Он рассказал Кассандре о себе так много, что об остальном она догадалась сама. Но в его признаниях остался пропуск, некая туманная часть, которую Кассандра надеялась услышать сегодня в присутствии Чейза и Хоуп и которая, как она считала, была очень важна.
– Что ж, – Виктор повернулся к Чейзу, – я расскажу свою часть этой истории. Помнишь, мой мальчик, когда мы обсуждали с тобой, стоит ли разделить имение…
– Да, тогда я сказал, что гран-пер, возможно, не одобрил бы этого, но по крайней мере понял бы. Гран-пер знал, что тебя что-то преследует, не дает тебе покоя. Какая-то тайна, связанная с этой долиной. Это и его мучило тоже.
– И он никогда не говорил тебе, что это?
– Нет, – ответил Чейз. – Я думаю, гран-пер решил, что только ты можешь поделиться с кем бы то ни было этой тайной, если пожелаешь.
– Так вот, – тихо сказал Виктор, – тайна состоит в том, что у меня был сын.
– И он умер, как наша дочь, – прошептала Кассандра.
Виктор удивленно посмотрел на нее; оказывается, ее память сохранила гораздо больше, чем он предполагал.
– Оба младенца родились недоношенными – ваша дочь и мой сын. Оба были слишком крошечными, слишком хрупкими, чтобы выжить. Мы ничего не могли поделать – только дотронуться до них, поговорить с ними и молиться за них. А когда они умерли, мы умерли вместе с ними.
– Тогда вы сказали мне, чтобы я не повторяла ошибок, которые уже сделала… – Выражение лица Кассандры стало задумчивым, ее кожа казалась золотистой в неровном свете горящего в камине огня. – А еще вы сказали, чтобы я не боялась любить и рисковать, не боялась испытать боль. Вот почему я надела свое обручальное кольцо на Хэллоуин.
– Да, это именно то, что я сказал вам, Кассандра.
Задумчивый и печальный взгляд Виктора обратился к Чейзу.
– А тебе, Чейз, я должен сказать, что сожалею о прошлом. Ты должен был стать мне сыном, и гран-пер знал это. Так распорядилась судьба, чтобы шестилетний мальчуган, нуждавшийся в любви и заботе, заменил моего умершего сына. И еще ты стал его внуком. Ты ведь это знаешь, не правда ли?
– Да, – сказал Чейз, – знаю. – И он улыбнулся Виктору улыбкой, полной нового понимания того, что теперь они связаны двойными узами: любовью гран-пера к ним обоим и горем – потерей ребенка.
Виктор благодарно улыбнулся ему в ответ. Потом он перевел взгляд на другого, тоже непризнанного и отвергнутого ребенка Тесье – на Хоуп:
– Вот и ее я мог воспитать как свою дочь, но тоже не сделал этого.
Хоуп откликнулась не сразу, но когда заговорила, воспоминания одно за другим стали возвращаться к ней.
– Ты был мне как отец, Виктор. Ты хотел стать мне отцом. Ты запомнился мне таким милым. – Это было точное слово, слово для них обоих – Виктора и Ника.
Хоуп с трудом вдохнула воздух:
– Возможно…
Она заколебалась, но Виктор понял…
– Да, – сказал он. – Если бы в то лето твоя мать и я не расстались…
Он тоже умолк в нерешительности, но теперь уже Хоуп продолжила:
– Тогда мы не могли видеться – мне это казалось предательством по отношению к ней. Я чувствовала себя запутавшейся, виноватой. Зато теперь я свободна, и у меня не осталось чувства вины.
Хоуп улыбнулась Виктору и ощутила, как на нее снизошли блаженный покой и мир…
Мир?
– Он был моим братом, Виктор? Этот малыш, который умер?
– Нет, он родился задолго до того, как я встретил Френсис.
– И кто была его мать?
– Моя первая и единственная любовь, она умерла в тот день, когда он родился.
– О, Виктор. – Хоуп вздохнула. – Мне так жаль.
– И напрасно! – вдруг вскричала Кассандра, до этого хмуро слушавшая Виктора, а теперь смущенная и ошарашенная собственными словами, столь жестокими, будто они пришли из потустороннего холодного мира, из мира теней, окутывавших долгое время ее память, которая вдруг пробудилась к жизни, яркая, как никогда прежде. – Не стоит о ней горевать, Хоуп, потому что это неправда. Теперь я все вспомнила, вспомнила, Виктор! Чейз и Хоуп должны узнать правду.
– Нет, Кассандра! – Лицо Виктора выражало беспокойство, граничившее со страхом, но было уже слишком поздно: для Хоуп и Чейза теперь не составляло труда угадать ту женщину, с которой Кассандра когда-то подружилась и была очень близка и которую теперь отказывалась принимать.
– Джейн, – пробормотал Чейз. – Значит, матерью младенца была Джейн…
– Да, Джейн. – Кассандра продолжала в упор смотреть на Виктора. – Чейз и Хоуп должны знать все, они заслуживают этого.
Решимость Кассандры была столь яростной, что могла бы внушить страх. Кассандра превратилась в одержимую жаждой правды Шахерезаду, но история, которую она собиралась рассказать, не таила в себе очарования сказки.
– Все дело в том, что сын Виктора и Джейн был обречен на смерть, потому что его заморили голодом, когда он был еще в материнской утробе.
– Заморили голодом? – недоверчиво переспросила Хоуп. – Но женщины не убивают своих младенцев…
– Она это сделала. – Голос Кассандры дрожал от ярости. – Виктор вернулся в долину под Рождество и пошел просить прощения у Джейн – он пошел просить ее выйти за него замуж. Но Джейн не впустила его в дом, не позволила ему увидеть ничего, кроме своего смертельно бледного исхудавшего лица. Она скрыла свою беременность, но забыла скрыть более ужасную правду – что заморила голодом и себя, и своего ребенка.
– Мы этого не знаем, Кассандра. Возможно, Джейн не понимала, что беременна. Возможно, она не понимала причины своей утренней тошноты и других недомоганий…
– Не понимала, что это? Не хотите ли вы сказать, что она считала это тоской по любви?
Кассандра внезапно умолкла: ее охватили неожиданные сомнения. Имела ли она право судить и презирать других? Ведь она тоже бежала от человека, которого любила, испугавшись своей беременности, и после того, как потеряла ребенка и мужа, чуть не умерла от тоски. Как смела она осуждать Джейн и отказывать ей в прощении? И почему она была так убеждена, что Джейн по своей воле причинила вред еще не рожденному сыну?
Что-то пряталось в тени ее памяти – что-то сказанное ей Виктором в октябре… Но оно было столь страшным, что память не поддавалась ее усилиям. Однако чувства, которые она испытала тогда, остались.
Виктор тоже молчал, испуганный тем, что Кассандра могла вспомнить и оставшуюся часть его исповеди – часть, таившую в себе преступление, могущее попасть под пристальное внимание настоящего прокурора.
– Ну, – сказал наконец Виктор примиряющим тоном, обращаясь к Чейзу и Хоуп, – теперь вы все знаете и сами должны определить свое отношение к Джейн. Я надеюсь…
– Когда он родился? – перебила Хоуп.
– Что?
– Виктор, когда родился ваш ребенок?
Виктор нахмурился:
– Это было тридцать четыре года назад.
– В сочельник? – Ужас сковал ее сердце, однако, переборов себя, она продолжала настаивать мягко, но решительно: – Ваш сын родился в сочельник?
– Да.
– И его нашли в мусорном баке на задворках, позади старой булочной в Резерфорде?
– Да, все верно, – прошептала Кэсс, вспомнив наконец страшную правду, которую рассказал ей Виктор. Джейн в тот вечер позвонила в имение через несколько часов после того, как поговорила с Виктором.
«Ваш сын обращается с женщинами как с мусором, – сказала она гран-перу. – Так пусть же теперь ваш внук узнает, каково терпеть такое обращение».
И Джейн действительно бросила своего новорожденного младенца, своего и так обреченного на смерть сына, вместе с мусором на задворках. Одетого только в ее засохшую кровь, она оставила его замерзать в тот страшный сочельник. Разве это не было преднамеренным действием, Виктор? Разве это не было убийством? Как вы можете защищать ее?
Потому что я люблю ту, которую девушкой знал когда-то. Я все еще люблю ее.
– Она сказала нам, где его найти; он был еще жив.
– Жив? – переспросила Хоуп. – Виктор, когда он умер?
– Третьего января. – Виктор смотрел на стоящего напротив него прокурора – Хоуп Тесье – и уже не чувствовал, как несколько минут назад, полного покоя и умиротворения.
– Джейн была так молода, Хоуп, она сама не понимала, что творит. И она совсем не такая уж плохая.
– Пожалуйста, Виктор. – Хоуп почти теряла сознание. – Это очень важно. Вы дали своему сыну имя?
– Лукас, – шепотом ответил Виктор. – Я дал ему имя Лукас.
– Значит, в больнице он был записан как Лукас Тесье?
– Нет, – вмешалась Кассандра, – Виктор и гран-пер пытались защитить Джейн даже тогда. Они сказали полиции, что просто услышали детский плач из мусорного бака. Ни полиция, ни врачи в этом не усомнились – они знали доброту Жан-Люка Тесье и понимали, что он не мог не проявить сострадания к погибающему младенцу.
– И вы положили его в Медицинский центр Куртленда? – дрожащим голосом продолжала допытываться Хоуп.
– Да.
– А Сибил знала об этом?
– Сибил? Ну конечно, ведь ее отец – хозяин этой клиники.
– И она знала, что это ребенок ваш и Джейн?
– Да, она знала. Мы с Сибил были друзьями много лет.
– Сибил, конечно, не одобряла вашего увлечения Джейн – ведь в этой девушке текла кровь индейцев племени лакота, и ей было совсем ни к чему появление на свет малыша, в котором была смешана ваша кровь и которого спасли вы и Жан-Люк…
– Сибил не одобряла мои отношения с Джейн, но не Лукаса. Я не понимаю, к чему ты клонишь, Хоуп.
– Я просто должна быть уверена, полностью уверена.
– Прежде чем предъявишь обвинения?
– Нет, Виктор. Никаких обвинений предъявлено не будет.
Она не могла, потому что…
– За давностью этого события нельзя никого преследовать по закону, тем более что убийства по счастливой случайности не произошло.
Глаза Хоуп застилали слезы. Коккер-спаниель, брошенный погибать в куче отбросов, был спасен Ником и теперь свернулся клубочком у ног Виктора, тесно прижавшись к нему.
Молли знала. Она давно это знала – с того самого дня на горе, когда лизнула руку Виктора.
– Убийства не было, – выговорила наконец Хоуп. – Потому что Лукас жив.
Глава 29
Сан-Франциско, окружная тюрьма Канун Рождества
– Это Виктор Тесье, – сообщила Хоуп охраннику – тому же самому, что стоял у двери в прошлый раз.
Полицейский нахмурился.
– Это вроде не по правилам, – пробормотал он наконец.
– Знаю. – Хоуп очаровательно улыбнулась. – Но в этом деле все не по правилам. Я хотела бы, чтобы их встреча произошла в камере, а не в адвокатской комнате.
– Ну, если заключенный останется по ту сторону решетки… – Полицейский почесал в затылке.
– Нас это устраивает, – быстро согласилась Хоуп.
Бросив еще один подозрительный взгляд на Виктора, полицейский повернулся и поплелся по уже знакомому ей коридору.
Виктор Тесье медленно шел к камере своего сына. Шаги его отдавались гулким эхом в пустом сером коридоре. Неизвестно откуда к нему пришла музыка – то были рождественские гимны.
Тихая ночь, святая ночь,
Все спокойно и ясно.
Когда-то, в далекий памятный сочельник, Виктор нашел своего сына – замерзшего, одинокого и молчаливого младенца, готового покорно принять смерть.
И в эту ночь перед Рождеством Виктор снова нашел его таким же брошенным и одиноким, близким к смерти – в темноте тюремной камеры.
Его сын неподвижно стоял в тени, глядя на отца без малейшего интереса или удивления.
Немного помедлив, Виктор заговорил с ним из темноты – с этой одинокой душой, прячущейся среди теней камеры.
– У меня когда-то был сын. Я очень его любил. Очень. Его имя было Лукас – так я назвал его в честь своего отца, Жан-Люка. Я дал это имя своему новорожденному сыну в сочельник, когда нашел его в мусорном баке позади булочной в Резерфорде. Мы забрали его в Медицинский центр Куртленда, где он поправился и выжил вопреки всем прогнозам. Мы – его дед и я – находились при нем вплоть до десятого дня его жизни, когда доктора настояли на том, чтобы мы отправились домой и немного поспали. Они нас заверили, что младенец вне опасности, а мы нуждались в отдыхе. Перед рассветом ко мне приехал друг – да-да, я действительно считал эту женщину своим другом. Она приехала и сказала, что мой Лукас умер.
Он хотел увидеть своего ребенка, прижать к груди, к самому сердцу, его маленькое мертвое тельце, сказать ему «прощай» и пожелать покоиться в мире. Виктор Тесье отчаянно хотел этого.
Но Сибил убедила его, что это слишком опасно… для Джейн. Его сын умер вследствие совершенного ею преступления, и, если бы Виктор отправился в морг, просьба предъявить ему найденыша могла бы вызвать ненужные вопросы об истинном происхождении ребенка.
Он так и не сделал этого шага, не сказал «прощай» своему сыну, а через несколько дней Сибил привезла ему серебристую урну с пеплом.
– Нет, он не умер, мой Лукас, и мой так называемый друг, вероятно, с помощью своего отца устроила так, что его перевезли в Сан-Франциско, в палату интенсивной терапии для новорожденных при университетском медицинском колледже. Доктора окрестили его Николасом Доу.
Глаза Виктора наконец привыкли к темноте, а может, он просто научился проникать взором в самое сердце мрака и отчаяния. Он видел пепельно-серое лицо Ника, казавшееся в темноте неясным пятном, и его мощные кулаки, судорожно прижатые к бокам. Виктор заметил, как напряженно Ник слушал его, будто пытался понять неизвестный ему язык…
– Она позаботилась и о бумагах, эта женщина-«друг». Она умела читать; ни я, ни гран-пер – нет. Если бы я мог прочесть этот клочок бумаги, который она мне представила как свидетельство о смерти, я бы понял, что мой сын жив. Тогда я нашел бы его и отдал ему всю любовь, которую питаю к нему и поныне.
Для Ника это было слишком – отчаяние утраченной любви и выброшенной в мусорную кучу жизни. Он отодвинулся еще дальше в тень, во мрак.
Но Виктор продолжал говорить:
– Он такой славный человек, мой Лукас. Дважды он рисковал своей свободой, даже жизнью ради любимой женщины, и вот делает это снова; но на этот раз в защите и помощи нуждается именно он. Женщина, которую он любит, борется за него, и она будет продолжать бороться – мы будем бороться вместе. Он мог бы совершить преступление, в котором его обвиняют, и это было бы понятно и простительно – самые нежные и добрые существа дают сдачи и даже могут убить, если их ранят слишком сильно.
Твоя мать, Лукас, самое нежное существо, которое я встречал когда-либо, – даже она, будучи жестоко обиженной мною, оказалась способной на преступление. И все же ты не убивал монстра, изнасиловавшего тебя. Ты не мог этого сделать, потому что мой сын, как и его дед, как и я, не может ни читать, ни писать, а убийца Эла Гаррета оставил записку.
Виктор почувствовал, что Николас пошевелился среди теней, потом услышал изумленный вздох, в котором уловил надежду…
– Хоуп не знала, что Лукас Тесье не умел читать, потому что страдал дислексией; во всяком случае, до вчерашнего дня она не была в этом полностью уверена. Но она прочла записи, касавшиеся маленького мальчика, слишком больного и нервного, чтобы кто-либо захотел его усыновить. Работники социальной сферы говорили, что у него проблемы с дисциплиной, что в классе он невнимателен, за исключением тех моментов, когда речь шла о рисовании. Однако в этих записях не было ни слова о дислексии. Но, читая об этом мальчике, Хоуп вспоминала мужчину, ни разу не взглянувшего на ее дневник на ранчо «Ивы», хотя иногда она специально оставляла для него некоторые места открытыми, чтобы он мог прочесть их, – того самого, который, вернувшись в Напа и зная, что ордер на его арест все еще в силе, ночью прошлой пятницы попросил друга, художницу, отвезти его к Хоуп, потому что не мог прочесть адреса и опасался не найти ее дом.
Вчера вечером Хоуп показала Лукасу ту давнюю записку, точнее, ее копию.
«Я не жалею о том, что сделано, – писал убийца Эла Гаррета. – Этот негодяй заслужил свою смерть».
Записка была написана огромными печатными буквами – именно такими, какие бы выбрал для своего письма разъяренный подросток… Но мой сын не писал этих строк, потому что вообще не мог писать. Он не мог этого сделать, как не мог совершить убийства, в котором его обвиняют.
Человек в камере стоял неподвижно, и постепенно сквозь звуки слов Виктора Тесье до него стал доноситься другой звук – ритмичный, пугающий.
Это был звук стали, кромсающей человеческую плоть, – отвратительный звук, означавший смерть. Когда-то он услышал его, проснувшись среди ночи. Звук раздавался из комнаты, где спали Эл и Айрис и где Эл овладевал Ником, когда Айрис отсутствовала.
Но в эту ночь Айрис Гаррет была дома, на супружеской постели. Оседлав своего уже мертвого мужа, она кромсала его, безжалостно нанося удары, словно пыталась отомстить за все, что ей пришлось вытерпеть от него.
Ник отобрал у нее окровавленный нож и обнимал ее, а она рыдала у него в объятиях. Потом они вместе сочинили историю о том, что Эл избил ее в тот вечер и угрожал убить во сне. Ночью он напал на нее, но Айрис опередила его.
На самом деле смерть Эла Гаррета была тщательно спланирована, и Айрис обдумала все заранее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29