих людей новости, как будто, не трогают.
В убежище, которое Глиняный Монстр использует в качестве репортерской станции, двое взрослых мужчин заняты тем, что очищают и рассматривают предметы, недавно извлеченные из недр подземелья, уделяя особенное внимание пистолету, к которому, видно, нет патронов. Взрослая женщина готовит пищу на металлической плите, двое детей дерутся, уже дойдя до пределов жестокости. Мандорла останавливается на пороге, не желая делить с ними пространство.
— Они ощущают себя в достаточно безопасной обстановке, — объясняет Глиняный Монстр, ибо у него было время узнать их получше. — Более того, они испытывают извращенную радость от того, что на других обрушится беда. Они в крайней степени зависят от других, более удачливых, чем они, и завистливы, поэтому для них удовольствие знать, что эти отдаленные нации утратят свое благополучие и их коснется та же судьба, которая постигла далеких предков здешних обитателей. Они отлично знаю, что никто не станет атаковать их или их ближайших соседей, и с энтузиазмом ждут, когда остальные опустятся на тот же уровень.
— Замечательный вывод о человеческой натуре, — сухо произносит Мандорла.
— Они считают, что у них нет врагов, но ошибаются, — с сожалением поясняет Глиняный Монстр. — Они приютили в своих домах злейшего врага:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46