– Иногда это означает «пока».
Нельсон вышел в морозный свет фонарей. Голова кружилась, в висках стучало. Боль в пальце ослабела, хотя и не прошла совсем. Сыпал снег. Машины со свистом проносились по жидкой каше, их красные габаритные огни отражались в асфальте. Парочки под ручку спешили в кинотеатр за углом.
Нельсон посмотрел на часы и ругнулся: два часа назад ему следовало ехать в автобусе к макаронам с сыром или тунцовому супу. Бриджит будет злиться: ей пришлось одной кормить и укладывать девочек. Он застегнул парку и пошел к автобусу, но тут вспомнил, что забыл на работе портфель с девятью десятками студенческих сочинений, которые надо проверить к понедельнику. Нельсон простонал и затрусил к площади между двумя рядами одинаковых фонарей. Бриджит он позвонит с работы, скажет, что у него была важная встреча с деканом и речь шла о возможном… продвижении? профессиональном спасении? Он даже не знал, как отблагодарит его Акулло. Все, что от него требовалось, – разрушить карьеру другого человека.
Нельсон запыхался и прислонился к обклеенному плакатами киоску, прижал руку к линялой рекламе «Нет-Радио» и попытался раздышаться. Дыхалка стала совсем никудышная. Он медленно пошел вокруг киоска, держась за стену рукой. Если надо сделать грязную работу, почему ее не поручили Кралевичу? Ему бы понравилось. У него и все нужное есть. Нельсон поежился, вспоминая нож на Обеденном семинаре. Но уже тогда Куган начал первым. Нечего жалеть Кугана. Если он пишет анонимки, ему не место на факультете. Нельзя позволить, чтобы расист влиял на юные, формирующиеся умы. Он, собственно, и поэт уже не ахти. Исписался.
Теперь Нельсон снова смотрел на магазины и киоски Мичиган-авеню. Рука скользила по рекламным листкам и плакатам с лозунгами: британцы вон из Ирландии, израильтяне – из Газы, сербы – отовсюду кроме Сербии. Как они узнали, что это Куган? Что, если они ошиблись? И даже если они правы, что стоит научная свобода, что стоит постоянная должность, если человека можно уволить за мнение, пусть даже гнусное?
Снег падал на ресницы, залеплял глаза. «Это не мое дело, – думал Нельсон. – Пусть увольняют Кугана, пусть Акулло с ним судится, пусть Кралевич застрелит его среди бела дня. Анонимки прекратятся независимо от моего вмешательства. А у меня на совести не будет профессионального убийства».
Нельсон обогнул киоск и столкнулся нос к носу с Тимоти Куганом. Поэт вытаращил глаза и отпрянул назад. Куган был в заснеженном черном пальто до колен, подбородок замотан черным шарфом. Оба заметались из стороны в сторону, как комики в немом кино, потом Куган засопел и двинулся в обход киоска. Боль в пальце сфокусировалась, как в сварочном аппарате, Нельсон закусил губу, чтобы не вскрикнуть, и запрыгал на тротуаре, размахивая рукой. Шаги Кугана быстро удалялись по Мичиган-авеню. Нельсон приплясывал от нерешительности. «Не будет беды, если я с ним поговорю, – решил он. – Может, он не писал анонимок, и Акулло будет так же рад это узнать».
Нельсон обежал киоск и бросился за поэтом.
– Профессор Кутан! – крикнул он как можно бодрее. Поэт на автопилоте прошел еще несколько шагов и
обернулся: руки в карманах, голова ушла в шарф. Нельсон, улыбаясь, догнал его.
– Послушайте, – сказал он, – можно угостить вас стаканчиком?
Кутан осовело взглянул на Нельсона. Было почти слышно, как ворочаются его перегруженные алкоголем мозги.
– Конечно. – Куган пожал плечами. Нельсон пошел рядом, подстраиваясь под его шаг. Они переждали на тротуаре, пока впереди пронесется стайка машин. Снег падал между ними, как занавес. Куган искоса взглянул на Нельсона.
– Кто вы? – спросил он через шарф.
– Друг «Друг» – отвечает Макбет на слова Банко: «Кто идет?»
, – отвечал Нельсон Гумбольдт.
8. НЕЛЬСОН В НОЧНОМ ГОРОДЕ Вся эта глава, начиная с названия, отсылает читателя к «Улиссу». (Цитаты приведены в переводе В. Хинкиса, С. Хоружего.) Отсюда и настоящее время, и атмосфера подозрительности и предательства, разлитая в романе Джойса, и грубая физиологичность. В пьяной фантазии Кугана Нельсон становится Стивеном Дедалом, которого он, как Бык Маллиган, называет Клинком и иезуитом, официантка – Молли Блум, женой еврея Леопольда Блума, бармен – Буяном Бойланом. Из «Улисса» и скрещенные ключи, и П.М.Б.И.Ж, и даже ответ Кугана на вопрос Нельсона: «Почему вы сказали, что она была еврейка?» Когда Джойса спросили, почему он сделал героя евреем, Джойс ответил: «Потому что он им был».
Несколькими часами позже, в проулке, Нельсон и Куган писают на стену.
– А-а-ах! – выдыхает Куган. От кирпичей перед ними идет пар. – Простые радости бедняков.
На стене, в нескольких дюймах от Нельсонова носа, надпись из аэрозольного баллончика – многолетней давности памятник студенческого радикализма: «Да здравствует ИРА!»
– Я упоминал, – говорит Нельсон, – что моя жена – ирландка?
Он что-то собирается спросить у Кугана, собирается спросить весь вечер, но шестеренки прокручиваются вхолостую, и он не может вспомнить, в чем, собственно, вопрос. Куган оказался классным прикольщиком, отличным мужиком, джентльменом и к тому же образованным, как сволочь. Нельсона качает, струя мочи прыгает вправо-влево, словно из брандспойта. Нельсон притворяется, что тушит пожар.
– Смотри, куда целишь, Клинк, иезуит несчастный! – Куган щиплет его за руку. – Я уже крещен!
Больше ничего Нельсон не помнит. Который час. Какой день. Где он находится.
– Ой! – вскрикивает Нельсон, когда до его замедленного сознания доходит наконец боль от щипка.
Куган отступает на шаг и с церемонной важностью заправляет свои причиндалы.
– Застегнись, Клинк. Ночь молода.
Из проулка на улицу: Куган впереди, Нельсон в нескольких шагах сзади. Они уже далеко от университетского городка, в безвкусно облагороженных улочках Гамильтон-гровз, недавних рабочих кварталах. Выметенные подчистую продмаги и заколоченные обувные лавчонки чернеют между залитыми неоном спортивными барами и молодежными бистро. Нельсон на ходу медленно поворачивается вокруг своей оси, силясь понять, куда же они идут, цепляется одной ногой за другую и чуть не падает. Кутан в нескольких шагах впереди, перед скошенным окном дорогого салуна. Сразу за стеклом двое молодых гладкорожих яппи, мужчина и женщина, едят крылышки на вертеле, запивая их текилой с лимонным соком. Куган сворачивает с тротуара, привлеченный, как мотылек огнем, их буржуазным варварством: молодая пара изящно ест вилкой то, что принято держать руками.
– Мир перевернулся, Клинк, – кричит Куган через плечо. – Спорю, этот кретин ест лазанью голыми руками.
При их приближении мужчина и женщина переглядываются. За этим они и ехали сюда из самого Миннеаполиса – посмотреть колоритных гамильтон-гровзских чудаков в их природной среде. Куган не подводит. Он опирается рукой на стекло, пригвождает женщину взглядом и громко декламирует:
Одна журналистка из Дрездена
На вилке визжала как резаная,
Но мясо у ней
Становилось нежней,
А также вкусней и полезнее.
Сеньор яппи вскакивает, потрясая куриным крылышком, но сеньорита яппи удерживает его рукой. Куган уже отвернулся от стекла.
– Запиши это для вечности, Клинк, – говорит он. – Я готовлю полное собрание своих сочинений.
Нельсон и Куган пьют темный горький «Гинесс» в ирландском баре «Слив Блум», под вывеской из скрещенных ключей. Кугана здесь знают, но тем не менее обслуживают. В пятницу вечером здесь играет живая музыка: тощий мужчина с гитарой и худая длинноносая женщина со скрипкой. Куган заказывает песню, вместе с Тощим и Длинным Носом поет первый куплет «Отчаянного парня из Каслмейна» «Отчаянный парень из Каслмейна» (The wild colonial boy) – австралийская народная песня об ирландском юноше, который стал грабителем и был застрелен при задержании. В русском переводе Г. Усовой стихотворение называется «Сорванец» и заканчивается так:
Прицелился он в Кевина, с коня его свалил,
Но тут в ответ от Дэвиса он рану получил.
И третий стражник выстрелил, и наступил конец
Отважному бушрейнджеру по кличке Сорванец.
и рыдает следующие семь.
– В конце он погибнет, – шепчет Куган посреди песни, – но и этих козлов уложит.
Нельсон осознает главным образом то, что комната кренится.
Из-за стола в сортир. Неровные скрипучие доски раскачиваются, как по бурному морю из Ларна в Странрар Ларн и Странрар – города на противоположных берегах Северного пролива, Ларн – в Ирландии, Странрар – в Англии.
. Воткнувшись носом в исписанную фломастером стену над толчком, Нельсон задумывается над Вопросом без Ответа. О чем же он хочет спросить Кугана?
– Зачем я здесь? – спрашивает он у склизкой, в подтеках засохших соплей, стены.
Садясь за стол, в нейлоновом хрусте, он спрашивает снова:
– Зачем я здесь?
Куган давится пивом; веер «Гинесса», подогретого до 36,6° Цельсия, разлетается вокруг. «Черт, – думает Нельсон, – неужели я сказал это вслух?»
– Толковый вопрос, черт побери. – Куган икает. – Умный ты малый. Небось у тебя на занятиях животики надорвешь.
– Но зачем я здесь? – повторяет Нельсон. Его парка блестит импортным пивом. – Не помню.
– Экзистенциальное сомнение, верно? – Куган утирает рот ладонью. – Хотите экзистенциального сомнения? Пожалуйста!
Он поднимает стакан и подается вперед.
– Мне надо было родиться елизаветинцем, Клинк. Даже если бы для этого надо было стать треклятым англичанином. Вот были поэты!… Бен Джонсон клал кирпичи, и воевал, и угодил в тюрягу. Кит Марло был шпион, бабник, и его зарезали в кабаке. В драке из-за счета! Вот – достойная поэта смерть!
Куган пьет и облизывает губы.
– А что грозит мне? – хрипит он. – В худшем случае я теряю мой говенный бессрочный контракт. Мы живем в малодушное время, Клинк. Мне должно быть стыдно.
Нельсон слышит тихое хрустальное «дзынь!», словно ложечкой задели бокал, но на столе только два пластмассовых стаканчика и такая же бутыль. «Вам должно быть стыдно, – думает Нельсон, и зажимает рукой рот. – Не сказал ли я это вслух?»
Куган стучит бутылью по столу.
– Молли! – орет он. – Молли Молли Молли!
Музыка давно смолкла, Тощий и Длинный Нос куда-то слиняли. Когда это произошло?… Официантка стоит в шаге от стола, раскинув руки.
– Кто здесь Молли? – спрашивает она.
«Хороший вопрос, – думает Нельсон. – Онапохожа не на ирландку, а скорее уж на испанку – черноволосая, черноглазая, смуглокожая. Стоит, покусывая губы и покачивая бедром, фартучек перехватывает милый стан, как набедренная повязка. Милый стан. – Нельсон зажимает рукой рот. – Не сказал ли я это вслух?»
– Это Клинк. Острый клинок, Клинк. – Куган хриплым театральным шепотом добавляет: – Только упаси тебя Бог спросить про его мать.
Официантка переводит безразличный взгляд на Нельсона.
– Ни гугу, – говорит она.
Молчание. Нельсон с Куганом переглядываются и прыскают со смеху. Нельсон смеется так, что пиво брызжет у него из носу.
– И что твой муж-иудей? – спрашивает Куган официантку.
Дзынь! Что-то всплывает из пивного моря в мозгу у Нельсона, что-то, имеющее отношение к иудеям. И тому, чего Куган должен стыдиться.
– Мне кажется, ребята, вам хватит, – говорит официантка.
– Еще нет. – Куган делает слабую попытку дотянуться до ее задницы. Официантка резво отпрыгивает, Куган еле успевает ухватиться за край стола.
– Господи! – Куган почти ничком падает на скамейку и одним глазом смотрит поверх стола. – Он что, наблюдает за нами, Клинк?
– Кто?
– Бармен, ты, изнуренный иезуит, – шепчет поэт. – Статный, дородный, как там его бишь.
Нельсон оборачивается. Куган снова шипит:
– Не так очевидно, черт тебя побери.
Поэтому Нельсон смотрит в потолок. Смотрит в свой стакан. Смотрит на часы. Смотрит на пустую эстраду. Потом, зевнув, взглядывает на бармена, который стоит, опершись на стойку. Здоровенный детина… наблюдает.
– Ну? – спрашивает Куган почти что из-под стола.
– Ага, – говорит Нельсон. – Он за нами наблюдает. Куган приподнимает голову и снова ныряет под стол.
– Черти лохматые, Клинк, это же Буян Бойлан! Он самый!
Поэт почти горизонтально выскакивает из-за стола. Локти и колени выпирают из просторного пальто под самыми разными углами, как будто два хорька дерутся в мешке. Нельсон совершает более грациозный, нейлоно-шуршащий исход, но не может сделать ни шагу дальше, потому что во все стороны – вниз. Комната кружится: проносится Куган, ревя, проносится бармен. Нельсона приподнимает на цыпочки и бросает под откос пола. Он выплывает на улицу, под снег, скользя боком, как хоккеист.
– П.М.Б.И.Ж! – ревет Куган. – Поцелуй Мою Благородную Ирландскую Жопу!
На трескучем морозе они цепляются друг за друга, чтобы не упасть, их общая синяя тень раскачивается в свете фонарей – горбатое четвероногое о двух головах. Кожу стягивает от холода, горло перехватывает. Он держит Кугана или Куган – его? Да какая разница!
– Ирландки, – задыхаясь, выговаривает Куган, – режут так, что не успел заметить, а уже потерял половину крови.
– Забавно. – Нельсон пытается совладать со своими ногами. – Она не похожа на ирландку.
– Черная ирландка, – Куган постепенно, палец за пальцем, отдирает себя от Нельсона, – самая страшная. Дочь прелестной лимерикской девы и сумрачного испанского моряка, смытого с Армады – смешение кровей, чьи истоки можно проследить аж до Марокко.
– Я упоминал, – говорит Нельсон, – что моя жена – ирландка?
– У меня была одна евреечка… – Куган наконец отцепляется окончательно. – Кстати о средиземноморцах. Бархатные губки. Могла засосать бильярдный шар через двадцатиметровый садовый шланг.
У Нельсона щиплет уши. Или это от холода?
– Почему вы сказали, что она была еврейка?
– Потому что она ею была. – Поэт, шатаясь, бредет по тротуару. – Дщерь Израиля. Иудейской веры, не христианской. Разве не один хер?
В замедленной съемке Кутан поворачивается и замахивается на Нельсона кулаком. Нельсон в замедленной съемке пригибается. Он приперт к стенке, парка зацепилась за выступающий кирпич.
– Было время, – говорит Куган, тыча в Нельсона пальцем, – когда преподавание поэзии давало лицензию на распутство.
Он подскакивает – надувной клоун, которого нельзя уронить.
– Каждый семестр новый урожай целок. – Поэт воздевает очи к золотому прошлому. – Я глядел на аудиторию, полную свеженьких мордашек, и выбирал, как шоколадку из коробки. Это прилагалось к контракту. Как бесплатные книжки. Как двухмесячные каникулы. Как место на гребаной парковке…
Он тяжело вздыхает, и даже на холоде Нельсона обдает пивным духом.
– Никто не жаловался. Никто не замечал. Никто не обижался. Каждый получал свое. Барышни могли рассказывать внукам, что отдали цветок своего целомудрия настоящему ирландскому поэту, а у меня было больше телок, чем у Мика Джаггера.
Куган толстыми пальцами сгребает Нельсона за куртку. «Поэт по имени Тим», – говорит он.
Студенток склонял на интим.
Феминистки гурьбой
Закричали: «Долой!
Мы Тиму интим запретим».
Глаза у Кугана молящие, затуманенные. Волны его убийственного дыхания обдают лицо Нельсона. В мозгу ритмично пульсирует: дзынь! дзынь! дзынь!
– У меня две дочери, сэр, – с трудом выговаривает Нельсон, и в голове включается сирена. Который час? Где я? Бриджит захочет знать. Кстати об ирландках.
– Тогда держите их подальше от таких, как я, сэр. – Куган наконец фокусирует взгляд на Нельсоне. – Не учите своих дочерей поэзии, Клинк, мой вам совет.
Он поворачивается, выбрасывает назад руку и отдирает Нельсона от стены.
– Нечего прохлаждаться! – кричит он. – Вперед, враскачку к Вифлеему! Маршируй или умри, Клинк, маршируй или умри «Вперед, к Вифлеему» – популярный английский церковный гимн. «Маршируй или умри» – американский фильм 1977 года, военная эпопея об Иностранном Легионе.
.
По темным улицам от студенческих баров и буржуйских салунов, туда, где за бетонными оградами и колючей проволокой смутно маячат промышленные громады. Фонарей в два раза меньше, половина из них разбита. Запыхавшись, гуляки входят в желтушный свет безымянной рабочей рюмочной, в низкую, сырую, без окон бетонную коробку. Мигающие неоновые вывески с тевтонскими именами народного пива: Хамм, Шлиц, Пабст. Перед дверью – ревущая газовая горелка. Неопределенного возраста серые личности в бесформенных пальто у стойки. Нельсон и Куган плюхаются в закутке под пыльной неоновой рекламой, которую не зажигали со времен президентства Никсона.
С угрюмым барменом шутки плохи.
– «Гленфиддих»? – неуверенно спрашивает Куган.
– «Джим Бим», – отвечает бармен, и Куган покупает всю бутылку, чтобы хоть немного его задобрить.
Бутылка и два щербатых стакана на липком, в кругах от пива, столе. Кончились студенческие хиханьки. Время легкомысленного пива позади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Нельсон вышел в морозный свет фонарей. Голова кружилась, в висках стучало. Боль в пальце ослабела, хотя и не прошла совсем. Сыпал снег. Машины со свистом проносились по жидкой каше, их красные габаритные огни отражались в асфальте. Парочки под ручку спешили в кинотеатр за углом.
Нельсон посмотрел на часы и ругнулся: два часа назад ему следовало ехать в автобусе к макаронам с сыром или тунцовому супу. Бриджит будет злиться: ей пришлось одной кормить и укладывать девочек. Он застегнул парку и пошел к автобусу, но тут вспомнил, что забыл на работе портфель с девятью десятками студенческих сочинений, которые надо проверить к понедельнику. Нельсон простонал и затрусил к площади между двумя рядами одинаковых фонарей. Бриджит он позвонит с работы, скажет, что у него была важная встреча с деканом и речь шла о возможном… продвижении? профессиональном спасении? Он даже не знал, как отблагодарит его Акулло. Все, что от него требовалось, – разрушить карьеру другого человека.
Нельсон запыхался и прислонился к обклеенному плакатами киоску, прижал руку к линялой рекламе «Нет-Радио» и попытался раздышаться. Дыхалка стала совсем никудышная. Он медленно пошел вокруг киоска, держась за стену рукой. Если надо сделать грязную работу, почему ее не поручили Кралевичу? Ему бы понравилось. У него и все нужное есть. Нельсон поежился, вспоминая нож на Обеденном семинаре. Но уже тогда Куган начал первым. Нечего жалеть Кугана. Если он пишет анонимки, ему не место на факультете. Нельзя позволить, чтобы расист влиял на юные, формирующиеся умы. Он, собственно, и поэт уже не ахти. Исписался.
Теперь Нельсон снова смотрел на магазины и киоски Мичиган-авеню. Рука скользила по рекламным листкам и плакатам с лозунгами: британцы вон из Ирландии, израильтяне – из Газы, сербы – отовсюду кроме Сербии. Как они узнали, что это Куган? Что, если они ошиблись? И даже если они правы, что стоит научная свобода, что стоит постоянная должность, если человека можно уволить за мнение, пусть даже гнусное?
Снег падал на ресницы, залеплял глаза. «Это не мое дело, – думал Нельсон. – Пусть увольняют Кугана, пусть Акулло с ним судится, пусть Кралевич застрелит его среди бела дня. Анонимки прекратятся независимо от моего вмешательства. А у меня на совести не будет профессионального убийства».
Нельсон обогнул киоск и столкнулся нос к носу с Тимоти Куганом. Поэт вытаращил глаза и отпрянул назад. Куган был в заснеженном черном пальто до колен, подбородок замотан черным шарфом. Оба заметались из стороны в сторону, как комики в немом кино, потом Куган засопел и двинулся в обход киоска. Боль в пальце сфокусировалась, как в сварочном аппарате, Нельсон закусил губу, чтобы не вскрикнуть, и запрыгал на тротуаре, размахивая рукой. Шаги Кугана быстро удалялись по Мичиган-авеню. Нельсон приплясывал от нерешительности. «Не будет беды, если я с ним поговорю, – решил он. – Может, он не писал анонимок, и Акулло будет так же рад это узнать».
Нельсон обежал киоск и бросился за поэтом.
– Профессор Кутан! – крикнул он как можно бодрее. Поэт на автопилоте прошел еще несколько шагов и
обернулся: руки в карманах, голова ушла в шарф. Нельсон, улыбаясь, догнал его.
– Послушайте, – сказал он, – можно угостить вас стаканчиком?
Кутан осовело взглянул на Нельсона. Было почти слышно, как ворочаются его перегруженные алкоголем мозги.
– Конечно. – Куган пожал плечами. Нельсон пошел рядом, подстраиваясь под его шаг. Они переждали на тротуаре, пока впереди пронесется стайка машин. Снег падал между ними, как занавес. Куган искоса взглянул на Нельсона.
– Кто вы? – спросил он через шарф.
– Друг «Друг» – отвечает Макбет на слова Банко: «Кто идет?»
, – отвечал Нельсон Гумбольдт.
8. НЕЛЬСОН В НОЧНОМ ГОРОДЕ Вся эта глава, начиная с названия, отсылает читателя к «Улиссу». (Цитаты приведены в переводе В. Хинкиса, С. Хоружего.) Отсюда и настоящее время, и атмосфера подозрительности и предательства, разлитая в романе Джойса, и грубая физиологичность. В пьяной фантазии Кугана Нельсон становится Стивеном Дедалом, которого он, как Бык Маллиган, называет Клинком и иезуитом, официантка – Молли Блум, женой еврея Леопольда Блума, бармен – Буяном Бойланом. Из «Улисса» и скрещенные ключи, и П.М.Б.И.Ж, и даже ответ Кугана на вопрос Нельсона: «Почему вы сказали, что она была еврейка?» Когда Джойса спросили, почему он сделал героя евреем, Джойс ответил: «Потому что он им был».
Несколькими часами позже, в проулке, Нельсон и Куган писают на стену.
– А-а-ах! – выдыхает Куган. От кирпичей перед ними идет пар. – Простые радости бедняков.
На стене, в нескольких дюймах от Нельсонова носа, надпись из аэрозольного баллончика – многолетней давности памятник студенческого радикализма: «Да здравствует ИРА!»
– Я упоминал, – говорит Нельсон, – что моя жена – ирландка?
Он что-то собирается спросить у Кугана, собирается спросить весь вечер, но шестеренки прокручиваются вхолостую, и он не может вспомнить, в чем, собственно, вопрос. Куган оказался классным прикольщиком, отличным мужиком, джентльменом и к тому же образованным, как сволочь. Нельсона качает, струя мочи прыгает вправо-влево, словно из брандспойта. Нельсон притворяется, что тушит пожар.
– Смотри, куда целишь, Клинк, иезуит несчастный! – Куган щиплет его за руку. – Я уже крещен!
Больше ничего Нельсон не помнит. Который час. Какой день. Где он находится.
– Ой! – вскрикивает Нельсон, когда до его замедленного сознания доходит наконец боль от щипка.
Куган отступает на шаг и с церемонной важностью заправляет свои причиндалы.
– Застегнись, Клинк. Ночь молода.
Из проулка на улицу: Куган впереди, Нельсон в нескольких шагах сзади. Они уже далеко от университетского городка, в безвкусно облагороженных улочках Гамильтон-гровз, недавних рабочих кварталах. Выметенные подчистую продмаги и заколоченные обувные лавчонки чернеют между залитыми неоном спортивными барами и молодежными бистро. Нельсон на ходу медленно поворачивается вокруг своей оси, силясь понять, куда же они идут, цепляется одной ногой за другую и чуть не падает. Кутан в нескольких шагах впереди, перед скошенным окном дорогого салуна. Сразу за стеклом двое молодых гладкорожих яппи, мужчина и женщина, едят крылышки на вертеле, запивая их текилой с лимонным соком. Куган сворачивает с тротуара, привлеченный, как мотылек огнем, их буржуазным варварством: молодая пара изящно ест вилкой то, что принято держать руками.
– Мир перевернулся, Клинк, – кричит Куган через плечо. – Спорю, этот кретин ест лазанью голыми руками.
При их приближении мужчина и женщина переглядываются. За этим они и ехали сюда из самого Миннеаполиса – посмотреть колоритных гамильтон-гровзских чудаков в их природной среде. Куган не подводит. Он опирается рукой на стекло, пригвождает женщину взглядом и громко декламирует:
Одна журналистка из Дрездена
На вилке визжала как резаная,
Но мясо у ней
Становилось нежней,
А также вкусней и полезнее.
Сеньор яппи вскакивает, потрясая куриным крылышком, но сеньорита яппи удерживает его рукой. Куган уже отвернулся от стекла.
– Запиши это для вечности, Клинк, – говорит он. – Я готовлю полное собрание своих сочинений.
Нельсон и Куган пьют темный горький «Гинесс» в ирландском баре «Слив Блум», под вывеской из скрещенных ключей. Кугана здесь знают, но тем не менее обслуживают. В пятницу вечером здесь играет живая музыка: тощий мужчина с гитарой и худая длинноносая женщина со скрипкой. Куган заказывает песню, вместе с Тощим и Длинным Носом поет первый куплет «Отчаянного парня из Каслмейна» «Отчаянный парень из Каслмейна» (The wild colonial boy) – австралийская народная песня об ирландском юноше, который стал грабителем и был застрелен при задержании. В русском переводе Г. Усовой стихотворение называется «Сорванец» и заканчивается так:
Прицелился он в Кевина, с коня его свалил,
Но тут в ответ от Дэвиса он рану получил.
И третий стражник выстрелил, и наступил конец
Отважному бушрейнджеру по кличке Сорванец.
и рыдает следующие семь.
– В конце он погибнет, – шепчет Куган посреди песни, – но и этих козлов уложит.
Нельсон осознает главным образом то, что комната кренится.
Из-за стола в сортир. Неровные скрипучие доски раскачиваются, как по бурному морю из Ларна в Странрар Ларн и Странрар – города на противоположных берегах Северного пролива, Ларн – в Ирландии, Странрар – в Англии.
. Воткнувшись носом в исписанную фломастером стену над толчком, Нельсон задумывается над Вопросом без Ответа. О чем же он хочет спросить Кугана?
– Зачем я здесь? – спрашивает он у склизкой, в подтеках засохших соплей, стены.
Садясь за стол, в нейлоновом хрусте, он спрашивает снова:
– Зачем я здесь?
Куган давится пивом; веер «Гинесса», подогретого до 36,6° Цельсия, разлетается вокруг. «Черт, – думает Нельсон, – неужели я сказал это вслух?»
– Толковый вопрос, черт побери. – Куган икает. – Умный ты малый. Небось у тебя на занятиях животики надорвешь.
– Но зачем я здесь? – повторяет Нельсон. Его парка блестит импортным пивом. – Не помню.
– Экзистенциальное сомнение, верно? – Куган утирает рот ладонью. – Хотите экзистенциального сомнения? Пожалуйста!
Он поднимает стакан и подается вперед.
– Мне надо было родиться елизаветинцем, Клинк. Даже если бы для этого надо было стать треклятым англичанином. Вот были поэты!… Бен Джонсон клал кирпичи, и воевал, и угодил в тюрягу. Кит Марло был шпион, бабник, и его зарезали в кабаке. В драке из-за счета! Вот – достойная поэта смерть!
Куган пьет и облизывает губы.
– А что грозит мне? – хрипит он. – В худшем случае я теряю мой говенный бессрочный контракт. Мы живем в малодушное время, Клинк. Мне должно быть стыдно.
Нельсон слышит тихое хрустальное «дзынь!», словно ложечкой задели бокал, но на столе только два пластмассовых стаканчика и такая же бутыль. «Вам должно быть стыдно, – думает Нельсон, и зажимает рукой рот. – Не сказал ли я это вслух?»
Куган стучит бутылью по столу.
– Молли! – орет он. – Молли Молли Молли!
Музыка давно смолкла, Тощий и Длинный Нос куда-то слиняли. Когда это произошло?… Официантка стоит в шаге от стола, раскинув руки.
– Кто здесь Молли? – спрашивает она.
«Хороший вопрос, – думает Нельсон. – Онапохожа не на ирландку, а скорее уж на испанку – черноволосая, черноглазая, смуглокожая. Стоит, покусывая губы и покачивая бедром, фартучек перехватывает милый стан, как набедренная повязка. Милый стан. – Нельсон зажимает рукой рот. – Не сказал ли я это вслух?»
– Это Клинк. Острый клинок, Клинк. – Куган хриплым театральным шепотом добавляет: – Только упаси тебя Бог спросить про его мать.
Официантка переводит безразличный взгляд на Нельсона.
– Ни гугу, – говорит она.
Молчание. Нельсон с Куганом переглядываются и прыскают со смеху. Нельсон смеется так, что пиво брызжет у него из носу.
– И что твой муж-иудей? – спрашивает Куган официантку.
Дзынь! Что-то всплывает из пивного моря в мозгу у Нельсона, что-то, имеющее отношение к иудеям. И тому, чего Куган должен стыдиться.
– Мне кажется, ребята, вам хватит, – говорит официантка.
– Еще нет. – Куган делает слабую попытку дотянуться до ее задницы. Официантка резво отпрыгивает, Куган еле успевает ухватиться за край стола.
– Господи! – Куган почти ничком падает на скамейку и одним глазом смотрит поверх стола. – Он что, наблюдает за нами, Клинк?
– Кто?
– Бармен, ты, изнуренный иезуит, – шепчет поэт. – Статный, дородный, как там его бишь.
Нельсон оборачивается. Куган снова шипит:
– Не так очевидно, черт тебя побери.
Поэтому Нельсон смотрит в потолок. Смотрит в свой стакан. Смотрит на часы. Смотрит на пустую эстраду. Потом, зевнув, взглядывает на бармена, который стоит, опершись на стойку. Здоровенный детина… наблюдает.
– Ну? – спрашивает Куган почти что из-под стола.
– Ага, – говорит Нельсон. – Он за нами наблюдает. Куган приподнимает голову и снова ныряет под стол.
– Черти лохматые, Клинк, это же Буян Бойлан! Он самый!
Поэт почти горизонтально выскакивает из-за стола. Локти и колени выпирают из просторного пальто под самыми разными углами, как будто два хорька дерутся в мешке. Нельсон совершает более грациозный, нейлоно-шуршащий исход, но не может сделать ни шагу дальше, потому что во все стороны – вниз. Комната кружится: проносится Куган, ревя, проносится бармен. Нельсона приподнимает на цыпочки и бросает под откос пола. Он выплывает на улицу, под снег, скользя боком, как хоккеист.
– П.М.Б.И.Ж! – ревет Куган. – Поцелуй Мою Благородную Ирландскую Жопу!
На трескучем морозе они цепляются друг за друга, чтобы не упасть, их общая синяя тень раскачивается в свете фонарей – горбатое четвероногое о двух головах. Кожу стягивает от холода, горло перехватывает. Он держит Кугана или Куган – его? Да какая разница!
– Ирландки, – задыхаясь, выговаривает Куган, – режут так, что не успел заметить, а уже потерял половину крови.
– Забавно. – Нельсон пытается совладать со своими ногами. – Она не похожа на ирландку.
– Черная ирландка, – Куган постепенно, палец за пальцем, отдирает себя от Нельсона, – самая страшная. Дочь прелестной лимерикской девы и сумрачного испанского моряка, смытого с Армады – смешение кровей, чьи истоки можно проследить аж до Марокко.
– Я упоминал, – говорит Нельсон, – что моя жена – ирландка?
– У меня была одна евреечка… – Куган наконец отцепляется окончательно. – Кстати о средиземноморцах. Бархатные губки. Могла засосать бильярдный шар через двадцатиметровый садовый шланг.
У Нельсона щиплет уши. Или это от холода?
– Почему вы сказали, что она была еврейка?
– Потому что она ею была. – Поэт, шатаясь, бредет по тротуару. – Дщерь Израиля. Иудейской веры, не христианской. Разве не один хер?
В замедленной съемке Кутан поворачивается и замахивается на Нельсона кулаком. Нельсон в замедленной съемке пригибается. Он приперт к стенке, парка зацепилась за выступающий кирпич.
– Было время, – говорит Куган, тыча в Нельсона пальцем, – когда преподавание поэзии давало лицензию на распутство.
Он подскакивает – надувной клоун, которого нельзя уронить.
– Каждый семестр новый урожай целок. – Поэт воздевает очи к золотому прошлому. – Я глядел на аудиторию, полную свеженьких мордашек, и выбирал, как шоколадку из коробки. Это прилагалось к контракту. Как бесплатные книжки. Как двухмесячные каникулы. Как место на гребаной парковке…
Он тяжело вздыхает, и даже на холоде Нельсона обдает пивным духом.
– Никто не жаловался. Никто не замечал. Никто не обижался. Каждый получал свое. Барышни могли рассказывать внукам, что отдали цветок своего целомудрия настоящему ирландскому поэту, а у меня было больше телок, чем у Мика Джаггера.
Куган толстыми пальцами сгребает Нельсона за куртку. «Поэт по имени Тим», – говорит он.
Студенток склонял на интим.
Феминистки гурьбой
Закричали: «Долой!
Мы Тиму интим запретим».
Глаза у Кугана молящие, затуманенные. Волны его убийственного дыхания обдают лицо Нельсона. В мозгу ритмично пульсирует: дзынь! дзынь! дзынь!
– У меня две дочери, сэр, – с трудом выговаривает Нельсон, и в голове включается сирена. Который час? Где я? Бриджит захочет знать. Кстати об ирландках.
– Тогда держите их подальше от таких, как я, сэр. – Куган наконец фокусирует взгляд на Нельсоне. – Не учите своих дочерей поэзии, Клинк, мой вам совет.
Он поворачивается, выбрасывает назад руку и отдирает Нельсона от стены.
– Нечего прохлаждаться! – кричит он. – Вперед, враскачку к Вифлеему! Маршируй или умри, Клинк, маршируй или умри «Вперед, к Вифлеему» – популярный английский церковный гимн. «Маршируй или умри» – американский фильм 1977 года, военная эпопея об Иностранном Легионе.
.
По темным улицам от студенческих баров и буржуйских салунов, туда, где за бетонными оградами и колючей проволокой смутно маячат промышленные громады. Фонарей в два раза меньше, половина из них разбита. Запыхавшись, гуляки входят в желтушный свет безымянной рабочей рюмочной, в низкую, сырую, без окон бетонную коробку. Мигающие неоновые вывески с тевтонскими именами народного пива: Хамм, Шлиц, Пабст. Перед дверью – ревущая газовая горелка. Неопределенного возраста серые личности в бесформенных пальто у стойки. Нельсон и Куган плюхаются в закутке под пыльной неоновой рекламой, которую не зажигали со времен президентства Никсона.
С угрюмым барменом шутки плохи.
– «Гленфиддих»? – неуверенно спрашивает Куган.
– «Джим Бим», – отвечает бармен, и Куган покупает всю бутылку, чтобы хоть немного его задобрить.
Бутылка и два щербатых стакана на липком, в кругах от пива, столе. Кончились студенческие хиханьки. Время легкомысленного пива позади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47