Нет, он мстил не народу, ненавидел не этот яркий, живой и сильный народ, расчлененный надвое рознью, охваченный революцией, в которую он, Терентьев, был вовлечен чьей-то волей. Он явился сюда не мстить, не убивать, не терзать.
Вел с конвоем комбайны в госхозы, проводя красные, неповоротливые «Нивы» через ущелья и пади, под винтовками затаившихся душманов. На митингах, посреди кишлаков, когда сходились белобородые старцы и быстроглазые юноши, а поодаль от них тесным кругом собирались одинаковые, без лиц, в долгополых чадрах низкорослые женщины, на митингах, поддавшись состраданию и жалости, раздавал, раздаривал набегавшим детям весь свой съестной припас – банки сгущенного молока и тушенки, – изумляясь цепким хватающим рукам, переходу от робости к смелости, к смешливости, к изъявлению благодарности и веселья.
Стоял в охранении, в голой степи, поставив машину пушкой к близким предгорьям. Поодаль, уменьшенная, стояла вторая машина, дальше – еще и еще… Кишлак, где засела банда, был взят в броневое кольцо. Уже началась пальба. Батальон афганских «командос» продвигался в горячих проулках. Заходили в дома, щупали миноискателями сундуки, сосуды с мукой, дно арыков, надеясь найти оружие. Взвод афганцев попал в ловушку, в тупик глинобитных дувалов, под огонь пулемета. Пулеметчик и снайперы истребляли «командос». Батальонный по рации послал зов о помощи. Он, Терентьев, рванулся на машине в кишлак, перепрыгнул полноводный арык, втиснулся в тесные улочки, пробирался по ним, как по желобу. Встав перед дувалом с бойницами, машина вела в упор огонь из пулеметов и пушки. Пока оператор вырывал из монолита стены дымные тусклые взрывы, он, водитель, медленно пятясь, укрывал за броней горстку уцелевших «командос». Принял на борт, все на тот же полосатый матрац, где недавно умер Корнавия, афганского лейтенанта с перебитой ногой.
Легкомысленный юнец из глубинки, привыкший видеть в середине школьной карты красный ломоть земли, свою Родину, а свой город, себя – в самом центре, в самых недрах этой алой, среди трех океанов страны, могучей, надежной, он, беззаботный сын благополучных, любящих друг друга родителей, окруживших его достатком, потакавших его прихотям, суливших безоблачную счастливую жизнь, он вдруг испытал на себе сокрушительное давление жизни. Попал на войну.
Здесь, у подножья афганских гор, замполит его уверял, что он держит оружие не против муллы, не против безграмотного свирепого стрелка, не против мелкого феодального князька, а против расчетливой, точной силы, планирующей, направляющей, обнаруживающей себя то трупом немца-наемника в черном комбинезоне, с длинным десантным фонарем и кинжалом, пытавшегося подорвать автомост, – его привезли на корме БМП: седоватые волосы, желтые прокуренные зубы, небритое, улыбающееся в смерти лицо, – то складом итальянских пластмассовых мин и зеленых английских гранат, открытым в мечети; он осторожно, враждебно трогал ребристую мину, одну из тех, что, быть может, поднимет на дыбы его боевую машину, касался гранаты с английским клеймом, представлял, как влетит она в приоткрытый люк, когда проезжают под кручей. Эта сила обнаруживала себя кипами отпечатанных на русском листовок, когда снаряд из башенной пушки догнал убегавшую, пылящую по пустыне «тойоту» и она, перевернутая, чадила, а душный ветер гнал по пескам листовки: к соотечественникам, русским солдатам, призыв повернуть оружие против своих командиров. Он верил своему замполиту, но тайно страдал, видя хлебные нивы, изрезанные его гусеницами, кишлаки, горящие от его артиллерии, убитых взрывом крестьян.
Он, солдат, измызганный в земле и солярке, вечно усталый, засыпающий в любую свободную от трудов минуту, хоть за рычагами остановившейся ненадолго машины, хоть в клубе на кинофильме, хоть в тени от танка, – здесь, в боях, он чувствовал себя сыном огромной державы, ведущей борьбу, разыгравшуюся вокруг необъятных границ, воспаленно глядящей на восток и на запад. Оно, государство, глазами его, Терентьева, покрасневшими от бессонниц и пыли, смотрит теперь в эту южную степь, на синие горы, за которыми Иран воюет, молится, казнит непокорных, в Персидском заливе плывет авианосец «Америка», поднимающий с палубы самолеты, готовые лететь за Урал, оставляя на месте родных городов ядовитые котлованы. Но убитый у порога дехканин, горящий от бомбы кишлак – вот что мучило его и смущало.
Этот страшный и грозный опыт, состоящий из жертв и потерь, был тем достоянием, которое он повезет домой.
Мог повезти, если в вдруг в одночасье не лишился его. Пролетевшая над люком граната брызнула белой зловонной смертью, сожгла этот опыт. И там, где недавно хранился опыт, теперь были страх и вина. И убитый желто-зубый наемник, мертвый, насмехался над ним.
Сквозь звяканье гитары, сквозь стены клуба Терентьев услышал слабое стрекотание. Услышал, потому что ждал, пугливо торопил появление звука, надеялся, что он не возникнет, был готов отличить его от всего остального.
Выбежал на солнцепек, задирая лицо, рассекая глазами слепящее небо. Звук приближался, нарастал, превращался в грохот мотора, в свист лопастей, в круглый, хвостатый пузырь вертолета. Снижаясь, крутя винтами, машина поворачивала иглообразный хвост, и Терентьев почувствовал тяжесть пролетавшей над ним машины. Ее наполненность болью, страданием. Там Сергей, раненный, на носилках, изрезанный и избитый, пролетел над ним, окропил своей болью.
Терентьев кинулся вслед вертолету до самой ограды, до колючих проволочных перекрестий, в которые, поодаль, был врезан шлагбаум, стояла будка, и солдат с автоматом удивленно посмотрел на Терентьева, ухватившегося за стальные колючки. Вертолет снижался, раздувая вдали вихри солнечной пыли, окутывая застывший «рафик» взбаламученным прахом. В этом прахе вращались винты, метались какие-то тени. Вырываясь из сорного блеска, «рафик» помчался, исчезая среди безликих строений медсанбата. Вертолет поднялся, оставляя под собой протуберанец пыли, и косо, торопливо пошел в сторону предгорий. Там, в Гератской долине, быть может, ждал его новый груз. Привезенного раненого несли в палатку. Хирурги торопливо надевали перчатки. А ему казалось, что это Сергей. Он видел, как его клали под яркие лампы – недвижного, в обмороке, в потеках пота и крови.
Так ясно это увидел Терентьев, такой ужас, беспомощность испытал, что дернул колючую проволоку, ударился в нее грудью, чувствуя, как рванули кожу отточенные шипы.
Когда возвращался к клубу, его нагнал грузовик. Капитан окликнул его:
– Так, хорошо… Давай быстро со мной!.. И этих двоих прихвати!.. У стенки два лозунга – быстро в кузов!.. Сейчас свезем к соседям, в медсанбат, и обратно!..
Не веря удаче, понукал, грозно покрикивал на солдат, испуганно отложивших гитару. Вытаскивал осторожно, клал в кузов красные кумачовые призывы: «Работать с огоньком! Служить со смекалкой!» Стоял в кузове, держась за кабину, въезжая в ворота медсанбата.
Капитан управлял двумя новобранцами, тащившими кумачи к чахлым кустам, выращенным усилиями садоводов в зеленых панамах. Видимо, там, среди этих зарослей, надлежало установить транспаранты. Терентьев, улучив минуту, кинулся к приемному покою, где все еще стоял «рафик» и двое солдат-санинструкторов заталкивали в него брезентовые пустые носилки.
– Кого привезли? – подскочил он к ним. – Кого сейчас принесли? Из первой роты? Оператора? Дымокурова?
– Фамилию не знаем, – ответил санинструктор. – Лейтенант с Гератского моста. Плечо ему прострелило…
Уселись в «рафик», постучали шоферу, и машина покатила к вертолетной площадке. Там с ровным треском из неба возникал вертолет, другой, из той вертолетной пары, что дежурила у командного пункта. Вертолет снижался с грохотом, коптил небо, колыхал хвостом. Ударил в плиты колесами. Пыль летела разорванным занавесом. Открылась дверь, спрыгнул солдат, наклоняясь под секущими лопастями, заслоняясь локтем от пыли. Но спешащие санитары уже извлекали из дверного проема длинные, нагруженные носилки, в которых что-то белело, смуглело. Терентьев издали, поднимаясь на цыпочки, старался различить лицо Сергея. Умолял, заклинал, надеясь на чудо, отводя беду не только от друга, но и от себя самого. Страшился несчастья, в котором был сам повинен.
Санитарный «рафик» стремительно, точно подрулил к медсанбату. Торец распахнулся, появились носилки. На плотном брезенте, боком, с заострившимся закопченным лицом, лежал раненый. Длинный, в засохшей крови нос, черные усы, щели синих невидящих глаз, голая грудь, на которой чернела, краснела, зеленела забрызганная повязка. Двое санитаров несли его, а третий сбоку вышагивал, держа над ним капельницу – прозрачный флакон с опадавшей трубкой, вонзившейся в шею раненого.
Терентьев сделал два шага следом, сначала с молниеносной, похожей на безумие мыслью: «Хорошо, что не я… Не меня…» – а затем, догоняя эту мысль, расщепляя, пронося сквозь нее свой страх, свое презрение к себе, свое сострадание, другая: «Не Сережа!.. Нет, не Сережа!..» Раненого унесли в глубину коридора, где к нему пристроилась женщина в белом и мужчина в зеленом, похожем на скафандр одеянии.
Терентьев вернулся к «рафику», на порожке которого сидел бритоголовый, с перевязанным лбом солдат с двойным, из боли и облегчения, выражением. Его веснушчатое лицо показалось Терентьеву знакомым. Это был солдат из соседней роты. Сталкивались постоянно то в столовой, то в клубе, то на построении.
– Зацепило? – Терентьев наклонился к солдату, и тот, узнав Терентьева, кивнул. Бережно, не касаясь повязки, поднес к голове свои перепачканные железом и кровью руки, растопырил пальцы, щупал воздух вокруг головы, свою невидимую для Терентьева боль.
– Болит вот тут!.. Ухо отшибло!.. Болит!.. Теперь, наверное, домой полечу! – сообщил он Терентьеву, желая, чтобы тот понял, радовался за него и сострадал. – Только я голову поднял, «духа» увидел – и удар о броню!.. Может, и черепок проломил!.. Наверное, теперь домой поеду!..
Это ожидание дома было связано с выполненным до конца, оплаченным болью и кровью долгом. Отозвалось в Терентьеве чувством вины и позора. Выпадением из общего братства, из солдатской, утвержденной на честном договоре артели, которую покинул, укрылся в безопасное место. Другого подставил под пули.
– Слушай, как там наша рота? Ничего не слыхал?
– Не знаю, нас сразу на левый фланг! Они там мин понаставили. Мы два часа вглубь втягивались, становились на точки, все под плотным огнем!
Подошли санитары, взяли его под руки, повели. Он осторожно шел, морщился, улыбался, бережно нес свою боль, свою окруженную невидимым нимбом голову:
– Ладно, дома теперь заживет!..
Терентьев представил город, желтый, словно вырезанный из песчаника. Безлюдную, с брошенным шлангом бензоколонку, ставни закрытых дуканов, мимо которых осторожно пробирались боевые машины, чутко взведя пушки, прислушиваясь к мертвой тишине солнечных улиц. И внезапный, гулкий, сотрясающий железо взрыв, толкнувший в сторону корпус машины. Ожившая залпами и дымами стена. И машины в ответ бьют в упор по снайперским гнездам, заколачивают, закупоривают щели и бойницы в дувалах. И такое в нем возникло стремление туда, в роту, на продавленное сиденье, к послушным педалям, на которых стопа сквозь дрожание металла чувствует грунт, неведомым, заключенным в стопе зрением видит укрытую мину, проводит машину вдоль ямки, таящей пламя и взрыв, – такое стремление на помощь своему экипажу, что Терентьев метнулся, сначала к взлетавшему вертолету, а потом, когда пыль от винтов запорошила глаза, обратно к медсанбату.
Военврач, майор с седыми висками, начальственный, торопливый, взбегал по ступенькам. Терентьев преградил ему путь.
– Товарищ майор!.. Товарищ майор!.. Мою кровь!.. Первая группа!.. Я сдаю!.. Раненым кровь мою!..
Майор остановился, посмотрел на него, вначале грозно, не понимая, торопясь пройти. Потом понял. Дрогнул лицом. Рука его потянулась, словно хотела погладить плечо Терентьева. Сказал:
– Ампул с кровью у нас хватает. Побереги свою. Она тебе еще пригодится! – и прошел. А вместо него возник начальник клуба, торопил в машину.
В кузове стояли новобранцы с одинаковыми, обращенными к предгорьям лицами, где малой точкой исчезал вертолет.
* * *
Вечером перед сном он чинил зажигалку друга, высыпав на чистый листок винтики, пружинки, колесики. Чинил, суеверно загадав: если поднимется из нее малое тихое пламя, то Сергей вернется живым и невредимым.
Новобранцы продолжали писать свои письма в пустой казарме среди заправленных коек, чьи хозяева лежали сейчас под защитой брони.
Окончив писать, снабдили конверты адресами – в алтайский целинный поселок и в украинский город Запорожье. Подсели к Терентьеву, наблюдали его работу, подсказывали, протягивали руки к нарядной японской безделушке. Потом крепыш тракторист попросил:
– Нам начальник клуба сказал: через неделю и нас на задание. Ты расскажи, чего там будет. Как нам держаться, чтобы не зацепило с первого раза. А дальше уж сами поймем.
– Дальше уж мы сами, конечно, – подтвердил черноголовый, глядя на Терентьева темно-синими доверчивыми глазами.
Понимая эту робость, предчувствие близких боев, видя, что оба они готовят себя к грозной, выпавшей доле, Терентьев старался им помочь. Он чувствовал себя многомудрым и старым, прожившим целую жизнь.
– Если хотите к мамкам своим вернуться, – поучал он чуть грубовато, находя этот тон уместным и правильным, – выполняйте все, что вам говорят командиры. Жара не жара, пусть полсотни в тени, а каску надень! Бронежилет застегни, понятно? Правильно – душно, чешется тело, зато духовская пуля его не почешет. Автоматная пуля жилет не пробьет, он ее остановит, только синяк оставит. А английская винтовка, «бур» ихний, этот, гад, бьет зло. Поэтому зря не высовываться, сидеть под броней. Это в автобусе туристском: «Посмотрите налево – кишлак! Посмотрите направо – мечеть!» Но вы-то ведь не на прогулке здесь. Сидите в укрытии, окопчик отройте на горке. Меньше увидите, меньше и вас увидят. А «духу» только увидеть – за тысячу метров пулю в лоб пустит. Снайпер! Понятно?
Они согласно кивали головами. Мысленно затягивали ремни на касках, запахивали бронежилеты. И уже качались, цокали друг о друга железом в несущейся плавно машине мимо осыпей, круч и дувалов.
– Задачи, которые вам будут ставить, могут быть разные. Скорее всего такие… – Он рассказывал и как бы листал учебник, передавал им набор боевых приемов и средств, с которыми сам был знаком. И они, разгораясь глазами, учили этот урок, эту азбуку афганской войны так прилежно, как в школе никогда не учили.
Он рассказал о выходе в дозор, в охранение, когда лопата режет бескровную мертвую землю и в сухой капонир въезжает боевая машина, выставляет над срезом плоскую башню, разворачивает пушку к розовеющей одинокой горе, откуда идут самолеты. Делают круг над степью, садятся на бетонное поле, – и смотришь на них с тоской, с ожиданием. Быть может, прилетели с родной стороны и на их фюзеляжах и крыльях в тончайшей пыльце отблеск трав и ручьев. Ночью не спишь, всматриваешься сквозь инфракрасный прибор в зыбкие тени и контуры. Ветер от гор дует на туманные звезды. Дремлют вертолеты, приспустив лепестки винтов. Одиноко и глухо бьет винтовочный выстрел.
Он рассказывал о засадах в пустыне, когда рота, продравшись сквозь жар, оплавленная, изнуренная, зарывается в остывающий красный бархан. Внизу – пустое серое русло, каменные желоба и протоки, по которым ночью, погасив огни, с чуть заметным лучом подфарников пробираются «тойоты» врага. Везут из Ирана вооруженные группы душманов, ящики с новым, в жирной смазке оружием, брезентовые пакеты взрывчатки. И тогда, мурлыкая рацией, машина поведет своей пушкой, следя за движением «тойоты», пошлет в нее красный выстрел. Пробитые, перевернутые на бок машины чадят, взрываются. В зарницах бегут люди, и в их чалмы и винтовки, в их крылатые машущие рукава – длинные долбящие очереди.
Он рассказывал о десанте в предгорьях, где, по данным разведки, должен пройти караван верблюдов, к чьим горбам приторочены стволы минометов, базуки, зенитки, печатные станки. Первоклассная, мобильная техника, доставляемая на верблюжьих горбах. Два вертолета с десантом, миновав перевалы, углядев караван, проводят досмотр. Одна машина продолжает кружить, нацелив вниз зоркие стволы. Другая, не гася обороты, садится вблизи каравана. Из-под звенящих винтов цепочкой выпрыгивает группа досмотра. Пальцы на спусковых крючках. Бегут к каравану. Малиновые верблюжьи глаза. Мыльная пена у губ. Заросшие, с комьями черных бород погонщики на низкорослых лошадках. Миноискателем водишь по полосатым тюкам. Штыками вспарываешь швы. Сваливаешь на землю груды верблюжьей колючки. Скоротечный бой при досмотре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47