Еще прежде чем она успела окликнуть его, он распрощался с фракийцем. Затем, подводя ее снова к дивану, он шепнул:
– Вот и еще пришлось приобрести один лишний опыт. На будущее время, когда мне придется предоставить женщине остановиться на каком-нибудь решении, я уже с самого начала стану предполагать, что она решится именно на противоположное тому, чего я ожидал бы в качестве философа и логически мыслящего человека. Ты настаиваешь на том, чтобы сохранить верность твоему жениху и вонзить в грудь кинжал самому могущественнейшему из всех претендентов – он ведь после смерти сделается богом; твое бегство произведет на него впечатление удара.
Тут Мелисса весело кивнула ему головою и возразила:
– Тупое оружие, которым я владею, никак уж не будет стоить жизни цезарю, даже если бы он и был будущий бессмертный.
– Вряд ли, – произнес Филострат, – но то, что ты устроишь ему, побудит его обратить против других свое собственное острое оружие. Каракалла – мужчина, и относительно его мои предположения до сих пор обыкновенно оправдывались. Как твердо я верю в них, ты можешь видеть из того, что я уже раньше воспользовался письмом матери императора, привезенным ее посланными, чтобы распроститься с ним. Я сказал самому себе, что если Мелисса исполнит желание императора, то ей не нужно никакого другого союзника, кроме малютки Эроса; если же она обратится в бегство, то беда тогда тем, которые будут находиться вблизи разгневанного повелителя, а вдесятеро хуже будет мне, который привел к нему беглянку. Завтра утром, прежде чем Каракалла поднимется со своего ложа, я уеду назад к Юлии вместе с ее посланцами; место на корабле…
– О господин, – сконфуженно прервала его Мелисса, – если и ты, мой добрый покровитель, покидаешь меня, то от кого могу я ожидать помощи?
– А разве ты нуждаешься в ней, если думаешь осуществить свое намерение? – спросил философ. – После, то есть в течение сегодняшнего дня, я, может быть, еще буду нужен тебе, и я еще раз повторяю, держи себя относительно Каракаллы так, чтобы даже и его недоверчивая душа не могла догадаться, что у тебя на уме. Сегодня ты найдешь меня готовым оказать тебе помощь. Но слышишь?.. Цезарь снова бушует. Так именно он отпускает посланников, которым хочет внушить, что их условия для него неудобны. И еще вот что: когда у нас появляется седина, то сердцу бывает вдвое радостнее видеть, что прекрасная девушка откровенно сожалеет о нашем расставании. Я всегда был другом твоего прекрасного пола, и даже до сих пор Эрос иногда оказывает мне свою милость. Что же касается тебя, то чем ты прелестнее, тем сильнее приходится сожалеть, что я не могу быть для тебя ничем иным, как только старым, дружески расположенным руководителем. Но сперва сострадание не допускало любовь до выражения чувства словами, а затем давнишний опыт, учащий, что можно покорить каждое женское сердце, за исключением того, которое уже принадлежит другому.
Престарелый друг красивых женщин проговорил эти слова таким любезным, полным сожаления тоном, что Мелисса с теплым участием подняла на него свои ясные большие глаза и, шутя, ответила:
– Если бы Эрос указал дорогу к Мелиссе Филострату раньше, чем Диодору, то, может быть, Филострат и занял бы в ее сердце то место, которое теперь принадлежит сыну Полибия и будет принадлежать всегда, вопреки самому цезарю.

XXIV

Дверь таблиниума распахнулась, и из нее вышло парфянское посольство – семь видных мужчин в своем великолепном национальном наряде в сопровождении переводчика и нескольких писцов.
Мелисса заметила, что один из них, молодой воин с белокурою бородой, которая обрамляла великолепные черты лица героя, и с тиарой на голове, из-под которой рассыпались пышные курчавые волосы, охватил эфес меча судорожным движением руки, и его сосед, задумчивый старик, успокаивал его.
Едва только успели они выйти из приемной, как старый Адвент позвал ожидавших к цезарю.
Каракалла сидел на возвышенном троне из золота и слоновой кости с пурпурными подушками. Как и вчера, он был великолепно одет и его голову украшал лавровый венок. Лев, лежавший на цепи около трона, пошевельнулся, увидев входящих, а Каракалла воскликнул, обращаясь к Мелиссе:
– Ты так долго не приходила ко мне, что мой «Персидский меч» уже не узнает тебя. Если бы мне не доставляло такого наслаждения показать тебе, как ты мне дорога, то я мог бы рассердиться на тебя, застенчивая беглянка!
Когда Мелисса почтительно приветствовала его, он с восторгом поглядел на ее вспыхнувшее лицо и проговорил, обращаясь наполовину к ней, наполовину к Филострату:
– Как она краснеет! Ей стыдно, что в эту ночь, когда я не мог добиться сна и меня мучило невообразимое беспокойство, она не последовала моему призыву, хотя очень хорошо знает, что единственное лекарство для ее мучимого бессонницей друга – ее прекрасная маленькая ручка. Молчи, молчи! Главный жрец сказал мне, что ты не спала под одной крышею со мной. Но именно это и дало моим желаниям настоящее направление. Дитя, дитя!.. Посмотри-ка, Филострат, красная роза превратилась в белую. А эта боязливая застенчивость! Она не оскорбляет меня, нет, она радует меня… Подай-ка вон те цветы, Филострат! Возьми их, Мелисса. Они настолько украсят тебя, насколько ты послужишь для них украшением.
С этими словами он взял дивные розы, которые спозаранку заказал для нее, и самую лучшую из них собственноручно заткнул ей за пояс. Она подчинилась этому, проговорив слова благодарности.
Как пылали его щеки!
С радостным восторгом впивались его взгляды в избранницу сердца. В эту ночь, когда он призывал ее и с лихорадочным томлением напрасно ожидал ее появления, он убедился в том, что это скромное дитя возбудило в нем новую, великую страсть. Он любил ее, и он, до сих пор находивший только мимолетное удовольствие в красивых женщинах, был этому рад. Мучимый невыносимою тоскою, он дал себе клятву сделать ее своею и разделять с нею все, даже саму власть.
Медлительность не была в его характере, и уже ранним утром он приказал позвать к себе послов матери и сообщил им свое решение.
Никто не осмелился противоречить ему, а от той, которую он собирался возвести на такую высоту, он еще меньше ожидал этого. Но она чувствовала себя совершенно ему чуждою, и как охотно она высказала бы ему в лицо свои чувства!
Однако приходилось вооружиться мужеством и сносить самые невыносимые вещи и даже принуждать себя к разговору. Но язык Мелиссы был точно парализован, и она должна была собрать всю силу воли, чтобы как следует высказать в ясных словах удивление по поводу быстрого облегчения страданий императора.
– Ведь это настоящее чудо, – сказала Мелисса в заключение, и он подтвердил это, говоря, что иногда подобные боли продолжаются обыкновенно по четыре дня и больше. Но удивительнее всего то, что несмотря на общее хорошее состояние здоровья он, однако, одержим самою тяжелою из всех болезней.
– Это горячка любви, мой Филострат, которая охватила меня! – воскликнул Каракалла, бросив нежный взгляд на Мелиссу.
– Но, цезарь, – прервал его философ, – не любовь болезнь, а отсутствие любви.
– Докажи этот новый тезис! – со смехом проговорил император.
А его собеседник продолжал, глядя выразительным взглядом на девушку:
– Если любовь проистекает из зрения, то те, которые не любят, слепы.
– Однако, – весело возразил Каракалла, – ведь говорят, что любовь возбуждается не только тем, что привлекает взгляд, но и тем, что говорит душе и уму.
– Как будто разум и душа также не обладают зрением, – возразил философ, и император с живостью согласился с этим.
Затем он с легким оттенком упрека спросил Мелиссу, почему она, вчера доказавшая ему, что ее ум не страдает недостатком находчивости, сегодня выказывает такую сдержанность. В ответ на это она объяснила свою молчаливость теми сильными потрясениями, которые ей пришлось испытать с самого раннего утра.
Ее голос оборвался при конце этого объяснения, и Каракалла, заключивший из внезапного перерыва ее речи, что ее смущает и покрывает ее щеки нежными оттенками величие той перемены, которая предстоит ей в силу его благоволения, взял ее руку и, увлеченный лучшим чувством, проговорил:
– Я понимаю тебя, дитя. Тут тебе встречаются такие вещи, которые могли бы напугать и более сильную личность. Тебе посредством полуслов говорят о том, что должно иметь решительное влияние на твою будущность. Ты знаешь мое расположение к тебе. Уже вчера я признался тебе в том, что было тебе понятно и без слов. Мы оба ощущаем ту силу, которая влечет нас одного к другому. Мы принадлежим друг другу. В будущем ни время, ни пространство или что бы там ни было не должны разлучить нас. Где нахожусь я, там обязана быть и ты. Ты во всех отношениях будешь равна мне. Всякую почесть, оказываемую мне, будут оказывать и тебе. Нерасположенным к этому я уже показал, что их ожидает такая участь, которая заставит и других быть осторожными.
– О господин, этот седовласый старец! – перебила Мелисса императора, с мольбою воздевая к нему руки.
– Он умрет вместе со своим племянником! – послышался решительный ответ. – Оба они имели дерзость при моем разговоре с послами моей матери возвысить голос против тебя и моего пламеннейшего сердечного желания в таком тоне, который равнялся противодействию. Они поплатятся за это!
– Из-за меня ты хочешь наказать их! – воскликнула Мелисса. – Но я охотно прощаю им. Помилуй их! Я прошу, я умоляю тебя об этом!
– Невозможно! Без подобного примера острые языки не скоро успокоятся. Приговор остается в силе.
Однако Мелисса не успокоилась при этом решении. Еще раз она с пламенной энергией стала молить императора о помиловании, но он заставил ее замолчать, объявив, что ей следует держаться в стороне от этих вещей, ответственность за которые он принимает на себя.
– Я обязан устранять всякое препятствие как со своего, так и с твоего пути, – проговорил он. – Если б я пощадил Виндекса, то все они потеряли бы веру в непреклонность моей воли. Он должен умереть вместе со своим племянником. Возводить большое здание, не укрепив фундамент, было бы величайшею глупостью. Я также не начинаю ничего, не обратив внимания на предзнаменования. Гороскоп, составленный для тебя жрецами этого храма, укрепил меня в моем намерении. Исследование жертв сегодня утром оказалось благоприятным. Теперь еще следует осведомиться, что говорят звезды относительно моего решения. При первом вопросе, обращенном к этим провозвестникам судеб, оно еще не было окончательно принято. В эту ночь станет ясно, какую будущность напророчат планеты нашему союзу. После тех исчислений, которые сделаны вон на той доске, едва ли мыслимо, чтобы решение могло оказаться неблагоприятным. Но, даже если бы меня стали предупреждать, что мне грозит беда с твоей стороны, я уже не в состоянии отказаться от тебя. Теперь уже слишком поздно. Принимая во внимание указания звезд, я только стал бы с удвоенною строгостью устранять с дороги все, что могло бы угрожать нашему союзу. И затем, еще одно…
Но тут его прервали: Эпагатос напомнил ему о депутации александрийских граждан, явившихся для переговоров об играх в цирке. Они ожидали уже в течение нескольких часов и должны были заняться еще многими распоряжениями.
– Разве они прислали тебя ко мне? – с раздражением спросил Каракалла, и, когда отпущенник отвечал утвердительно, он воскликнул: – Князья, ожидающие в моей передней, не шевелятся, пока не дойдет до них очередь; а этим торгашам кружит головы блеск их золота. Скажи им, что их позовут тогда, когда я найду для этого время.
– Дожидается также новый начальник полиции, – продолжал докладывать отпущенник, и на вопрос императора, говорил ли он с ним и имеет ли тот сообщить что-нибудь важное, ответил, что этот человек находится в сильном беспокойстве, но, по-видимому, придерживается необходимой строгости. Он припоминает изречение, что александрийцам следует бросить хлеба и зрелищ, о другом они мало заботятся. В эти дни вследствие того что не было игр, представлений, раздачи хлеба, римляне и император сделались единственным предметом разговоров. А в цирке сегодня предстоит нечто величественное. Уже это обстоятельство даст новое занятие дерзким языкам. Начальнику полиции сильно хотелось переговорить с самим императором, чтобы предупредить его, что здесь в цирке бывает гораздо больше оживления, чем даже в Риме. Несмотря на всю бдительность, ему невозможно будет заставить чернь в верхних рядах держать себя спокойно.
– Этого совсем не нужно, – прервал император. – Чем громче они станут кричать, тем лучше, и мне кажется, что они увидят вещи, достойные криков. Мне недостает времени для свидания с этим человеком. Ты сам дай ему понять, что всякое безобразие падет на его голову.
Затем он сделал Эпагатосу знак, что отпускает его; Мелисса же приблизилась к цезарю и стала смиренно просить, чтобы он дольше не заставлял ждать достойных граждан.
Тогда Каракалла нахмурил лоб и воскликнул с негодованием:
– Я во второй раз принужден просить тебя не вмешиваться в дела, до тебя не касающаяся! Тот, кто осмелится управлять мною…
Но тут он остановился; когда Мелисса со страхом отошла от него, он сам заметил, что даже и чувство любви недостаточно сильно, чтобы внушить ему сдержанность. Досадуя на самого себя, он постарался принудить себя к большему спокойствию и продолжал более мягким тоном:
– Когда я раздаю приказания, дитя, то весьма часто за ними скрывается нечто такое, что известно мне одному. Тот, кто таким образом лезет к особе цезаря, как эти люди, должен научиться терпению. А ты… Если ты сделаешься тою, до степени которой я думаю возвысить тебя, то ты прежде всего должна постараться отвыкнуть от всяких мелких соображений. Впрочем, все это придет само собою. Мягкосердечная кротость тает на троне, подобно льду на солнце. Ты также скоро научишься презирать ту сволочь, которая попрошайничает вокруг нас. Если я сейчас вспылил, то в этом была виновата ты сама. Я имел право ожидать, что ты пожелаешь выслушать меня до конца, вместо того чтобы сокращать время ожидания для ничтожных торгашей.
Тут его голос зазвучал суровее, но, когда Мелисса подняла к нему взгляд и произнесла умоляющим тоном: «О господин», он продолжал мягче:
– Мне остается немного досказать тебе. Ты сделаешься моею. Если звезды подтвердят свой первый благоприятный отзыв, то здесь, в этом городе Александра, я уже завтра сделаю тебя своею женою и заставлю народ преклоняться пред тобою, как перед императрицею. Жрец Александра готов совершить торжество бракосочетания. Филострат передаст это решение моей матери.
С возрастающим смущением, едва дыша и не в силах произнести ни одного звука, выслушивала Мелисса все эти слова. Цезаря приводило в восторг то восхитительное смущение, которое замечалось в чертах ее лица, и он в веселом возбуждении воскликнул:
– Как я радовался этой минуте! Императорское могущество уподобляется силе богов в том, что одним мановением оно может превратить самое малое в самое великое.
С этими словами он привлек к себе Мелиссу, запечатлел поцелуй на лбу дрожащей девушки и продолжал в радостном возбуждении:
– Время не останавливается, и только еще немногие часы отделяют нас от желанной цели. Пусть у них вырастут крылья! Мы с тобой решили еще вчера показать друг другу, насколько мы искусны в пении и игре на цитре. Вон там лежит мой струнный инструмент. Дай его сюда, Филострат. Я уже знаю, с чего мне начать.
Философ принес и настроил инструмент, а Мелисса с трудом удерживала слезы. Поцелуй императора, подобно позорному клейму, горел на ее челе. Ею овладело невыразимое болезненное беспокойство, и она готова была швырнуть на пол цитру, когда Каракалла коснулся ее струн и обратился к Филострату со следующими словами:
– Ты завтра оставляешь нас, поэтому я спою тебе ту песню, которую ты включил в свои героические рассказы.
Затем он обратился к Мелиссе, и, когда она отвечала утвердительно на вопрос, знакома ли она с произведением философа, он продолжал:
– Значит, тебе известно, что я служил ему первообразом при изображении его Ахиллеса. Вознесшийся дух героя наслаждается на острове Левке, на Понте, блаженным спокойствием, подобающим ему после жизни, полной героическими подвигами. И вот он находит время петь песни под аккомпанемент струнных инструментов, а следующие стихи – моего сочинения – Филострат влагает ему в уста. Я буду играть. Адвент, отвори дверь!
Отпущенник исполнил приказание, а император заглянул в соседнюю комнату, чтобы увидеть, кто там находится. Ему нужны были слушатели для его пения. Цирк приучил его к выражениям одобрения более громким, чем могли выразить ему его возлюбленная и только один знаток искусства. Наконец он ударил по струнам и хорошо поставленным тенором, резкий, лишенный мягкости звук которого, однако, неприятно подействовал на избалованный слух жительницы Александрии, начал песнь об эхо на Понте:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73