Без центуриона, знакомого другим солдатам, часовые, конечно, не пропустили бы отпущенника к фонтану, и потому Андреас требовал, чтобы Мелисса поблагодарила воина.
Однако же и это желание прошло мимо ее ушей, и когда Андреас оставил ее, чтобы снова ухаживать за Диодором, она вздохнула с облегчением, потому что его быстрая речь причиняла ей боль.
Если бы только он не подошел к ней снова, чтобы опять говорить с нею!
Она не обращала внимания даже на своего милого. Не иметь нужды что-нибудь видеть или слышать – это казалось ей теперь самым лучшим, самым желательным.
Когда Мелисса потом настолько овладела собою, что могла поднять больные глаза, то перед ней были бедные домишки, которых, как ей казалось, она еще никогда не видела до сих пор. Но она чувствовала, что приближается или к Мареотийскому озеру, или к морю, потому что на нее веял влажный воздух и приятно прохлаждал ее горячую голову.
На высоком плетне перед хижиной, на которую только что упал свете от фонаря, висела, должно быть, рыбачья сеть. Правда, это могло быть и что-нибудь другое, так как образы, представлявшиеся ее отяжелевшим глазам, начинали путаться один с другим, двоиться и были обведены какими-то радужными кругами.
Она чувствовала такую тяжесть в теле, что ее ум перестал бояться или надеяться, однако же он продолжал медленно работать, между тем как путники безостановочно шли все вперед сквозь ночную тьму.
Когда последние хижины остались позади, Мелисса сделала над собою усилие и посмотрела вверх.
Вечерняя звезда ярко сияла на небе, и Мелиссе казалось, что остальные звезды быстро вращаются вокруг нее.
Во рту у нее была какая-то неприятная сухость, и уже несколько раз ею овладевало головокружение, которое заставляло ее крепче держаться за седло.
Теперь они находились перед каким-то большим водным пространством, и у нее сделалось удивительно легко на душе. Ведь это, должно быть, милое, столь дорогое ей озеро!
Вон там стоит уже и Агафья и кивает ей, а возле нее Эвриала, среди прекрасных крон великолепных пальм. Яркое солнечное сияние окружает обеих, а между тем теперь еще ночь, потому что вечерняя звезда все еще смотрит на нее сверху. Что же это значит?
Но когда она хотела исследовать этот вопрос, голова ее разболелась так сильно, головокружение так овладело ею, что она склонилась к шее осла, чтобы не упасть на землю.
Когда она снова выпрямилась, то увидела большую лодку, из которой вышло ей навстречу много людей и впереди них какой-то высокий мужчина в длинной белой одежде.
Это не был сон, она ясно сознавала это.
Однако же каким образом происходит то, что фонарь, который высоко держит один из них, так сильно жжет голову ей, а не ему? О как она горит!
И теперь все снова завертелось вокруг вместе с нею, и в глазах ее все потемнело. Но только на короткое время, потому что затем внезапно сделалось вокруг нее светло, как днем, она услыхала какой-то густой добрый голос, призывавший ее, и когда она отвечала «я здесь», то увидала около себя какого-то незнакомого человека величественного вида, но с добрым выражением в лице, каким она представляла себя распятого Спасителя христиан, в белой одежде, в ушах ее прозвучало ласковое приглашение труждающимся и обремененным прийти к Нему, чтобы успокоиться.
– Я здесь! – вскричала она снова и явственно увидела теперь, как открылись объятия этого человека в белой одежде.
Она, шатаясь, кинулась к нему и почувствовала, что твердая мужская рука дружески охватила ее руку и затем, благословляя, опустилась на ее горящий лоб, причем она почувствовала прохладу.
Затем все снова потемнело у нее в глазах, и она уже не видела и не слышала ничего больше.
Андреас снял ее с осла и поддерживал, между тем как два христианина благодарили воина за помощь.
Последний стал уверять, что тут не было никакой услуги; он только исполнил волю своих начальников. Затем он быстро исчез в темноте, а отпущенник поднял Мелиссу на свои крепкие руки и понес ее к ожидавшей его лодке Зенона.
– У нее горячка, – сказал Андреас, бросив на нее участливый взгляд. – Душа ее сильна, но не могла вынести потрясений этого дня. «Ты должен меня успокоить» – таковы были ее последние слова, прежде чем она лишилась чувств. Не об обещании ли Спасителя думала она?
– Если нет, – отвечал густой звучный голос Зенона, – то мы покажем ей Того, Кто призывал детей, а также труждающихся и обременных. Она принадлежит к их числу.
– Ее глубоко поразили слова Христа, которые Павел повторил в послании к галатам, и я думаю, что в эти ужасные дни и для нее «время исполнилось».
С этими словами отпущенник поднялся на мостик, соединявший лодку с берегом. Диодора уже перенесли в лодку прежде.
Когда Андреас уложил Мелиссу на мягкую скамью в маленькой каюте, он вздохнул с облегчением и сказал:
– Вот мы и у цели.
XXXIV
Ужин Каракаллы кончился, и таким безумно веселым уже много лет не видали этого мрачного человека его друзья. Правда, верховный жрец Сераписа, Феофил, сенатор Дион Кассий и несколько других из императорской свиты отсутствовали; зато жрец Александра, префект Макрин и любимцы Феокрит, Пандион, Антигон и им подобные окружали густою толпой императора, пили с ним вместе и поздравляли его по поводу великолепно удавшегося мщения.
То, что повествовали история и предания о подобных деяниях кровавого возмездия, сравнивали с подвигами этого дня и находили, что последние превосходят все, бывшее до сих пор.
Это радовало полупьяного цезаря.
С блестящими глазами он уверял, что сегодня он в первый раз нашел в себе мужество быть вполне тем, для чего предназначила его судьба: судьею и вместе палачом нечестивого и испорченного человечества. Подобно тому как Тит назван был добрым, он желает получить прозвище «грозный». Этот день упрочил за ним это сильное и всем его сердцем желанное имя.
– Да здравствует достойный любви, который, однако, желает быть грозным! – вскричал Феокрит, поднимая кубок, и все другие последовали его примеру.
Затем начались соображения относительно числа убитых.
Никто не мог определить его в точности, потому что Цминис, единственный человек, который мог решить этот вопрос, еще не появлялся. Насчитывали кто шестьдесят, а кто семьдесят тысяч наказанных смертью александрийцев, но префект Макрин уверял, что их должно быть тысяч сто или еще больше, и Каракалла наградил его за это громким восклицанием:
– Великолепно, величественно, почти необъятно для обыкновенного ума! Но этим еще кончено не все, что я для них придумал. Сегодня я поразил их члены, но я должен пронзить их сердце, как они пронзили мое!
Здесь он остановился и после короткой паузы продекламировал разом, точно увлеченный внезапным порывом вдохновения, стихи, которыми Эврипид заканчивает многие из своих трагедий:
Многое Зевс на Олимпе творит и приводит в порядок,
Многое также нежданно решает его приговор:
Не исполняется то, чего ждал ты с великой надеждой,
Для божества же открыт и к невозможному путь.
Этим кончилась отвратительная беседа. Договорив последний стих, император оттолкнул от себя кубок и, весь бледный, уставился в пустое пространство такими неподвижными, бессмысленными глазами, что придворный врач, предвидя новый припадок, уже взялся за свои лекарства, чтобы иметь их под рукою.
Префект преторианцев подал другим знак не обращать внимания на императора, и со своей стороны позаботился о том, чтобы поддержать остановившийся разговор. Наконец Каракалла после долгого промежутка времени отер свой вспотевший лоб и вскричал хриплым голосом:
– Где же пропадает египтянин? Он должен привести к нам живых узников, я говорю живых!
При этом он запальчиво ударил по маленькому столику, стоявшему у его ложа, и, точно звон столкнувшихся при этом один с другим металлических сосудов посоветовал ему быть сдержаннее, продолжал более спокойным, задумчивым тоном:
– Сто тысяч! Если бы мертвых еще сжигали здесь, то потребовался бы целый лес, чтобы превратить их в пепел.
– Этот день и без того обойдется ему довольно дорого, – прошептал жрец Александра, который, по своей должности идеолога, обязан был доставлять подати с храма и его недвижимых имуществ в кассу императора, старому Юлию Паулину, и последний отвечал:
– Харон делает сегодня превосходные дела. Сто тысяч оборотов в несколько часов. Если власть еще надолго останется в руках Таравтаса, то я возьму лодку старика на откуп.
Во время этого перешептывания любимец Феокрит громким голосом уверял императора, что конфискации имущества убитых будет достаточно для уплаты за похороны всякого рода и за огромную массу благодарственных жертв вдобавок.
– Жертв! – повторил за ним Каракалла, указал на короткий меч, лежавший возле него на подушке, и прибавил: – Этот меч помог при работе. Мой отец носил его во многих битвах, да и я не давал ему заржаветь. Но я сомневаюсь, чтобы до вчерашнего дня он и в его, и в моих руках вместе доходил до ста тысяч.
Затем он начал глазами искать верховного жреца и, не найдя его в числе гостей, вскричал:
– Достойный Феофил сегодня прячет от нас свое лицо! А между тем это мщение я вверил руке его бога. Он жалеет о богомольцах, которых потерял великий Серапис, как ты, Вестин, – при этом он обратился к идеологу, – убитых плательщиков налогов. При этом ты не забываешь и о моей доле, и это я должен похвалить. Твой товарищ, служащий Серапису, заботится только о величии своего бога, но ему не удается возвыситься до этого величия самому. Бедняга! Я научу его этому. Сюда, Эпагатос, и ты, Клавдий! Сейчас же отыщите Феофила. Передайте ему этот меч. Я его посвящаю его Богу. Пусть он хранится в его святая святых в память величайшего из всех деяний мечты. Если Феофил откажется принять его… Но, нет! Это человек разумный. Он знает меня.
Здесь он замолчал и стал искать глазами Макрина, который встал, чтобы поговорить с некоторыми должностными лицами и воинами, вошедшими в зал. Они пришли с известием, что парфянское посольство прервало переговоры и после полудня оставило город. Оно не желает никакого союза и ждет римских войск. Макрин, пожимая плечами, сообщил цезарю это решение, однако же умолчал о замечании престарелого начальника посольства, что они не боятся противника, навлекшего на себя гнев богов таким ужасным злодеянием.
– В таком случае нам предстоит война с парфянами! – воскликнул Каракалла. – Мои воины порадуются.
Но вслед за тем он с более суровым видом спросил:
– Они оставили город? Да разве они птицы? Ворота и гавань были заперты.
– Маленькое финикийское судно проскользнуло с ними перед закатом солнца между нашими сторожевыми кораблями.
– Проклятье! – громко воскликнул император и после короткого разговора вполголоса с префектом велел принести папирус и письменные принадлежности.
Он должен был сам уведомить сенат о случившемся. Император сделал это в коротких словах.
Он не знал числа убитых и не считал стоящим труда определить его даже приблизительно. «Собственно говоря, – писал он, – все александрийцы заслужили смерти».
На рассвете быстроходная трирема должна была везти это послание в Остию. Правда, он не спрашивал мнения какого-нибудь ничтожного сената, однако же чувствовал, что будет лучше, если весть о событиях этого дня дойдет до курии от него самого, чем посредством искажающего все голоса молвы.
Макрин не убеждал его, как это было прежде, придать своему посланию более вежливую форму. Это злодеяние более чем что-нибудь могло помочь ему, префекту, в осуществлении предсказания мага Серапиона.
В то время как император свертывал письмо, в зал вошел так долго ожидаемый Цминис.
Начальник полиции был великолепно одет и носил знаки своего нового звания. Он почтительно извинился за свое долгое отсутствие. Он должен был привести свою внешность в соответствие с внешностью гостей высокого цезаря, потому что… И он хвастливо начал описывать, как он самолично купался в крови, как на переднем дворе музея красный сок жизни александрийцев достигал колен его коня.
– Число павших, – заключил он с гордостью на вопрос императора, – превысило сотню тысяч, как рассчитывал префект.
– Так определишь его примерно во сто десять тысяч, – прервал его Каракалла. – Но довольно говорить о мертвых. Теперь начинается увенчание дня. Вели привести живых.
– Кого? – спросил изумленный египтянин.
Веки императора задрожали, и угрожающим тоном он напомнил своему кровожадному орудию о тех, которых он велел привести в качестве узников живыми.
Однако же египтянин продолжал молчать, и цезарь гневно спросил его, не ускользнула ли от него дочь Герона, и неужели он не привел также резчика и живописца.
Цминис понял, что убийственный меч цезаря может направиться и против него. Однако же он готов был защищаться всеми средствами.
Он обладал изобретательным умом, и, предвидя, что ему труднее всего будет испросить прощения в том, что он не схватил Мелиссу, он старался оправдаться посредством лжи.
Поэтому, привязавшись к одному случаю, при котором он сам присутствовал, он начал:
– Прекрасная дочь резчика была уже у меня в руках, потому что мои люди оцепили дом Герона. Но до слуха александрийских мошенников дошло, что один из сыновей художника, именно живописец, и его сестра изменили своим согражданам и возбудили твой гнев против них. Они приписали им то наказание, которое я совершил над александрийцами по твоему приказу. Это отродье не может здраво рассуждать, и потому, прежде чем мои люди могли помешать этому, александрийцы напали на невинное строение. Они подожгли его и разрушили. Все, что в нем было, погибло, в том числе и дочь Герона. К сожалению, это подтвердилось вполне. До старика и его сына я доберусь завтра. Сегодня приходилось так много косить, что некогда было думать о связывании снопов. Дело в том, что они, должно быть, убежали, прежде чем толпа напала на дом.
– И дочь резчика? – спросил император дрожащим голосом. – Это верно, что она сгорела вместе с домом?
– Так же верно, как то, что я усердно старался дать почувствовать александрийцам твою карающую руку, – отвечал египтянин с гордостью и затем с медным лбом продолжал лгать: – При мне находится запястье, которое она носила на руке. Его нашли в погребе на обуглившемся теле. Адвент говорит, что Мелисса вчера получила его от тебя в подарок. Вот оно.
С этими словами он подал цезарю то самое запястье в форме змеи, которое Каракалла послал Мелиссе перед отправлением в цирк. Огонь попортил его, однако же его нельзя было не узнать.
Его нашли в мусоре разрушенного дома, а вовсе не на руке какого-нибудь человека, и Цминис только от Адвента, которому он показал его, узнал, что оно принадлежало дочери Герона.
– Да и лицо трупа, – заключил египтянин свой ложный доклад, – еще можно было узнать.
– Трупа! – повторил Каракалла глухим голосом. – И ты говоришь, что александрийцы разрушили дом?
– Да, господин, яростная толпа, в том числе и старики, греки, евреи, сирийцы… Кто их знает! У большинства из них твоя месть отняла, послала в Аид отца, сына или брата. Самые дикие проклятия относились к живописцу Александру, который в самом деле был твоим шпионом. Но тут как раз вовремя подоспела македонская фаланга. Она перебила большинство из них, а некоторых арестовала. Ты можешь допросить их завтра. Что касается жены Селевка…
– Ну? – спросил император, вскочив, и его взгляд оживился снова.
– Она пала жертвою неловкости преторианцев.
– Ого! – прервал его легат Квинт Флавий Нобилиор, подаривший Аврелиям жизнь Александра. Макрин тоже не позволил оскорбительных замечаний против безупречного войска, которым он имел честь командовать.
Однако же египтянин не смутился и с жаром продолжал:
– Извините, господа, это верно, что не кто иной, как преторианец, его имя Руф и он принадлежит ко второй когорте, пронзил госпожу Веренику копьем.
Флавий попросил слова и рассказал, что жена Селевка искала смерти и нашла ее. Он сказал это таким тоном, как будто прославлял какую-нибудь героиню. Однако же он заключил свою речь словами порицания:
– Но, к сожалению, заблудшая окончила жизнь с проклятием против тебя, цезарь, на изменнических губах.
– И героиня нашла в тебе своего Гомера! – вскричал император. – Мы еще поговорим об этом с тобою, мой Квинт.
С этими словами он поднес кубок ко рту, осушил его до дна, затем со звоном бросил на стол и вскричал:
– Итак, ты не привел никого, ни одного из тех, которых я велел схватить! Даже слабую девушку, не выходившую из отеческого дома, позволил ты умертвить грубым чудовищам! И ты думаешь, что я нахожу это похвальным? Завтра около этого времени резчик и вместе с ним сын его Александр должны стоять передо мною, или, клянусь головою моего божественного отца, ты будешь растерзан зверями в цирке!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Однако же и это желание прошло мимо ее ушей, и когда Андреас оставил ее, чтобы снова ухаживать за Диодором, она вздохнула с облегчением, потому что его быстрая речь причиняла ей боль.
Если бы только он не подошел к ней снова, чтобы опять говорить с нею!
Она не обращала внимания даже на своего милого. Не иметь нужды что-нибудь видеть или слышать – это казалось ей теперь самым лучшим, самым желательным.
Когда Мелисса потом настолько овладела собою, что могла поднять больные глаза, то перед ней были бедные домишки, которых, как ей казалось, она еще никогда не видела до сих пор. Но она чувствовала, что приближается или к Мареотийскому озеру, или к морю, потому что на нее веял влажный воздух и приятно прохлаждал ее горячую голову.
На высоком плетне перед хижиной, на которую только что упал свете от фонаря, висела, должно быть, рыбачья сеть. Правда, это могло быть и что-нибудь другое, так как образы, представлявшиеся ее отяжелевшим глазам, начинали путаться один с другим, двоиться и были обведены какими-то радужными кругами.
Она чувствовала такую тяжесть в теле, что ее ум перестал бояться или надеяться, однако же он продолжал медленно работать, между тем как путники безостановочно шли все вперед сквозь ночную тьму.
Когда последние хижины остались позади, Мелисса сделала над собою усилие и посмотрела вверх.
Вечерняя звезда ярко сияла на небе, и Мелиссе казалось, что остальные звезды быстро вращаются вокруг нее.
Во рту у нее была какая-то неприятная сухость, и уже несколько раз ею овладевало головокружение, которое заставляло ее крепче держаться за седло.
Теперь они находились перед каким-то большим водным пространством, и у нее сделалось удивительно легко на душе. Ведь это, должно быть, милое, столь дорогое ей озеро!
Вон там стоит уже и Агафья и кивает ей, а возле нее Эвриала, среди прекрасных крон великолепных пальм. Яркое солнечное сияние окружает обеих, а между тем теперь еще ночь, потому что вечерняя звезда все еще смотрит на нее сверху. Что же это значит?
Но когда она хотела исследовать этот вопрос, голова ее разболелась так сильно, головокружение так овладело ею, что она склонилась к шее осла, чтобы не упасть на землю.
Когда она снова выпрямилась, то увидела большую лодку, из которой вышло ей навстречу много людей и впереди них какой-то высокий мужчина в длинной белой одежде.
Это не был сон, она ясно сознавала это.
Однако же каким образом происходит то, что фонарь, который высоко держит один из них, так сильно жжет голову ей, а не ему? О как она горит!
И теперь все снова завертелось вокруг вместе с нею, и в глазах ее все потемнело. Но только на короткое время, потому что затем внезапно сделалось вокруг нее светло, как днем, она услыхала какой-то густой добрый голос, призывавший ее, и когда она отвечала «я здесь», то увидала около себя какого-то незнакомого человека величественного вида, но с добрым выражением в лице, каким она представляла себя распятого Спасителя христиан, в белой одежде, в ушах ее прозвучало ласковое приглашение труждающимся и обремененным прийти к Нему, чтобы успокоиться.
– Я здесь! – вскричала она снова и явственно увидела теперь, как открылись объятия этого человека в белой одежде.
Она, шатаясь, кинулась к нему и почувствовала, что твердая мужская рука дружески охватила ее руку и затем, благословляя, опустилась на ее горящий лоб, причем она почувствовала прохладу.
Затем все снова потемнело у нее в глазах, и она уже не видела и не слышала ничего больше.
Андреас снял ее с осла и поддерживал, между тем как два христианина благодарили воина за помощь.
Последний стал уверять, что тут не было никакой услуги; он только исполнил волю своих начальников. Затем он быстро исчез в темноте, а отпущенник поднял Мелиссу на свои крепкие руки и понес ее к ожидавшей его лодке Зенона.
– У нее горячка, – сказал Андреас, бросив на нее участливый взгляд. – Душа ее сильна, но не могла вынести потрясений этого дня. «Ты должен меня успокоить» – таковы были ее последние слова, прежде чем она лишилась чувств. Не об обещании ли Спасителя думала она?
– Если нет, – отвечал густой звучный голос Зенона, – то мы покажем ей Того, Кто призывал детей, а также труждающихся и обременных. Она принадлежит к их числу.
– Ее глубоко поразили слова Христа, которые Павел повторил в послании к галатам, и я думаю, что в эти ужасные дни и для нее «время исполнилось».
С этими словами отпущенник поднялся на мостик, соединявший лодку с берегом. Диодора уже перенесли в лодку прежде.
Когда Андреас уложил Мелиссу на мягкую скамью в маленькой каюте, он вздохнул с облегчением и сказал:
– Вот мы и у цели.
XXXIV
Ужин Каракаллы кончился, и таким безумно веселым уже много лет не видали этого мрачного человека его друзья. Правда, верховный жрец Сераписа, Феофил, сенатор Дион Кассий и несколько других из императорской свиты отсутствовали; зато жрец Александра, префект Макрин и любимцы Феокрит, Пандион, Антигон и им подобные окружали густою толпой императора, пили с ним вместе и поздравляли его по поводу великолепно удавшегося мщения.
То, что повествовали история и предания о подобных деяниях кровавого возмездия, сравнивали с подвигами этого дня и находили, что последние превосходят все, бывшее до сих пор.
Это радовало полупьяного цезаря.
С блестящими глазами он уверял, что сегодня он в первый раз нашел в себе мужество быть вполне тем, для чего предназначила его судьба: судьею и вместе палачом нечестивого и испорченного человечества. Подобно тому как Тит назван был добрым, он желает получить прозвище «грозный». Этот день упрочил за ним это сильное и всем его сердцем желанное имя.
– Да здравствует достойный любви, который, однако, желает быть грозным! – вскричал Феокрит, поднимая кубок, и все другие последовали его примеру.
Затем начались соображения относительно числа убитых.
Никто не мог определить его в точности, потому что Цминис, единственный человек, который мог решить этот вопрос, еще не появлялся. Насчитывали кто шестьдесят, а кто семьдесят тысяч наказанных смертью александрийцев, но префект Макрин уверял, что их должно быть тысяч сто или еще больше, и Каракалла наградил его за это громким восклицанием:
– Великолепно, величественно, почти необъятно для обыкновенного ума! Но этим еще кончено не все, что я для них придумал. Сегодня я поразил их члены, но я должен пронзить их сердце, как они пронзили мое!
Здесь он остановился и после короткой паузы продекламировал разом, точно увлеченный внезапным порывом вдохновения, стихи, которыми Эврипид заканчивает многие из своих трагедий:
Многое Зевс на Олимпе творит и приводит в порядок,
Многое также нежданно решает его приговор:
Не исполняется то, чего ждал ты с великой надеждой,
Для божества же открыт и к невозможному путь.
Этим кончилась отвратительная беседа. Договорив последний стих, император оттолкнул от себя кубок и, весь бледный, уставился в пустое пространство такими неподвижными, бессмысленными глазами, что придворный врач, предвидя новый припадок, уже взялся за свои лекарства, чтобы иметь их под рукою.
Префект преторианцев подал другим знак не обращать внимания на императора, и со своей стороны позаботился о том, чтобы поддержать остановившийся разговор. Наконец Каракалла после долгого промежутка времени отер свой вспотевший лоб и вскричал хриплым голосом:
– Где же пропадает египтянин? Он должен привести к нам живых узников, я говорю живых!
При этом он запальчиво ударил по маленькому столику, стоявшему у его ложа, и, точно звон столкнувшихся при этом один с другим металлических сосудов посоветовал ему быть сдержаннее, продолжал более спокойным, задумчивым тоном:
– Сто тысяч! Если бы мертвых еще сжигали здесь, то потребовался бы целый лес, чтобы превратить их в пепел.
– Этот день и без того обойдется ему довольно дорого, – прошептал жрец Александра, который, по своей должности идеолога, обязан был доставлять подати с храма и его недвижимых имуществ в кассу императора, старому Юлию Паулину, и последний отвечал:
– Харон делает сегодня превосходные дела. Сто тысяч оборотов в несколько часов. Если власть еще надолго останется в руках Таравтаса, то я возьму лодку старика на откуп.
Во время этого перешептывания любимец Феокрит громким голосом уверял императора, что конфискации имущества убитых будет достаточно для уплаты за похороны всякого рода и за огромную массу благодарственных жертв вдобавок.
– Жертв! – повторил за ним Каракалла, указал на короткий меч, лежавший возле него на подушке, и прибавил: – Этот меч помог при работе. Мой отец носил его во многих битвах, да и я не давал ему заржаветь. Но я сомневаюсь, чтобы до вчерашнего дня он и в его, и в моих руках вместе доходил до ста тысяч.
Затем он начал глазами искать верховного жреца и, не найдя его в числе гостей, вскричал:
– Достойный Феофил сегодня прячет от нас свое лицо! А между тем это мщение я вверил руке его бога. Он жалеет о богомольцах, которых потерял великий Серапис, как ты, Вестин, – при этом он обратился к идеологу, – убитых плательщиков налогов. При этом ты не забываешь и о моей доле, и это я должен похвалить. Твой товарищ, служащий Серапису, заботится только о величии своего бога, но ему не удается возвыситься до этого величия самому. Бедняга! Я научу его этому. Сюда, Эпагатос, и ты, Клавдий! Сейчас же отыщите Феофила. Передайте ему этот меч. Я его посвящаю его Богу. Пусть он хранится в его святая святых в память величайшего из всех деяний мечты. Если Феофил откажется принять его… Но, нет! Это человек разумный. Он знает меня.
Здесь он замолчал и стал искать глазами Макрина, который встал, чтобы поговорить с некоторыми должностными лицами и воинами, вошедшими в зал. Они пришли с известием, что парфянское посольство прервало переговоры и после полудня оставило город. Оно не желает никакого союза и ждет римских войск. Макрин, пожимая плечами, сообщил цезарю это решение, однако же умолчал о замечании престарелого начальника посольства, что они не боятся противника, навлекшего на себя гнев богов таким ужасным злодеянием.
– В таком случае нам предстоит война с парфянами! – воскликнул Каракалла. – Мои воины порадуются.
Но вслед за тем он с более суровым видом спросил:
– Они оставили город? Да разве они птицы? Ворота и гавань были заперты.
– Маленькое финикийское судно проскользнуло с ними перед закатом солнца между нашими сторожевыми кораблями.
– Проклятье! – громко воскликнул император и после короткого разговора вполголоса с префектом велел принести папирус и письменные принадлежности.
Он должен был сам уведомить сенат о случившемся. Император сделал это в коротких словах.
Он не знал числа убитых и не считал стоящим труда определить его даже приблизительно. «Собственно говоря, – писал он, – все александрийцы заслужили смерти».
На рассвете быстроходная трирема должна была везти это послание в Остию. Правда, он не спрашивал мнения какого-нибудь ничтожного сената, однако же чувствовал, что будет лучше, если весть о событиях этого дня дойдет до курии от него самого, чем посредством искажающего все голоса молвы.
Макрин не убеждал его, как это было прежде, придать своему посланию более вежливую форму. Это злодеяние более чем что-нибудь могло помочь ему, префекту, в осуществлении предсказания мага Серапиона.
В то время как император свертывал письмо, в зал вошел так долго ожидаемый Цминис.
Начальник полиции был великолепно одет и носил знаки своего нового звания. Он почтительно извинился за свое долгое отсутствие. Он должен был привести свою внешность в соответствие с внешностью гостей высокого цезаря, потому что… И он хвастливо начал описывать, как он самолично купался в крови, как на переднем дворе музея красный сок жизни александрийцев достигал колен его коня.
– Число павших, – заключил он с гордостью на вопрос императора, – превысило сотню тысяч, как рассчитывал префект.
– Так определишь его примерно во сто десять тысяч, – прервал его Каракалла. – Но довольно говорить о мертвых. Теперь начинается увенчание дня. Вели привести живых.
– Кого? – спросил изумленный египтянин.
Веки императора задрожали, и угрожающим тоном он напомнил своему кровожадному орудию о тех, которых он велел привести в качестве узников живыми.
Однако же египтянин продолжал молчать, и цезарь гневно спросил его, не ускользнула ли от него дочь Герона, и неужели он не привел также резчика и живописца.
Цминис понял, что убийственный меч цезаря может направиться и против него. Однако же он готов был защищаться всеми средствами.
Он обладал изобретательным умом, и, предвидя, что ему труднее всего будет испросить прощения в том, что он не схватил Мелиссу, он старался оправдаться посредством лжи.
Поэтому, привязавшись к одному случаю, при котором он сам присутствовал, он начал:
– Прекрасная дочь резчика была уже у меня в руках, потому что мои люди оцепили дом Герона. Но до слуха александрийских мошенников дошло, что один из сыновей художника, именно живописец, и его сестра изменили своим согражданам и возбудили твой гнев против них. Они приписали им то наказание, которое я совершил над александрийцами по твоему приказу. Это отродье не может здраво рассуждать, и потому, прежде чем мои люди могли помешать этому, александрийцы напали на невинное строение. Они подожгли его и разрушили. Все, что в нем было, погибло, в том числе и дочь Герона. К сожалению, это подтвердилось вполне. До старика и его сына я доберусь завтра. Сегодня приходилось так много косить, что некогда было думать о связывании снопов. Дело в том, что они, должно быть, убежали, прежде чем толпа напала на дом.
– И дочь резчика? – спросил император дрожащим голосом. – Это верно, что она сгорела вместе с домом?
– Так же верно, как то, что я усердно старался дать почувствовать александрийцам твою карающую руку, – отвечал египтянин с гордостью и затем с медным лбом продолжал лгать: – При мне находится запястье, которое она носила на руке. Его нашли в погребе на обуглившемся теле. Адвент говорит, что Мелисса вчера получила его от тебя в подарок. Вот оно.
С этими словами он подал цезарю то самое запястье в форме змеи, которое Каракалла послал Мелиссе перед отправлением в цирк. Огонь попортил его, однако же его нельзя было не узнать.
Его нашли в мусоре разрушенного дома, а вовсе не на руке какого-нибудь человека, и Цминис только от Адвента, которому он показал его, узнал, что оно принадлежало дочери Герона.
– Да и лицо трупа, – заключил египтянин свой ложный доклад, – еще можно было узнать.
– Трупа! – повторил Каракалла глухим голосом. – И ты говоришь, что александрийцы разрушили дом?
– Да, господин, яростная толпа, в том числе и старики, греки, евреи, сирийцы… Кто их знает! У большинства из них твоя месть отняла, послала в Аид отца, сына или брата. Самые дикие проклятия относились к живописцу Александру, который в самом деле был твоим шпионом. Но тут как раз вовремя подоспела македонская фаланга. Она перебила большинство из них, а некоторых арестовала. Ты можешь допросить их завтра. Что касается жены Селевка…
– Ну? – спросил император, вскочив, и его взгляд оживился снова.
– Она пала жертвою неловкости преторианцев.
– Ого! – прервал его легат Квинт Флавий Нобилиор, подаривший Аврелиям жизнь Александра. Макрин тоже не позволил оскорбительных замечаний против безупречного войска, которым он имел честь командовать.
Однако же египтянин не смутился и с жаром продолжал:
– Извините, господа, это верно, что не кто иной, как преторианец, его имя Руф и он принадлежит ко второй когорте, пронзил госпожу Веренику копьем.
Флавий попросил слова и рассказал, что жена Селевка искала смерти и нашла ее. Он сказал это таким тоном, как будто прославлял какую-нибудь героиню. Однако же он заключил свою речь словами порицания:
– Но, к сожалению, заблудшая окончила жизнь с проклятием против тебя, цезарь, на изменнических губах.
– И героиня нашла в тебе своего Гомера! – вскричал император. – Мы еще поговорим об этом с тобою, мой Квинт.
С этими словами он поднес кубок ко рту, осушил его до дна, затем со звоном бросил на стол и вскричал:
– Итак, ты не привел никого, ни одного из тех, которых я велел схватить! Даже слабую девушку, не выходившую из отеческого дома, позволил ты умертвить грубым чудовищам! И ты думаешь, что я нахожу это похвальным? Завтра около этого времени резчик и вместе с ним сын его Александр должны стоять передо мною, или, клянусь головою моего божественного отца, ты будешь растерзан зверями в цирке!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73