в этом не было смысла.
И до него стало доходить: он оказался куда более уязвим, чем привык считать. Да, его персону защищали от разрушения, но это и все. Если нужно, его тело будет воскрешено из мертвых — но работа… Работа — это иное. Его инструменты, книги, экспериментальные материалы… все, все, чем он владел, обратилось в пыль и пепел, и для этого не потребовалось много усилий и затрат. Для того, чтобы снова собрать все воедино, понадобится немалая сила и гениальность ангела. Плоть, как было ему известно, может восстанавливаться сама по себе. То же касается всего живого в природе. Но стекло, дерево, металл не обладают подобными способностями. Разрушение настолько проще созидания, что его ангел-хранитель никак не мог защитить его маленькую империю разума и исследований против чужой атаки.
— Если это была ты — чтобы заставить меня понять, — прошептал Стерлинг, обращаясь к Гекате, — то это мерзко и глупо.
— Не будь дураком, — резко оборвала она его. — Это работа ангела. Им мог быть Зелофелон… но, боюсь, не его рук дело. Есть нечто, дорогой мой Джейсон, кому нет дела до твоей драгоценной работы, и он не собирался щадить ее. Нас вовлекли в войну, и нам неизвестно, каковы цели нашего врага.
Стерлинг посмотрел на свои окровавленные руки, думая, как же много он потерял. Он взял у Глиняного Монстра чуть больше пинты — но это оказалось таким серьезным. От ощущения потери у него закружилась голова.
— Я всего лишь человек, — прошептал он, больше самому себе, чем компаньону. — Я могу выполнять человеческую работу, но только человеческую. Ты — ведьма, сотворенная при помощи магии. У тебя не было права приходить ко мне с жалобами и предостережениями. Что мне делать?
— Ничего, — шепотом отозвалась она. — Ничего, просто постараться понять. Что еще нам остается?
— Спроси своего создателя! — огрызнулся он. — Что за польза от твоего существования, если ты не можешь докричаться до создателя? — Он не мог взять себя в руки, хотя и знал — от ярости толку немного.
Стерлинг уже знал, с того дня, когда был доставлен из своего дома в Ричмонде в странный Эдем Гекаты, что заказал для себя мир, замешанный на страдании, но сумел отбросить всепоглощающую мысль в сторону, дабы обезвредить разрушительный потенциал силы, которым обладали ангелы, покуда он принимал их дары. Теперь какая-то жестокая магическая сила уничтожила все, чем он владел, и теперь уже беспокойство не отодвинешь в сторону. — Так не должно было случиться, — прошептал он. — Я мог проникнуть в самые тонкие тайны жизни, если бы было время… если бы мне дали время!
Геката не отвечала. Она оставалась какой-то потерянной. И понимала из происходящего не больше, чем любое глиняное существо. Она подошла к нему, положила утешающую руку на плечо, но он стряхнул ее. — Нет, все кончено. Мы должны продолжать. Ничего не поделаешь. Работу нужно продолжать. Если она стоила того, чтобы ее уничтожили, значит, тем более, нужно закончить.
Он поднял глаза к свинцовым небесам, хотя точно знал, что ангелов там нет; они находятся в менее определенном и узнаваемом месте. — Слушай меня! — закричал он. — Если она стоила уничтожения, значит, стоит и восстановления и доведения до конца, чего бы это не стоило. Ты бы осмелился бросить ее недоделанной — теперь, когда враг пытался украсть все мои достижения?
Небо безмолвствовало, как и всегда. Его ангел-хранитель никогда не снисходил до разговоров с ним, даже во сне.
— Мы потеряли немного крови, — сказал он Гекате, — но сумеем ее возместить. Нужно двигаться дальше. Ты ведь понимаешь это, а? Нужно идти дальше, даже если мир разрушит все вокруг нас.
— Да, — тихо ответила она но он видел — теперь, когда она стояла близко — страх в ее глазах, а он никогда прежде не видел в ее глазах страха. Страх — столь невинный, детский, что он едва не принял ее за смертную.
3.
Пелорус устало продвигался по разбитой, неровной дороге. Звук его слишком тяжелых шагов менялся, но все равно казался слишком громким в отсутствие ветерка, который шуршал бы ветвями кустарника. Поля за изгородью тоже замерли в неестественной тишине, словно все мыши и кроты замерли с его приближением, каким-то образом догадавшись, кто он такой.
Проще было бы передвигаться ночами, хотя его неполноценное человеческое зрение не могло как следует служить ему в темноте. Ночью он не привлек бы внимания, ему не пришлось бы отвечать на вопросы. В волчьем обличье он куда легче мог двигаться в этом проблематичном мире, его волчье зрение отлично различало все необходимое при свете луны и звезд. Будучи волком, он просто бежал бы, преисполнившись радости от самого бега, не обремененный сознанием, — но, не имея рук, волк не мог бы нести его поклажу. Только человеку по плечу выполнить задание, выпавшее Пелорусу; только человек мог достичь этой цели. Да и разве могло быть иначе для волка, воплощающего в себе Волю Махалалела?
Пелорус никогда не считал, что ему может быть уютно работать под гнетом тяжести, которую возложил на него Махалалел — с незапамятных времен, и все же особую боль это стало причинять лишь с недавнего времени. Он оставался юным на протяжении многих жизней, но теперь это изменилось. Сила покидала его, год за годом, день за днем. И он понятия не имел, почему. Пожалуй, Зелофелон или другой злокозненный Ангел сумел посеять семена разрушения в прежде неуязвимом теле. Пожалуй, живой, но ушедший в тень Махалалел больше не обладает силой помешать этому процессу, не может сохранять его бессмертным. Пожалуй, из-за слишком напряженного думания и слишком сильного сопереживания он стал чересчур человеком . Последняя гипотеза, по меньшей мере, казалась маловероятной: в этом случае он должен был начать стариться и разрушаться задолго до Мандорлы, но именно Мандорла сейчас была его ношей: исхудавшая, исчезающая Мандорла, казавшаяся меньше собственной тени в лучшие времена. Он прижал ее к груди и шел с ней на руках, боясь, что не сумеет донести ее до места в целости и сохранности, и тогда ее постигнет такая же скверная смерть, как и обычных людей.
Мандорла умирала множество раз, порой это была насильственная смерть, но та высокомерная женщина-волчица сильно отличалась от Мандорлы, лежащей сейчас без сознания на его руках. Эта Мандорла боялась исчезнуть, она была прежней, за исключением одной детали: ее покинула вера в собственное воскрешение. Она ощущала ужас. И эта Мандорла молила его спасти ее угасающую жизнь, какого бы риска это ни потребовало.
Разумеется, он мог и отказаться. Завещание Махалалела велело ему служить человечеству и защищать его, не заботясь о своем благополучии. Но в действительности об отказе не могло быть и речь: несмотря на яростные попытки Мандорлы в ранних воплощениях убить его, несмотря на его ответные выпады, они оставались связанными кровным родством. В любом случае, это великая, ни с чем не сравнимая свобода — в способности решать, что ему делать и чего не делать в случае, если она спасется, а отказ и предательство все испортят. Впервые за свою долгую жизнь Пелорус ощущал себя героем. До чего же парадоксально: подобное ощущение охватило его сейчас, когда он крадется по английским дорогам, избегая городов и деревень — ни дать ни взять, хищник, играющий роль жертвы!
Он ощутил, что сбился с ритма, хотя и не собирался останавливаться. Тело его уже принимало самостоятельные решения, как ему действовать. Оно всегда само принимало решения, но в данном случае это не было заслугой Махалалела; он просто ужасно устал. Даже такая, какая была, истощенная, Мандорла все же казалась тяжелой для его усталых рук, и он был должен делать остановки, чтобы перевести дух. Из еды у него был лишь черствый хлеб, есть который он не мог ее заставить. Самого его этот хлеб кое-как поддерживал, но он давно не принимал обличье волка и сомневался, что на это хватило бы энергии. Даже самая попытка оставалась рискованной, а рисковать он не мог себе позволить. Он остановился и бережно положил Мандорлу на землю, в тень могучего дуба, высящегося среди плетеной изгороди. Ее тело было завернуто в толстый черный плащ, чтобы спасти от неожиданного, не ко времени, холода. Пелорус очень тщательно укутал ее. Он сложил капюшон под ее головой — на манер подушки, и ее серебристые волосы рассыпались по плечам. Ее кудри прежде были шелковистыми, блестящими, приятными на ощупь, но теперь словно высохли. Если следовать обычным человеческим стандартам — все еще красивые для женщины, выглядящей очень немолодой, но Пелорусу, веками наблюдавшему ее сверхъестественную красоту, они казались какой-то паутиной.
Он уложил ее набок, под сень ветвистого дуба. Обычный прохожий, ничего не зная о ранах, скрытых плащом, мог бы предположить, что женщина уснула и проснется, если коснуться ее, но Пелорус знал: теперь лишь магия сумеет пробудить ее и сделать невредимой. Он сел, прислонившись спиной к дубу и вытянув длинные ноги. Отломил несколько кусочков хлеба от половины буханки, составлявшей весь его дневной рацион, старательно прожевал каждый кусочек, прежде чем проглотить. Хлеб был уже лежалый, и пребывание в кармане не улучшило его вкуса, но голод слишком терзал его, чтобы выбирать, и ему стоило немалых трудов заставить себя спрятать остатки.
Пелорус поднял голову и посмотрел в небо, где сияли мириады звезд. Он обычно очень точно чувствовал время, но бесконечные шаги, которые ему пришлось отмерить со своей ношей, заставили усомниться: миновала уже полночь или еще нет. И не то чтобы его очень волновало, много ли прошло времени с заката, или далеко ли еще до цели. Он верил в собственное умение ориентироваться, знал, что выбранная дорога — самая короткая до нужного места, вот только собственные силы ему теперь не оценить с должной аккуратностью. Пожалуй, он мог быть уверен в одном: ему удастся достичь коттеджа Лидиарда до нынешнего вечера. Осталось преодолеть миль пятнадцать-двадцать.
— Куда проще было прийти к тебе, друг мой, когда ты жил в Лондоне, — пробормотал он. — По улицам Лондона так легко бежать, и дорог — более чем достаточно.
И не только из-за этого былого удобства Пелорус сожалел о решении Дэвида Лидиарда переселиться в один из отдаленных регионов побережья Восточной Англии. Он просто не мог поверить, что такая добровольная изоляция полезна этому человеку. Неважно, какой контакт сохранил Лидиард с остальным миром людей, когда читал книги и писал письма. Утрата настоящего человеческого общения не шла ему на пользу. Это превратилось в своего рода само-наказание — такое же суровое, как и любое, которое несчастный мог получить от своего таинственного хранителя-тирана.
Пелорус прикрыл глаза, зная, что пользы это не принесет, но убеждая себя: ненадолго, всего несколько минут…
Он видел сон о Золотом Веке: эпохе света и веселья, зеленых холмов и дремучих лесов, о множестве пешек ангелов, о маске, которая прежде была временным лицом Махалалела, его приемного отца…
— Тащи фонарь, парень! Посвети-ка сюда!
Эти слова заставили Пелоруса пережить шок: он и не подозревал, какой силы ужас притаился в нем. Первой мыслью было обругать самого себя, да покрепче, за преступную халатность. Он не был готов оказаться на свету, его ослепило, и он еще раз мысленно выругался — на сей раз в адрес своих убогих человеческих глаз. Когда способность видеть вернулась к нему, он рассмотрел направленный на него штык. И, едва взгляд его сфокусировался, ружье изменило ракурс, и теперь холодный металл упирался Пелорусу в глотку.
— Попробуй только пошевелиться, Кадди, — прохрипел человек с ружьем, и Пелорус узнал голос того, кто требовал фонарь. — Замри и не двигайся, — голос был грубый, но выдавал человека, не совсем уж необразованного, да и акцент — более северный, в отличие от жителей Саффолка.
Ловкие руки обшарили его пальто, мигом обнаружили его собственный пистолет. Ему ничего не оставалось, кроме как позволить вытащить оружие.
— Это еще что за оружие? — заговорил еще один человек. — Не армейского образца, точно.
— Не нашей армии, — отозвался первый. — Из армии янки — но он не янки. Видали когда-нибудь такие синие глаза, парни — да еще при этом желтом свете?
Их оказалось четверо. У двоих были ружья, правда, лишь одно — со штыком, еще у одного — дубинка. Трое в военной форме — или, по крайней мере, частично: находись они в казарме, им бы, конечно, поставили на вид за несоответствие в одежде.
«Дезертиры, — пришло на ум Пелорусу. — Люди, которых отпустили на побывку, а они решили, что жить, скрываясь, лучше, нежели гнить в окопах». С самого начала войны ходили нехорошие слухи о «пятой колонне» агентов-германцев, тайно просочившихся в Англию, но только в последние несколько месяцев настоящая секретная армия стала себя обнаруживать: грубая, разъяренная армия разочарованных солдат, решивших, что лучше заставить хищников обернуться против самих себя, нежели вернуться к бельгийской грязи и колючей проволоке, туда, где гибнет цивилизация. С начала весны, когда пала Франция, воюющих англичан покинуло присутствие духа. Генералы больше не знали, куда направить удар — если вообще когда-нибудь знали это — а, пока они мучились дилеммой, армия понемногу разлагалась. Под конец, подумал Пелорус, Нижние Страны останутся заброшенными, а Британская Крепость подготовится к вековой осаде, но, если защита острова-крепости не будет организована достаточно скоро, ее разъедят внутренние язвы, и врагам уже не нужно будет ничего делать.
Пелорус не смог удержаться и дернулся, когда его стали обшаривать, и это движение не прошло незамеченным.
— Тише, ты! — угрожающе выпалил человек с ружьем.
— Ни бумажника, ни денег, ни документов, — сообщал обладатель жадных рук. — Ничего.
— Опасно в наши дни не иметь при себе опознавательных знаков, — произнес тот, у кого было второе ружье. — Если не можешь доказать свое дружелюбие, тебя могут принять за врага, — его выговор выдавал в нем образованного человека, хотя и с акцентом ланкаширца или камбрийца.
— Вам тут нечем поживиться, кроме куска хлеба, — сказал Пелорус, глядя прямо в глаза тому, кто говорил последним, предполагая, что это вожак. — Забирайте пистолет и уходите, — Но, пока он говорил, проворные руки уже добрались до плаща Мандорлы. Пелорус видел это боковым зрением, но не сводил глаз с затененного лица предполагаемого лидера.
— Ничего, — отозвался искавший. — Ни бумаг, вообще ничего.
— Крепко спит, — прокомментировал человек с дубинкой. Он явно хотел порассуждать на эту тему, но ничто в обмороке Мандорлы не могло послужить темой для дискуссий.
— Она тяжело ранена, — отозвался Пелорус. — Во имя милосердия, оставьте ее в покое. — Холодный гнев уже поднимался в области голодного желудка, обострив его чувства, заставив мускулы напрячься. Он не знал, сумеет ли трансформироваться — и сумеет ли освободиться от одежды, если ему это удастся. Волк в нем всегда просыпался в минуты опасности, стремясь вырваться на свободу.
— Разве мы можем обидеть ее, если у нее нет документов? — иронично протянул лидер. — Разве она вообще существует? Если да, то, скорее всего, это шпионка. Вряд ли это может быть мирная фермерская девушка, это уж точно. Мы все здесь чужие, я думаю — все беглецы с корабля жизни. Можешь поднять ее, Билли?
Человек с дубинкой, на полголовы выше и на три стоуна тяжелее, чем ловкач с пронырливыми руками, передал оружие и фонарь товарищу и наклонился проверить, тяжела ли Мандорла.
— Оставьте ее! — резко выкрикнул Пелорус. Штык немедленно уперся ему в кадык, буквально пригвоздив к месту.
Второй с ружьем, держа оружие наготове, присел перед Пелорусом, в то время как человек по имени Билли поднял Мандорлу.
— Спокойно, — произнес Билли.
— Пожалуй, вам это неизвестно, — прошептал вожак шайки пленнику, — но настоящая война как раз началась. Война всех против всех. Уже нет собственности: ни пищи, ни оружия или женщин, а значит, и краж больше не существует. И нет государства или общества людей, называемого Англией, а значит, и закона, который утверждал бы, будто убить вас — преступление. Все меняется, мой безымянный друг.
— У нас есть имена, — отвечал Пелорус, отказываясь говорить шепотом. — Я — Пол Шеферд, мою сестру зовут Мандорла Сулье. Вы должны отпустить нас. — Он увидел лицо другого человека, державшего фонарь — бородатое, с лицом, отмеченным умом и злодейством.
— Должны? — эхом отозвался бородатый. — Никаких «должны» больше не существует, кроме тех, что заработаны с оружием в руках. Вы, видно, не понимаете, как меняется мир, насколько быстро. Что это за имя такое — Мандорла? Непохоже на христианское.
— Вам лучше соблюдать осторожность, — произнес Пелорус, глядя на того, кто держал Мандорлу. Если она очнется, то перегрызет вам глотку, ибо она — одна из вервольфов Лондона. — Это был отчаянный шаг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
И до него стало доходить: он оказался куда более уязвим, чем привык считать. Да, его персону защищали от разрушения, но это и все. Если нужно, его тело будет воскрешено из мертвых — но работа… Работа — это иное. Его инструменты, книги, экспериментальные материалы… все, все, чем он владел, обратилось в пыль и пепел, и для этого не потребовалось много усилий и затрат. Для того, чтобы снова собрать все воедино, понадобится немалая сила и гениальность ангела. Плоть, как было ему известно, может восстанавливаться сама по себе. То же касается всего живого в природе. Но стекло, дерево, металл не обладают подобными способностями. Разрушение настолько проще созидания, что его ангел-хранитель никак не мог защитить его маленькую империю разума и исследований против чужой атаки.
— Если это была ты — чтобы заставить меня понять, — прошептал Стерлинг, обращаясь к Гекате, — то это мерзко и глупо.
— Не будь дураком, — резко оборвала она его. — Это работа ангела. Им мог быть Зелофелон… но, боюсь, не его рук дело. Есть нечто, дорогой мой Джейсон, кому нет дела до твоей драгоценной работы, и он не собирался щадить ее. Нас вовлекли в войну, и нам неизвестно, каковы цели нашего врага.
Стерлинг посмотрел на свои окровавленные руки, думая, как же много он потерял. Он взял у Глиняного Монстра чуть больше пинты — но это оказалось таким серьезным. От ощущения потери у него закружилась голова.
— Я всего лишь человек, — прошептал он, больше самому себе, чем компаньону. — Я могу выполнять человеческую работу, но только человеческую. Ты — ведьма, сотворенная при помощи магии. У тебя не было права приходить ко мне с жалобами и предостережениями. Что мне делать?
— Ничего, — шепотом отозвалась она. — Ничего, просто постараться понять. Что еще нам остается?
— Спроси своего создателя! — огрызнулся он. — Что за польза от твоего существования, если ты не можешь докричаться до создателя? — Он не мог взять себя в руки, хотя и знал — от ярости толку немного.
Стерлинг уже знал, с того дня, когда был доставлен из своего дома в Ричмонде в странный Эдем Гекаты, что заказал для себя мир, замешанный на страдании, но сумел отбросить всепоглощающую мысль в сторону, дабы обезвредить разрушительный потенциал силы, которым обладали ангелы, покуда он принимал их дары. Теперь какая-то жестокая магическая сила уничтожила все, чем он владел, и теперь уже беспокойство не отодвинешь в сторону. — Так не должно было случиться, — прошептал он. — Я мог проникнуть в самые тонкие тайны жизни, если бы было время… если бы мне дали время!
Геката не отвечала. Она оставалась какой-то потерянной. И понимала из происходящего не больше, чем любое глиняное существо. Она подошла к нему, положила утешающую руку на плечо, но он стряхнул ее. — Нет, все кончено. Мы должны продолжать. Ничего не поделаешь. Работу нужно продолжать. Если она стоила того, чтобы ее уничтожили, значит, тем более, нужно закончить.
Он поднял глаза к свинцовым небесам, хотя точно знал, что ангелов там нет; они находятся в менее определенном и узнаваемом месте. — Слушай меня! — закричал он. — Если она стоила уничтожения, значит, стоит и восстановления и доведения до конца, чего бы это не стоило. Ты бы осмелился бросить ее недоделанной — теперь, когда враг пытался украсть все мои достижения?
Небо безмолвствовало, как и всегда. Его ангел-хранитель никогда не снисходил до разговоров с ним, даже во сне.
— Мы потеряли немного крови, — сказал он Гекате, — но сумеем ее возместить. Нужно двигаться дальше. Ты ведь понимаешь это, а? Нужно идти дальше, даже если мир разрушит все вокруг нас.
— Да, — тихо ответила она но он видел — теперь, когда она стояла близко — страх в ее глазах, а он никогда прежде не видел в ее глазах страха. Страх — столь невинный, детский, что он едва не принял ее за смертную.
3.
Пелорус устало продвигался по разбитой, неровной дороге. Звук его слишком тяжелых шагов менялся, но все равно казался слишком громким в отсутствие ветерка, который шуршал бы ветвями кустарника. Поля за изгородью тоже замерли в неестественной тишине, словно все мыши и кроты замерли с его приближением, каким-то образом догадавшись, кто он такой.
Проще было бы передвигаться ночами, хотя его неполноценное человеческое зрение не могло как следует служить ему в темноте. Ночью он не привлек бы внимания, ему не пришлось бы отвечать на вопросы. В волчьем обличье он куда легче мог двигаться в этом проблематичном мире, его волчье зрение отлично различало все необходимое при свете луны и звезд. Будучи волком, он просто бежал бы, преисполнившись радости от самого бега, не обремененный сознанием, — но, не имея рук, волк не мог бы нести его поклажу. Только человеку по плечу выполнить задание, выпавшее Пелорусу; только человек мог достичь этой цели. Да и разве могло быть иначе для волка, воплощающего в себе Волю Махалалела?
Пелорус никогда не считал, что ему может быть уютно работать под гнетом тяжести, которую возложил на него Махалалел — с незапамятных времен, и все же особую боль это стало причинять лишь с недавнего времени. Он оставался юным на протяжении многих жизней, но теперь это изменилось. Сила покидала его, год за годом, день за днем. И он понятия не имел, почему. Пожалуй, Зелофелон или другой злокозненный Ангел сумел посеять семена разрушения в прежде неуязвимом теле. Пожалуй, живой, но ушедший в тень Махалалел больше не обладает силой помешать этому процессу, не может сохранять его бессмертным. Пожалуй, из-за слишком напряженного думания и слишком сильного сопереживания он стал чересчур человеком . Последняя гипотеза, по меньшей мере, казалась маловероятной: в этом случае он должен был начать стариться и разрушаться задолго до Мандорлы, но именно Мандорла сейчас была его ношей: исхудавшая, исчезающая Мандорла, казавшаяся меньше собственной тени в лучшие времена. Он прижал ее к груди и шел с ней на руках, боясь, что не сумеет донести ее до места в целости и сохранности, и тогда ее постигнет такая же скверная смерть, как и обычных людей.
Мандорла умирала множество раз, порой это была насильственная смерть, но та высокомерная женщина-волчица сильно отличалась от Мандорлы, лежащей сейчас без сознания на его руках. Эта Мандорла боялась исчезнуть, она была прежней, за исключением одной детали: ее покинула вера в собственное воскрешение. Она ощущала ужас. И эта Мандорла молила его спасти ее угасающую жизнь, какого бы риска это ни потребовало.
Разумеется, он мог и отказаться. Завещание Махалалела велело ему служить человечеству и защищать его, не заботясь о своем благополучии. Но в действительности об отказе не могло быть и речь: несмотря на яростные попытки Мандорлы в ранних воплощениях убить его, несмотря на его ответные выпады, они оставались связанными кровным родством. В любом случае, это великая, ни с чем не сравнимая свобода — в способности решать, что ему делать и чего не делать в случае, если она спасется, а отказ и предательство все испортят. Впервые за свою долгую жизнь Пелорус ощущал себя героем. До чего же парадоксально: подобное ощущение охватило его сейчас, когда он крадется по английским дорогам, избегая городов и деревень — ни дать ни взять, хищник, играющий роль жертвы!
Он ощутил, что сбился с ритма, хотя и не собирался останавливаться. Тело его уже принимало самостоятельные решения, как ему действовать. Оно всегда само принимало решения, но в данном случае это не было заслугой Махалалела; он просто ужасно устал. Даже такая, какая была, истощенная, Мандорла все же казалась тяжелой для его усталых рук, и он был должен делать остановки, чтобы перевести дух. Из еды у него был лишь черствый хлеб, есть который он не мог ее заставить. Самого его этот хлеб кое-как поддерживал, но он давно не принимал обличье волка и сомневался, что на это хватило бы энергии. Даже самая попытка оставалась рискованной, а рисковать он не мог себе позволить. Он остановился и бережно положил Мандорлу на землю, в тень могучего дуба, высящегося среди плетеной изгороди. Ее тело было завернуто в толстый черный плащ, чтобы спасти от неожиданного, не ко времени, холода. Пелорус очень тщательно укутал ее. Он сложил капюшон под ее головой — на манер подушки, и ее серебристые волосы рассыпались по плечам. Ее кудри прежде были шелковистыми, блестящими, приятными на ощупь, но теперь словно высохли. Если следовать обычным человеческим стандартам — все еще красивые для женщины, выглядящей очень немолодой, но Пелорусу, веками наблюдавшему ее сверхъестественную красоту, они казались какой-то паутиной.
Он уложил ее набок, под сень ветвистого дуба. Обычный прохожий, ничего не зная о ранах, скрытых плащом, мог бы предположить, что женщина уснула и проснется, если коснуться ее, но Пелорус знал: теперь лишь магия сумеет пробудить ее и сделать невредимой. Он сел, прислонившись спиной к дубу и вытянув длинные ноги. Отломил несколько кусочков хлеба от половины буханки, составлявшей весь его дневной рацион, старательно прожевал каждый кусочек, прежде чем проглотить. Хлеб был уже лежалый, и пребывание в кармане не улучшило его вкуса, но голод слишком терзал его, чтобы выбирать, и ему стоило немалых трудов заставить себя спрятать остатки.
Пелорус поднял голову и посмотрел в небо, где сияли мириады звезд. Он обычно очень точно чувствовал время, но бесконечные шаги, которые ему пришлось отмерить со своей ношей, заставили усомниться: миновала уже полночь или еще нет. И не то чтобы его очень волновало, много ли прошло времени с заката, или далеко ли еще до цели. Он верил в собственное умение ориентироваться, знал, что выбранная дорога — самая короткая до нужного места, вот только собственные силы ему теперь не оценить с должной аккуратностью. Пожалуй, он мог быть уверен в одном: ему удастся достичь коттеджа Лидиарда до нынешнего вечера. Осталось преодолеть миль пятнадцать-двадцать.
— Куда проще было прийти к тебе, друг мой, когда ты жил в Лондоне, — пробормотал он. — По улицам Лондона так легко бежать, и дорог — более чем достаточно.
И не только из-за этого былого удобства Пелорус сожалел о решении Дэвида Лидиарда переселиться в один из отдаленных регионов побережья Восточной Англии. Он просто не мог поверить, что такая добровольная изоляция полезна этому человеку. Неважно, какой контакт сохранил Лидиард с остальным миром людей, когда читал книги и писал письма. Утрата настоящего человеческого общения не шла ему на пользу. Это превратилось в своего рода само-наказание — такое же суровое, как и любое, которое несчастный мог получить от своего таинственного хранителя-тирана.
Пелорус прикрыл глаза, зная, что пользы это не принесет, но убеждая себя: ненадолго, всего несколько минут…
Он видел сон о Золотом Веке: эпохе света и веселья, зеленых холмов и дремучих лесов, о множестве пешек ангелов, о маске, которая прежде была временным лицом Махалалела, его приемного отца…
— Тащи фонарь, парень! Посвети-ка сюда!
Эти слова заставили Пелоруса пережить шок: он и не подозревал, какой силы ужас притаился в нем. Первой мыслью было обругать самого себя, да покрепче, за преступную халатность. Он не был готов оказаться на свету, его ослепило, и он еще раз мысленно выругался — на сей раз в адрес своих убогих человеческих глаз. Когда способность видеть вернулась к нему, он рассмотрел направленный на него штык. И, едва взгляд его сфокусировался, ружье изменило ракурс, и теперь холодный металл упирался Пелорусу в глотку.
— Попробуй только пошевелиться, Кадди, — прохрипел человек с ружьем, и Пелорус узнал голос того, кто требовал фонарь. — Замри и не двигайся, — голос был грубый, но выдавал человека, не совсем уж необразованного, да и акцент — более северный, в отличие от жителей Саффолка.
Ловкие руки обшарили его пальто, мигом обнаружили его собственный пистолет. Ему ничего не оставалось, кроме как позволить вытащить оружие.
— Это еще что за оружие? — заговорил еще один человек. — Не армейского образца, точно.
— Не нашей армии, — отозвался первый. — Из армии янки — но он не янки. Видали когда-нибудь такие синие глаза, парни — да еще при этом желтом свете?
Их оказалось четверо. У двоих были ружья, правда, лишь одно — со штыком, еще у одного — дубинка. Трое в военной форме — или, по крайней мере, частично: находись они в казарме, им бы, конечно, поставили на вид за несоответствие в одежде.
«Дезертиры, — пришло на ум Пелорусу. — Люди, которых отпустили на побывку, а они решили, что жить, скрываясь, лучше, нежели гнить в окопах». С самого начала войны ходили нехорошие слухи о «пятой колонне» агентов-германцев, тайно просочившихся в Англию, но только в последние несколько месяцев настоящая секретная армия стала себя обнаруживать: грубая, разъяренная армия разочарованных солдат, решивших, что лучше заставить хищников обернуться против самих себя, нежели вернуться к бельгийской грязи и колючей проволоке, туда, где гибнет цивилизация. С начала весны, когда пала Франция, воюющих англичан покинуло присутствие духа. Генералы больше не знали, куда направить удар — если вообще когда-нибудь знали это — а, пока они мучились дилеммой, армия понемногу разлагалась. Под конец, подумал Пелорус, Нижние Страны останутся заброшенными, а Британская Крепость подготовится к вековой осаде, но, если защита острова-крепости не будет организована достаточно скоро, ее разъедят внутренние язвы, и врагам уже не нужно будет ничего делать.
Пелорус не смог удержаться и дернулся, когда его стали обшаривать, и это движение не прошло незамеченным.
— Тише, ты! — угрожающе выпалил человек с ружьем.
— Ни бумажника, ни денег, ни документов, — сообщал обладатель жадных рук. — Ничего.
— Опасно в наши дни не иметь при себе опознавательных знаков, — произнес тот, у кого было второе ружье. — Если не можешь доказать свое дружелюбие, тебя могут принять за врага, — его выговор выдавал в нем образованного человека, хотя и с акцентом ланкаширца или камбрийца.
— Вам тут нечем поживиться, кроме куска хлеба, — сказал Пелорус, глядя прямо в глаза тому, кто говорил последним, предполагая, что это вожак. — Забирайте пистолет и уходите, — Но, пока он говорил, проворные руки уже добрались до плаща Мандорлы. Пелорус видел это боковым зрением, но не сводил глаз с затененного лица предполагаемого лидера.
— Ничего, — отозвался искавший. — Ни бумаг, вообще ничего.
— Крепко спит, — прокомментировал человек с дубинкой. Он явно хотел порассуждать на эту тему, но ничто в обмороке Мандорлы не могло послужить темой для дискуссий.
— Она тяжело ранена, — отозвался Пелорус. — Во имя милосердия, оставьте ее в покое. — Холодный гнев уже поднимался в области голодного желудка, обострив его чувства, заставив мускулы напрячься. Он не знал, сумеет ли трансформироваться — и сумеет ли освободиться от одежды, если ему это удастся. Волк в нем всегда просыпался в минуты опасности, стремясь вырваться на свободу.
— Разве мы можем обидеть ее, если у нее нет документов? — иронично протянул лидер. — Разве она вообще существует? Если да, то, скорее всего, это шпионка. Вряд ли это может быть мирная фермерская девушка, это уж точно. Мы все здесь чужие, я думаю — все беглецы с корабля жизни. Можешь поднять ее, Билли?
Человек с дубинкой, на полголовы выше и на три стоуна тяжелее, чем ловкач с пронырливыми руками, передал оружие и фонарь товарищу и наклонился проверить, тяжела ли Мандорла.
— Оставьте ее! — резко выкрикнул Пелорус. Штык немедленно уперся ему в кадык, буквально пригвоздив к месту.
Второй с ружьем, держа оружие наготове, присел перед Пелорусом, в то время как человек по имени Билли поднял Мандорлу.
— Спокойно, — произнес Билли.
— Пожалуй, вам это неизвестно, — прошептал вожак шайки пленнику, — но настоящая война как раз началась. Война всех против всех. Уже нет собственности: ни пищи, ни оружия или женщин, а значит, и краж больше не существует. И нет государства или общества людей, называемого Англией, а значит, и закона, который утверждал бы, будто убить вас — преступление. Все меняется, мой безымянный друг.
— У нас есть имена, — отвечал Пелорус, отказываясь говорить шепотом. — Я — Пол Шеферд, мою сестру зовут Мандорла Сулье. Вы должны отпустить нас. — Он увидел лицо другого человека, державшего фонарь — бородатое, с лицом, отмеченным умом и злодейством.
— Должны? — эхом отозвался бородатый. — Никаких «должны» больше не существует, кроме тех, что заработаны с оружием в руках. Вы, видно, не понимаете, как меняется мир, насколько быстро. Что это за имя такое — Мандорла? Непохоже на христианское.
— Вам лучше соблюдать осторожность, — произнес Пелорус, глядя на того, кто держал Мандорлу. Если она очнется, то перегрызет вам глотку, ибо она — одна из вервольфов Лондона. — Это был отчаянный шаг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46