А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Как ярко сияло солнце при моей свадьбе с этою противной Плаутиллой! Напротив того, почти при всех моих победах шел дождь, и при страшном ливне оракул подтвердил, что душа Великого Александра избрала это тело, терзаемое тяжкими муками, чтобы довести до конца свое слишком рано прерванное земное существование. Было ли это случайным совпадением? Феб-Аполлон, любимый бог твой и твоего мудреца из Тианы, может быть, сердился на меня; он, который сам подверг себя очищению от кровавой вины после умерщвления им Пифона, грешный бог. Я буду держаться его, как благородный герой в твоей книге. Сегодня утром бог снова приблизился ко мне, и теперь я велю убить для него жертву, какой ему еще не приносил никто. Одобряешь ли это ты, порицатель, которому так трудно угодить?
– Больше, чем одобряю, Бассиан, – отвечал философ. – Только вспомни, что, по учению Аполлония, жертва становится действительною только вследствие чувства, с которым она принесена!
– Постоянно эти «если» и «но»! – вскричал Каракалла вслед своему другу, когда философ пошел в помещение главного жреца, чтобы позвать Мелиссу.
Император остался один, чего с ним давно уже не случалось.
Держа руку на ошейнике льва, он подошел к окну. Дождь ослабел, но темные тучи все еще покрывали небо. Перед глазами у него находился кишащий людьми конец улицы Гермеса, выходившей на большую площадь, где был устроен промокший в настоящее время лагерь солдат. Взгляд императора упал на палатку центуриона, уроженца Александрии. Его посетила родная семья, к которой его снова привела беспокойная солдатская жизнь.
Этот бородатый человек держал на руках маленького ребенка. Мальчик и девочка, должно быть его дети, прижимались к нему и с удивлением вглядывались в него своими большими черными глазами, между тем как трехлетняя малютка, не обращая внимания на других, с криками восторга топталась голыми ножками в дождевой луже.
Две женщины, одна пожилая, другая молодая, вероятно, мать и жена центуриона, впивались глазами в его лицо, в то время как он, по всей вероятности, рассказывал им про свои военные подвиги.
Так как труба призывала уже к сбору, то центурион поцеловал ребенка и осторожно передал его на руки матери. Затем он поднял мальчика и девочку, со смехом поймал малютку, возившуюся в луже, и, наконец, прикоснулся своими усатыми губами к пунцовым ротикам всех четырех детей поочередно. Затем он привлек к себе и молодую женщину, осторожно погладил ее волосы и что-то шепнул ей на ухо. Она сквозь слезы с улыбкой то смотрела на него, то сконфуженно опускала глаза в землю. Сын нежно потрепал мать по плечу, а при прощании поцеловал ее в лоб, покрытый морщинами.
Каракалла уже не раз замечал этого центуриона. Его звали Марциалом, и это был человек простой, без особенных способностей, но весьма порядочный, отличавшийся слепым, безбоязненным презрением в смерти.
Для него с отправлением императора в Александрию связывалось возвращение на родину и величайшее счастье жизни. Как много объятий с любовью открылось для этого бесхитростного воина, сколько сердец билось в радостном ожидании его! Наверное, не проходило ни одного дня во время его присутствия здесь, в который его мать, жена и дети не умоляли бы богов о сохранении его в живых. А он, повелитель мира, еще недавно находил невероятным, чтобы из всех миллионов его подданных нашелся один, который помолился бы за него.
Кто же ожидал этого человека любящим сердцем?
Где была его родина?
Он родился в Галлии, его отец был африканец, мать родилась в Сирии. Домом Каракаллы был императорский дворец в Риме, но он не хотел и думать о нем. Он скитался по своему государству, для того чтобы оставить побольше пространства между собою и тем несчастным местом, где никак невозможно было изгладить следы братской крови.
А мать? Она боялась, даже, может быть, ненавидела его, своего родного сына, своего первенца, с тех пор как он убил младшего брата, ее любимца. Разве она вспоминала о нем, Каракалле, среди своих ученых, с которыми она философствовала и которые умели ей льстить самым изысканным образом? А Плаутилла, его жена? Отец принудил его жениться на ней, богатейшей наследнице в свете, приданое которой было больше соединенных вместе сокровищ дюжины царей. Теперь же при воспоминании об острой физиономии этого ничтожного, кислого, бесконечно притязательного существа он похолодел.
Он допустил, чтобы ее умертвили в изгнании. Другие были исполнителями этого дела, и он не помышлял о том, что на него падет ответственность за злодеяние, совершенное людьми, находившимися у него на службе. Тем ярче воскресло перед ним ее бесчувственное, сторонившееся от него сердце, ее птичье лицо, выглядывавшее наподобие хорошо вылепленной маски из под массы волос, и подкрашенный, слишком маленький рот с тонкими губами. Какие едкие слова умели они произносить, какие высказывали бессмысленные требования! Нельзя было представить себе ничего оскорбительнее той манеры, с какою они сжимались, когда он надеялся получить поцелуй.
Его дитя? Она родила ему ребенка, но он последовал за матерью в изгнание и в могилу. Едва знакомое ему маленькое существо было так тесно соединено с ненавистною матерью, что отец отнесся с одинаковым равнодушием к смерти обоих. Ему было приятно, что убийцы, не получив приказания, уничтожили и эту, вторую, ненавистную ему жизнь. Он не желал поцелуя и объятия от чудовища, в котором совмещались свойства его и Плаутиллы.
Вокруг него не существовало людей, к которым другие относятся с теплым чувством. Не было никого, кто бы любил его, кроме его льва; не существовало на земле ни одного местечка, где его ожидали бы с чувством радости.
Точно чуда, ожидал он теперь появления той единственной личности, которая по собственному побуждению молила за него богов. Может быть, эта девушка была плаксивое, слезливое создание, ничтожество, несчастное мягкосердечие которого доходило до слабоумия.
Но вот центурион уже стоит перед своим отрядом и поднимает палку. Достойный зависти человек! Как весело смотрит он и как ясно раздается его команда! И каким здоровяком должен быть этот низкорожденный воин, между тем как у него, императора, снова началась невыносимая головная боль.
Он заскрежетал зубами, у него родилось желание испортить всю радость этому самодовольному счастливцу.
Если он немедленно переведет его в Испанию или на Понт, то закончатся все его восторги. Центуриону нужно же когда-нибудь испытать, как тяжело бывает на душе у всеми оставленного человека.
Повинуясь этому коварному настроению, Каракалла уже поднес руку к губам, чтобы отдать трибуну такое гнусное приказание, когда тучи внезапно развеялись, и могучее солнце Африки выступило из лазурного острова на сером океане небес и осветило землю горячими снопами лучей.
Этот свет с ослепительным блеском отразился на одеждах и вооружении воинов и напомнил императору о том божестве, которому он обещал принести необычайную жертву.
Филострат довольно часто высказывал, что он ставит Феба-Аполлона гораздо выше всех других богов. Повсюду, где появляется этот бог, он освещает души человеческие так же, как и землю, и, как властитель гармонии и музыки, он помогает людям достигать того нравственно чистого равномерного настроения, которое соответствует и доставляет удовольствие его собственному чистому существу.
Теперь Аполлон победил черных предвестников бури, и взгляд Каракаллы обратился к небу. Он не решился привести в исполнение свое злобное намерение при этом свидетеле, владыке света, и проговорил вполголоса, обратив лицо к небесам:
– Ради тебя, Феб-Аполлон, я щажу этого человека.
Затем, довольный собою, он опустил глаза. То принуждение, которое он наложил сам на себя, казалось ему поистине великим и тяжким, так как он привык отдаваться всякому влечению.
При этом он заметил, что обложенное тучами небо, часто приносившее ему счастье, просветлело, и это обстоятельство начало снова беспокоить его.
Ослепленный потоками света, вливавшегося к нему в окно, он с угрюмым видом удалился в глубину комнаты.
Неужели этот светлый день принесет ему что-нибудь нехорошее? Что, если бог отвергнет его жертву?
Но, может быть, Аполлон, подобно другим бессмертным, есть только лживый образ, живущий только в человеческом воображении, которое его создало? Ведь разумные мыслители и благочестивые люди, подобные скептикам и христианам, насмехаются над всею пестрою толпою олимпийцев.
Однако же во сне рука Феба-Аполлона сильно придавила его. Может быть, его могущество все-таки велико. Обещанная жертва должна быть ему принесена, что бы он ни делал с ним, императором. Как нередко прежде, так и теперь при этом решении он почувствовал ожесточение против бессмертных, относительно которых он, всемогущий повелитель, оказывался бессильным. Если бы они хоть на один час сделались его подданными, он отплатил бы им за те страдания, которыми они отравляют ему всю жизнь!
«Его зовут Марциалом. Я запомню это имя», – подумал он, бросая последний, полный зависти взгляд на центуриона.
Как долго не возвращается Филострат! Одиночество наводило страх на императора, и он бросал вокруг себя испуганные взгляды, точно ища поддержки.
Тогда слуга доложил о приходе философа. С облегченным сердцем Каракалла пошел к нему навстречу в таблиниум. Там он опустился на стул перед письменным столом, заваленным дощечками и свертками папируса, вновь забросил за плечо конец пурпурной тоги, которой недавно заменил свою купальную одежду, поставил ногу на шею льва и подпер голову рукою.
Он хотел принять удивительную девушку, разыгрывая роль заботливого, пекущегося о благе своих подданных мыслителя.

XVII

Философ объявил императору, кого он привел с собою; а так как до появления Мелиссы прошло немало времени, то Каракалла позабыл о своем актерском позировании и остался сидеть с поникшею головою. Вероятно, вследствие того, что солнечные лучи ударяли в его затылок, головная боль быстро усилилась до невыносимых страданий.
Не подарив девушку ни одним взглядом, он принял несколько успокоительных пилюль и закрыл лицо руками.
Нисколько не выказывая страха перед львом, девушка подвигалась вперед. Филострат уверил ее, что он весьма добродушен, а звери вообще с удовольствием позволяли ей гладить их. Она не ощущала никакого страха и перед особой императора; она видела, что он страдает, и то чувство страха, с которым она переступила его порог, быстро превратилось в сострадание.
Филострат шел с ней рядом и внимательно наблюдал за каждым движением Каракаллы.
Его радовало мужество, которое выказывало это скромное дитя относительно хищного животного и не менее странного человека, и его надежда возросла, когда солнечный луч скользнул по ее блестящим волосам, которые Вереника убрала собственноручно, перевив их белою лентой.
Она должна была показаться олицетворением чистой девственной прелести даже самому бесстыдному развратнику.
Было также хорошо и то, что длинное платье и пеплос из тончайшей белой шерсти придавали ей настоящий аристократический вид.
Эта драгоценная одежда была заказана матроною для покойной Коринны и выбрана из множества одеяний, чтобы заменить ей скромное платье, в которое старуха Дидо одела вчера свою юную госпожу. Матрона с известною тонкостью чувства сообразила, что девушке следует придать вид простоты и достоинства, граничащие, при отсутствии украшений, со жреческою строгостью. Ничто в ней не должно было указывать на желание понравиться, и все, что было на ней надето, должно было своею простотой исключить всякую мысль об обыкновенных бедных просительницах.
Философ чувствовал, что о внешности его протеже позаботились как следует; однако же продолжительное молчание императора, причину которого он понимал, начинало беспокоить его. Иногда случалось, что страдания вызывали в цезаре более мягкое настроение, но чаще бывало, что он хотел как бы отомстить за собственные страдания грубым нападением на жизненное счастье других.
Наконец и Мелисса, по-видимому, начала терять то самообладание, которое сейчас только так радовало Филострата; он видел, как ее грудь стала вздыматься выше и быстрее, как ее губы начали вздрагивать, и большие глаза засверкали влажным блеском.
Но вот лицо цезаря немного просветлело. Затем он поднял голову, и в то время как его взгляд встретился со взглядом Мелиссы, из ее уст тихо и музыкально прозвучал привет: «Радуйся!»
В эту минуту философом овладело сильное беспокойство, и он в первый раз почувствовал всю тяжесть той ответственности, которую он взял на себя. Никогда еще девушка не казалась ему такою прекрасною и очаровательною, как теперь, когда она глядела на Каракаллу, сконфуженная, волнуемая страхом и все-таки вполне охваченная желанием приобрести милость человека, который одним своим словом мог или осчастливить ее, или сделать окончательно несчастною.
Если этот раб своих страстей, который, может быть, только по какому-нибудь капризу отказался от любовных вожделений и вздумал требовать серьезной нравственной чистоты также и от окружающих его людей, найдет это очаровательное существо достойным своих желаний, тогда она погибла.
Бледный, с сильно бьющимся сердцем, Филострат следил за дальнейшим ходом того, чего уже нельзя было предотвратить и для чего он сам проложил дорогу.
Но Каракалла и на этот раз обманул ожидания философа. Он взглянул на Мелиссу с изумлением, совершенно растерянно, как на какое-то чудо или на призрак покойника, появившийся перед ним из-под земли, вскочил с места, судорожно схватился за ручку стула и закричал, обращаясь к философу:
– Что это? Неужели меня обманывают чувства или меня бессовестно дурачат? Но нет, нет! Мое зрение так же хорошо, как и моя память… Эта девушка…
– Что с тобою, цезарь? – прервал его философ с возрастающим беспокойством.
– Что-то… что-то такое… – с трудом проговорил Каракалла, – что заставит вас замолчать, что ваши глупые сомнения… только потерпите… подождите только одну минуту… Сейчас ты… но сперва… – И тут он обратился к Мелиссе: – Как зовут тебя, девушка?
– Мелисса, – отвечала она дрожащим голосом.
– А твоего отца и мать?
– Отец зовется Героном, а мать, уже умершую, звали Олимпией, она была дочь Филиппа.
– И вы македонского происхождения?
– Да, господин. Отец и мать чистокровные македоняне.
Сияющий взгляд императора впился в глаза философа, и с отрывистым восклицанием: «Мне кажется, что этого довольно!», он хлопнул в ладоши, и из соседней комнаты тотчас появился старый царедворец Адвент, за ним хлынула толпа «друзей императора», но Каракалла прикрикнул на них:
– Подождите, пока я не позову вас. Ты, Адвент, оставайся! Мне нужна камея с изображением свадьбы Александра.
В то время как Адвент вынимал из ящичка черного дерева вещь, требуемую императором, Каракалла схватил руку философа и заговорил с убедительною энергией:
– Я получил эту камею в наследство от моего отца, божественного Севера. Она была сделана прежде, чем явилась на свет вот эта девушка. Ты сейчас увидишь это изображение… Но к чему именно тебе сомневаться в этом? Пифагору и твоему Аполлонию было известно, в чьем теле находилась ее душа в более ранней жизни. Моя душа – мать поднимала меня из-за этого на смех, и другие осмеливались следовать ее примеру, – моя душа полтысячелетия тому назад имела достойное зависти убежище в величайшем из великих людей – в македонянине Александре.
При этих словах он вырвал камею из руки отпущенника. Пожирая ее глазами и по временам внимательно всматриваясь в Мелиссу, он продолжал с увлечением:
– Это она. Только слепец, дурак, человек злонамеренный может сомневаться в этом! Если отныне кто-либо осмелится глумиться над моим убеждением, что я рожден для продолжения слишком рано угасшей жизни благородного героя, то ему придется раскаяться в этом! Здесь – это так естественно, – здесь, в городе, им основанном, носящем его имя, я удостоверился, что узы, соединяющие сына Филиппа с сыном Севера – со мною, не могут быть названы вымыслом фантазии. Эта девушка, вглядись-ка в нее попристальнее, в ней воскресла душа Роксаны так же, как во мне – душа Александра, ее мужа. Теперь и тебе, вероятно, уже стало ясно, почему случилось, что это юное существо не могло противостоять влечению вознести в молитве за меня свои руки и сердце. Ее душа, когда она обитала еще в теле Роксаны, была соединена узами любви с душой героя; теперь же в груди этого бесхитростного ребенка проснулось влечение к незабвенной душе, которая здесь, здесь, в этой груди, искала и нашла для себя новое жилище.
Император говорил с таким воодушевлением и чувством, тоном столь глубокого убеждения в истине своей странной фантазии, как будто он возвещал божественное откровение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73