Он развернул ее, разгладил морщинки, получился лист, узенький, но длинный. Белый. Никаких надписей, бумага, и все. Он повернул ее. На обороте были узкие фиолетовые края бордюром. По всей длине поперек шло крупное, печатное: 2000 долларов. Оттиск повторялся пять раз через ровные интервалы, во всю ширь листка. Имелся также штамп обычной резиновой чернильной печати. На первый взгляд это казалось шифрограммой:Айс. Бк. и Тр. К°; Н. А.Джеф. аве. Отд.9 июл. В.Л.Они разглядывали то, что кассиры называют банковской оберткой для наличных. * * * Управляющего отделением Банковской и Трастовой компании в Айсоле на Джефферсон-авеню звали Эвери Грэнвиллом. Лет пятьдесят, с залысиной. Одет в коричневый летний костюм из ткани «тропикл», строгую бежевую сорочку, но с кричащим галстуком в зелено-оранжевую полоску. С сосредоточенностью археолога, изучающего подозрительный свиток папируса, он тщательно исследовал бумагу, обрамленную фиолетовым бордюрчиком, и, взглянув на нее еще раз, сказал:— Да, это одна из наших оберток.И очень приветливо улыбнулся, словно только что одобрил выдачу кредита.— Что значат буквы «Н.А.»? — спросил Браун.— Национальная ассоциация, — пояснил Грэнвилл.— А вот эти «В.Л.»?— Венделл Лоутон. Один из наших клерков-кассиров. У каждого кассира своя печать.— Почему? — спросил Браун.— О, потому что он ответственен за все, что напечатано на обертке, — сказал Грэнвилл. — Личная печать кассира свидетельствует, что именно он считал эти деньги. В обертке могут быть пятьдесят, сто, пятьсот долларов. Кассир отвечает за них.— Стало быть, если на этой обертке значится...— Да. Так ведь и напечатано. А фиолетовая рамка подтверждает сумму. Фиолетовый цвет сопутствует двум тысячам.— Значит, эта лента...— Мы называем ее оберткой.— Ладно. Эта обертка была одноразово обмотана вокруг двух тысяч.— Да, у нас есть обертки и для меньших сумм, разумеется, но эта двухтысячная.— Какие самые большие?— Эта — высшая. Обычно в такой пачке стодолларовые банкноты. У всех оберток разные цвета. Для тысячи — желтая, для пятисотдолларовых — красная. И так далее. В каждом банке по-своему, у всех своя кодовая окраска.— А вот эта дата здесь...— Ее тоже штампует кассир. Сначала ставит личную печать, свидетельствующую о сумме, а потом использует круглую, с меняющимися цифрами, для даты.— Я так полагаю, это значит, что...— Да, девятое июля. Печать как бы съемная, знай только вставляй нужные даты, так удобнее.— Мистер Лоутон сейчас здесь?— Полагаю, да, — ответил Грэнвилл, взглянув на часы. — Но час уже поздний, он сейчас подбивает балансовый отчет.Часы на стене показывали без десяти минут четыре.— Нам вот что интересно узнать, сэр, — сказал Браун. — Кто мог снять со счета две тысячи долларов девятого июля. Ведется ли запись операций с наличными?— Послушайте, джентльмены...— Это очень важно для нас, — заметил Браун.— Это может касаться убитой женщины, — добавил Карелла.— О, поверьте, я был бы счастлив помочь. Но... — Он снова взглянул на часы. — Это означало бы проверку всей кассовой ленты Венделла за тот день и...— А что это такое, — спросил Карелла, — «кассовая лента»?— Принтерная запись всех трансакций, проведенных за его окошком. Она несколько похожа на калькуляторную.— И на ленте зафиксирована такая выдача? Две тысячи наличными?— Да, да, конечно, это было сделано. Но, вы же видите... — Опять посмотрел на часы. — Кассир может провести до двухсот пятидесяти операций ежедневно. И сейчас рыться в них...— Да, но выдача такой суммы не совсем обычная вещь?— Что вы! Всяких выдач бывает каждый день полно.— Именно — двух тысяч? — скептически заметил Карелла. — Да еще наличными!— Послушайте...— Можно нам взглянуть на ленту, мистер Грэнвилл? — попросил Браун. — Когда ваш кассир подобьет бабки.— Он занят сейчас балансовым отчетом, — поправил Грэнвилл и вздохнул. — Предполагаю, что можно будет заняться...Венделлу Лоутону было под тридцать. В легком голубом блейзере, белой рубашке и красном галстуке, он выглядел не то как телекомментатор, не то как служащий Белого дома. Он подтвердил, что это, точно, была его печать на обертке, но подчеркнул, что с такими суммами имеет дело повседневно и от него трудно ожидать, чтобы он четко вспомнил, кому, в частности, выдавал эти две...— Мы так понимаем, — сказал Карелла, — что есть принтерная лента.— О да, да, есть, — подтвердил Лоутон, но тут же поглядел на часы. Карелла подумал, что он таки изрядно потрудился за этот день.— Тогда, быть может, мы взглянем на запись...Лоутон пожал плечами.— Видите ли, — произнес Браун, — мы расследуем убийство.Оскал Брауна был воистину убийственным.Ленты Лоутона хранились в закрытом ящике под кассовым окном. И печать была в ящике. Он открыл его и стал копаться в том, что назвал «подстраховочными» копиями. В конце концов Лоутон отыскал ленту от 9 июля. В тот день Лоутон проделал двести тридцать семь операций с наличными. Но среди них не было ни одной на сумму две тысячи долларов. Однако одна запись оказалась довольно пикантной.Принтер «выдал» ленту с датой и временем, потом такое:113-807-40 162 77251Вз. Сч. 2400 долларов.— Первая группа цифр — номер счета, — объяснил Лоутон, — затем номер отделения и мой личный номер.— А для чего буквы «Вз. Сч.»? — спросил Браун.— Взятие со счета сбережений. Клиент взял со своего сберегательного счета две тысячи четыреста долларов. Похоже на то, что я выдал ему две тысячи в обертке и четыре сотни отдельными банкнотами.— Вы можете установить номер счета...— Да.— И назвать клиента?— Если разрешит мистер Грэнвилл.Мистер Грэнвилл сказал, что разрешает.Когда компьютер выстукал данные, Лоутон сказал:— О да.— Что «о да»? — спросил Браун.— Он снимает каждый месяц наличными по две тысячи четыреста. С марта.Клиентом оказался Томас Мотт.Он не мог взять в толк, о чем они говорили.— Тут какая-то ошибка, — произнес он.Все они так говорят...— Нет, — сказал Карелла, — ошибки здесь нет.Они стояли в центральном проходе антикварной лавки на Дриттел-авеню. Большие немецкие «дедушкины» часы пробили шесть. Опять шесть вечера. Мотту явно пришлось не по вкусу, что они заявились к закрытию магазина. Сегодня никому не нравится, если их задерживают после работы. Но детективы были на ногах с семи утра.— Вы должны помнить, что сняли наличными две четыреста в этом месяце. Не так ли? — спросил Карелла.— Ну да, но это было чрезвычайное обстоятельство. Один человек принес уникальную кружку и хотел получить только живыми деньгами. Он даже не представлял, что имел в руках, наверное, где-нибудь украл. Я и пошел в банк...— В двенадцать двадцать семь пополудни, — проявил осведомленность Браун.— Около того, — сказал Мотт.— Это и на принтерной ленте значится, — добавил Браун.— Тогда — точно, — согласился Мотт.— А что это за тип с уникальной кружкой? — спросил Карелла.— Убежден, что у меня должно быть записано в дневнике.— Тогда я изъявляю желание, чтобы вы это нашли для нас, — сказал Карелла. — И пока вы этим занимаетесь, то заодно и взгляните на отметки о снятии денег в банке первого июня, второго апреля, а в марте это было...— Я ничего с точностью не помню, — заявил Мотт.— Но принтер же не врет. — Браун обольстительно улыбнулся. — Снимать деньги вы начали в марте.— По две четыреста каждый месяц.— Помните?— Ну уж если вы это упомянули...И так они тоже все говорят...— Я помню, что брал такие суммы ежемесячно. При чрезвычайных обстоятельствах и оказиях. Кружка Уильяма и Мэри. Уильям и Мэри — легендарные герои шотландского эпоса.
Уникальная вещь.— Ах-х, — вздохнул Браун.— Что же, тогда это многое объясняет, — сказал Карелла.— Но не объясняет, — вставил Браун, — как двенадцать тысяч долларов очутились в шкатулке Сьюзен Брауэр.Мотт часто заморгал.— Да, Сьюзен Брауэр, — сказал Браун, ослепительно улыбаясь.— Вы такую помните? — спросил Карелла.— Да, но...— Она сюда то и дело заходила. Помните?— И была здесь девятого июля. Помните?— Взглянуть на стол дворецкого, про который вы ей говорили...— Да, конечно, помню.— А помните, что давали ей наличными по две четыреста каждый месяц?— Я этого никогда не делал.— Начиная с марта, — заметил Браун.— Да нет же! С какой стати мне давать ей эти деньги?— У-у, я не знаю, — сказал Браун. — Почему все-таки?— Она была моей покупательницей, и зачем мне было бы давать ей деньги?— Мистер Мотт, мы нашли в ее квартире банковскую обертку.— Не знаю, что это такое.— Пошли по ее следу, в банк, к вашему счету. Деньги снимались с вашего счета, мистер Мотт, здесь нет вопросов. Не хотите ли вы теперь поведать нам, за что вы платили Сьюзен Брауэр такие деньги, — две четыреста ежемесячно?— В течение пяти месяцев...— Две тысячи в обертке...— Почему, мистер Мотт?— Я не убивал ее, — сказал Мотт. * * * Он встретился со Сьюзен...Он называл ее так по ее желанию, она сказала, что никто не говорил ей — Сьюзи.В его лавку она зашла как-то в январе — просто поглазеть. Так она сказала. Снимала квартиру на Сильвермайн-Овал, и хотя квартира была обставлена, но не хватало чего-то интимного, теплого словом, того, что превращает дом в очаг. А потому была в вечном поиске: хотела найти что-либо оригинальное, «свое». Он ее спросил, что конкретно ей бы хотелось. А она ответила, что ничего пышного, ни круглых холлов, ни фамильного обеденного стола, ни старошотландских шкафов, — ничего в этом духе. А вот если бы нашлась скамеечка для ног, пуфик или красивая небольшая лампа, которую она могла бы всегда возить с собой, — видите ли, она надеялась снять более просторную квартиру, если позволят обстоятельства, она ему так и сказала, ведь апартаменты нынче, знаете, как дороги, ой-ей-ей...К концу месяца он ей позвонил и сообщил, что прибыл товар из Англии; в январе это было. Они с женой провели неделю на Ямайке. Он помнит, что позвонил Сьюзен сразу, как оттуда вернулся. В партии прибывшего товара был набор шеффилдских подсвечников, не какие-то обычные медяшки, нет: раритет. И по разумной цене. Он подумал, что ей стоило заехать взглянуть. Она приехала этим же вечером и буквально влюбилась в подсвечники, воистину — красота. Хотя засомневалась, подойдут ли они к ее модерновому декору, знаете ли, все из нержавеющей стали и кожи, большие подушки на полу, абстрактная живопись и тому подобное. Он сказал, что будет счастлив сдать ей на время эти подсвечники, пока она окончательно не решится. Она была приятно удивлена, и он послал ей их на следующий же день.Позвонив ему в субботу, где-то в начале февраля, она спросила, не смог бы он заехать к ней сам и посмотреть на все своими глазами. Она поставила набор на обеденном столе, а он весь — нержавейка и стекло. Ну так вот, уживутся ли медь и сталь, она очень хотела узнать его мнение. Он и поехал к ней под вечер.Она приготовила мартини, обожала мартини. Он ей по-честному сказал, что подсвечники на этом столе не смотрятся, она его поблагодарила и за откровенность, и за хлопоты, потом предложила выпить, он согласился. Было, знаете, очень холодно, февраль. По его разумению, время клонилось к семи. Она включила музыку, еще выпили, потанцевали. Вот так это началось, вполне естественно.К концу февраля...Ну, они уже успели переспать с десяток раз...Итак, к концу месяца она ему сказала, что ей трудно платить за квартиру и хозяин грозится выбросить ее на улицу. Она уточнила, что рента — две четыреста в месяц. Он сказал, что это грабеж, учитывая, например, что рента его большого дома в Локсдэйле составляет всего три тысячи с небольшим. Она заявила, что бросать эту квартиру — преступление, им ведь было так хорошо в ней вдвоем, в такой чудесной обстановке. Нет, нет, она не просила у него денег...— Я даже сначала не совсем понял, что она хотела, — заметил Мотт....Она просила дать ей возможность как бы арендовать у него это жилье. Взаймы.На время.Две тысячи четыреста.Только до марта. А там у нее пойдет работа в салоне моды, и ей заплатят до того, как нужно будет вносить плату за апрель. И у нее хватит денег расплатиться с ним даже с лихвой. Если бы только он мог сейчас одолжить ей. Ей так нравилось быть с ним и проделывать с ним все, все, все. А ему не нравилось?— Она была такая красивая, — сказал Мотт.Очень красивая, чудесная...Даже поразительно: он не мог найти подходящего слова. А может, и знал его, но стеснялся произнести при посторонних.— Я дал ей денег, — сказал он. — Снял со сберегательного вклада, вручил ей. Она спросила, должна ли дать мне расписку, но я, конечно, отказался. Не смеши меня... И потом...Когда подошел срок платить за апрель, у нее опять не оказалось денег. Он ссудил ей еще столько же, и в мае тоже, а когда наступил июнь, то окончательно сообразил, что, оплачивая квартиру, содержит Сьюзен. На самом деле она стала его...— Не подумайте чего плохого, — сказал Мотт. — Она была моей любовницей.«И твоей, и Шумахера», — пронеслось в голове Кареллы.Он с женой уехал из города в субботу, они провели целую неделю в Балтиморе, с сестрой жены, а вернулись только в следующее воскресенье. На следующий же день Сьюзен пришла в лавку. В понедельник, девятого июля. В обеденное время, с целью узнать, не забыл ли он кое о чем? Он ее сначала даже как следует не понял.— Оу, — сказала она. — Ты вправду не догадываешься? Может, ты полагаешь, что такая девушка, как я, на каждом шагу встречается? Возможно, в следующий раз ты захочешь, чтобы я...— Ну, — продолжал Мотт, — она намекнула на то, что мы... Мы с ней... Что она... Короче, сказала, чтобы я хорошенько подумал, прежде чем в следующий раз попросить ее... Вы понимаете. А если, мол, я стал забывать, что всякий раз надо платить ренту, она начнет подумывать о ком-нибудь другом, о том, кому будет с ней хорошо и кто сможет по достоинству оценить преимущество быть с ней так, как я с ней был. Она была в ярости. Я ее никогда такой не видел. И никогда не думал, что пользуюсь ею, понимаете? Думал, что ей это нравится. И я постарался объяснить...Да, он старался объяснить. Но 9 июля — день выходной, праздник, и Мотт должен был уезжать с женой. Сьюзен знала, что он женат. И Сьюзен спросила, имел ли он понятие о том, как это унизительно, когда тебе звонит хозяйка квартиры и допытывается, скоро ли ей заплатят? Он это понимает или нет?.. И он пошел в банк, покуда она оставалась в магазине...— Было как раз половина первого, банковская запись точна, — сказал Мотт.И он принес деньги, и вдруг это опять та же самая Сьюзен, которую он всегда знал. Ну и вот, прямо в магазине она...— Довольно, — вздохнул Мотт.Они не стали выспрашивать, что она сделала прямо в лавке. Вместо этого Карелла спросил:— Где вы были в ночь, когда ее убили?— Дома. С женой, — ответил Мотт. * * * Изабелла Мотт — женщина бальзаковского возраста, среднего роста, с прямыми черными волосами и темно-карими глазами, к которым весьма подходил ювелирный гарнитур из бирюзы в серебряной оправе. Можно было подумать, что перед вами американская индианка, каковой она, впрочем, не была. Но в ее родословной, скорее всего, можно было обнаружить шотландско-ирландские корни, поди там разбери.Они не сочли нужным ей говорить, что ее муж Томас еще не так давно услаждал себя связью с красивой молодой блондинкой, которую убили через восемь дней после того, как Томас виделся с нею последний раз. Детективы подумали, что всяческих драм и так предостаточно, зачем лишние? Просто они спросили ее, где он был ночью 17 июля... Это был вторник. Когда она поинтересовалась, почему они хотят это знать, они дали стандартный ответ: обычное расследование.— Он был здесь, — сказала она.— Как вам удалось это запомнить? — спросил Карелла.Она ни на календарь не посмотрела, ни в книгу визитов...— Лежала в постели больная, — ответила она.— Ага, — проговорил Карелла. — Так.— Чем вы были больны, мэм? — спросил Браун.— В сущности, приходила в себя после операции.— Какой операции? — поинтересовался Браун.— Так, пустяки, — сказала она.— Вы были госпитализированы?— Нет; операцию сделали тем утром. Вечером Томми приехал за мной.— Где делали эту операцию?Полицейские подумали об аборте. Все смахивало на это.— В Холлингсуорте, — сказала она.Клиника неподалеку отсюда, в 32-м участке.— И все-таки, какой характер носила операция? — спросил Карелла.— Если уж вы должны знать, — сказала Изабелла, — это была чистка.Карелла кивнул.— Во сколько вы приехали из клиники?— Примерно в четыре, в половине пятого.— И вы утверждаете, что ваш муж был с вами?— Да.— А позже он куда-нибудь отлучался?— В тот вечер?— Да, вечером семнадцатого. Уходил он куда-нибудь после того, как вы приехали домой?— Нет.Твердо и категорично.— Был дома всю ночь?— Да, — отрезала она.— Хорошо, благодарю вас, — сказал Карелла, а Браун мрачно кивнул.На угловом указателе значились улицы Меридин и Купер, белые буквы на зеленом фоне. Одна надпись показывала на юго-восток другая на северо-запад. Под ними светло-голубыми буквами было крупно выведено:НЕ ШУМЕТЬ! БОЛЬНИЦАНапротив, наискосок улицы, огромные, ярко освещенные окна клиники Фэрли Дженерал взметали резкие бело-желтые всполохи в черное безлунное небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Уникальная вещь.— Ах-х, — вздохнул Браун.— Что же, тогда это многое объясняет, — сказал Карелла.— Но не объясняет, — вставил Браун, — как двенадцать тысяч долларов очутились в шкатулке Сьюзен Брауэр.Мотт часто заморгал.— Да, Сьюзен Брауэр, — сказал Браун, ослепительно улыбаясь.— Вы такую помните? — спросил Карелла.— Да, но...— Она сюда то и дело заходила. Помните?— И была здесь девятого июля. Помните?— Взглянуть на стол дворецкого, про который вы ей говорили...— Да, конечно, помню.— А помните, что давали ей наличными по две четыреста каждый месяц?— Я этого никогда не делал.— Начиная с марта, — заметил Браун.— Да нет же! С какой стати мне давать ей эти деньги?— У-у, я не знаю, — сказал Браун. — Почему все-таки?— Она была моей покупательницей, и зачем мне было бы давать ей деньги?— Мистер Мотт, мы нашли в ее квартире банковскую обертку.— Не знаю, что это такое.— Пошли по ее следу, в банк, к вашему счету. Деньги снимались с вашего счета, мистер Мотт, здесь нет вопросов. Не хотите ли вы теперь поведать нам, за что вы платили Сьюзен Брауэр такие деньги, — две четыреста ежемесячно?— В течение пяти месяцев...— Две тысячи в обертке...— Почему, мистер Мотт?— Я не убивал ее, — сказал Мотт. * * * Он встретился со Сьюзен...Он называл ее так по ее желанию, она сказала, что никто не говорил ей — Сьюзи.В его лавку она зашла как-то в январе — просто поглазеть. Так она сказала. Снимала квартиру на Сильвермайн-Овал, и хотя квартира была обставлена, но не хватало чего-то интимного, теплого словом, того, что превращает дом в очаг. А потому была в вечном поиске: хотела найти что-либо оригинальное, «свое». Он ее спросил, что конкретно ей бы хотелось. А она ответила, что ничего пышного, ни круглых холлов, ни фамильного обеденного стола, ни старошотландских шкафов, — ничего в этом духе. А вот если бы нашлась скамеечка для ног, пуфик или красивая небольшая лампа, которую она могла бы всегда возить с собой, — видите ли, она надеялась снять более просторную квартиру, если позволят обстоятельства, она ему так и сказала, ведь апартаменты нынче, знаете, как дороги, ой-ей-ей...К концу месяца он ей позвонил и сообщил, что прибыл товар из Англии; в январе это было. Они с женой провели неделю на Ямайке. Он помнит, что позвонил Сьюзен сразу, как оттуда вернулся. В партии прибывшего товара был набор шеффилдских подсвечников, не какие-то обычные медяшки, нет: раритет. И по разумной цене. Он подумал, что ей стоило заехать взглянуть. Она приехала этим же вечером и буквально влюбилась в подсвечники, воистину — красота. Хотя засомневалась, подойдут ли они к ее модерновому декору, знаете ли, все из нержавеющей стали и кожи, большие подушки на полу, абстрактная живопись и тому подобное. Он сказал, что будет счастлив сдать ей на время эти подсвечники, пока она окончательно не решится. Она была приятно удивлена, и он послал ей их на следующий же день.Позвонив ему в субботу, где-то в начале февраля, она спросила, не смог бы он заехать к ней сам и посмотреть на все своими глазами. Она поставила набор на обеденном столе, а он весь — нержавейка и стекло. Ну так вот, уживутся ли медь и сталь, она очень хотела узнать его мнение. Он и поехал к ней под вечер.Она приготовила мартини, обожала мартини. Он ей по-честному сказал, что подсвечники на этом столе не смотрятся, она его поблагодарила и за откровенность, и за хлопоты, потом предложила выпить, он согласился. Было, знаете, очень холодно, февраль. По его разумению, время клонилось к семи. Она включила музыку, еще выпили, потанцевали. Вот так это началось, вполне естественно.К концу февраля...Ну, они уже успели переспать с десяток раз...Итак, к концу месяца она ему сказала, что ей трудно платить за квартиру и хозяин грозится выбросить ее на улицу. Она уточнила, что рента — две четыреста в месяц. Он сказал, что это грабеж, учитывая, например, что рента его большого дома в Локсдэйле составляет всего три тысячи с небольшим. Она заявила, что бросать эту квартиру — преступление, им ведь было так хорошо в ней вдвоем, в такой чудесной обстановке. Нет, нет, она не просила у него денег...— Я даже сначала не совсем понял, что она хотела, — заметил Мотт....Она просила дать ей возможность как бы арендовать у него это жилье. Взаймы.На время.Две тысячи четыреста.Только до марта. А там у нее пойдет работа в салоне моды, и ей заплатят до того, как нужно будет вносить плату за апрель. И у нее хватит денег расплатиться с ним даже с лихвой. Если бы только он мог сейчас одолжить ей. Ей так нравилось быть с ним и проделывать с ним все, все, все. А ему не нравилось?— Она была такая красивая, — сказал Мотт.Очень красивая, чудесная...Даже поразительно: он не мог найти подходящего слова. А может, и знал его, но стеснялся произнести при посторонних.— Я дал ей денег, — сказал он. — Снял со сберегательного вклада, вручил ей. Она спросила, должна ли дать мне расписку, но я, конечно, отказался. Не смеши меня... И потом...Когда подошел срок платить за апрель, у нее опять не оказалось денег. Он ссудил ей еще столько же, и в мае тоже, а когда наступил июнь, то окончательно сообразил, что, оплачивая квартиру, содержит Сьюзен. На самом деле она стала его...— Не подумайте чего плохого, — сказал Мотт. — Она была моей любовницей.«И твоей, и Шумахера», — пронеслось в голове Кареллы.Он с женой уехал из города в субботу, они провели целую неделю в Балтиморе, с сестрой жены, а вернулись только в следующее воскресенье. На следующий же день Сьюзен пришла в лавку. В понедельник, девятого июля. В обеденное время, с целью узнать, не забыл ли он кое о чем? Он ее сначала даже как следует не понял.— Оу, — сказала она. — Ты вправду не догадываешься? Может, ты полагаешь, что такая девушка, как я, на каждом шагу встречается? Возможно, в следующий раз ты захочешь, чтобы я...— Ну, — продолжал Мотт, — она намекнула на то, что мы... Мы с ней... Что она... Короче, сказала, чтобы я хорошенько подумал, прежде чем в следующий раз попросить ее... Вы понимаете. А если, мол, я стал забывать, что всякий раз надо платить ренту, она начнет подумывать о ком-нибудь другом, о том, кому будет с ней хорошо и кто сможет по достоинству оценить преимущество быть с ней так, как я с ней был. Она была в ярости. Я ее никогда такой не видел. И никогда не думал, что пользуюсь ею, понимаете? Думал, что ей это нравится. И я постарался объяснить...Да, он старался объяснить. Но 9 июля — день выходной, праздник, и Мотт должен был уезжать с женой. Сьюзен знала, что он женат. И Сьюзен спросила, имел ли он понятие о том, как это унизительно, когда тебе звонит хозяйка квартиры и допытывается, скоро ли ей заплатят? Он это понимает или нет?.. И он пошел в банк, покуда она оставалась в магазине...— Было как раз половина первого, банковская запись точна, — сказал Мотт.И он принес деньги, и вдруг это опять та же самая Сьюзен, которую он всегда знал. Ну и вот, прямо в магазине она...— Довольно, — вздохнул Мотт.Они не стали выспрашивать, что она сделала прямо в лавке. Вместо этого Карелла спросил:— Где вы были в ночь, когда ее убили?— Дома. С женой, — ответил Мотт. * * * Изабелла Мотт — женщина бальзаковского возраста, среднего роста, с прямыми черными волосами и темно-карими глазами, к которым весьма подходил ювелирный гарнитур из бирюзы в серебряной оправе. Можно было подумать, что перед вами американская индианка, каковой она, впрочем, не была. Но в ее родословной, скорее всего, можно было обнаружить шотландско-ирландские корни, поди там разбери.Они не сочли нужным ей говорить, что ее муж Томас еще не так давно услаждал себя связью с красивой молодой блондинкой, которую убили через восемь дней после того, как Томас виделся с нею последний раз. Детективы подумали, что всяческих драм и так предостаточно, зачем лишние? Просто они спросили ее, где он был ночью 17 июля... Это был вторник. Когда она поинтересовалась, почему они хотят это знать, они дали стандартный ответ: обычное расследование.— Он был здесь, — сказала она.— Как вам удалось это запомнить? — спросил Карелла.Она ни на календарь не посмотрела, ни в книгу визитов...— Лежала в постели больная, — ответила она.— Ага, — проговорил Карелла. — Так.— Чем вы были больны, мэм? — спросил Браун.— В сущности, приходила в себя после операции.— Какой операции? — поинтересовался Браун.— Так, пустяки, — сказала она.— Вы были госпитализированы?— Нет; операцию сделали тем утром. Вечером Томми приехал за мной.— Где делали эту операцию?Полицейские подумали об аборте. Все смахивало на это.— В Холлингсуорте, — сказала она.Клиника неподалеку отсюда, в 32-м участке.— И все-таки, какой характер носила операция? — спросил Карелла.— Если уж вы должны знать, — сказала Изабелла, — это была чистка.Карелла кивнул.— Во сколько вы приехали из клиники?— Примерно в четыре, в половине пятого.— И вы утверждаете, что ваш муж был с вами?— Да.— А позже он куда-нибудь отлучался?— В тот вечер?— Да, вечером семнадцатого. Уходил он куда-нибудь после того, как вы приехали домой?— Нет.Твердо и категорично.— Был дома всю ночь?— Да, — отрезала она.— Хорошо, благодарю вас, — сказал Карелла, а Браун мрачно кивнул.На угловом указателе значились улицы Меридин и Купер, белые буквы на зеленом фоне. Одна надпись показывала на юго-восток другая на северо-запад. Под ними светло-голубыми буквами было крупно выведено:НЕ ШУМЕТЬ! БОЛЬНИЦАНапротив, наискосок улицы, огромные, ярко освещенные окна клиники Фэрли Дженерал взметали резкие бело-желтые всполохи в черное безлунное небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31