– Поле битвы… Что я говорю, мирный дом римского гражданина превратился в бойню. Пятнадцать, двадцать, тридцать убитых лежат на траве. А солнце так весело отражается в лужах крови и на оружии товарищей, точно оно радуется… Но там!.. О мой брат, наш Марципор, наш старый славный Марци лежит там! И возле него – корзина с розами, которые он принес в подарок Веренике с цветочного рынка! Они валяются в крови, белые и красные; все это освещено самым лучезарным солнцем неба!
Здесь он громко зарыдал и затем, хрипя от гнева, продолжал:
– Аполлон еще улыбается, но он видит это. И погоди только, погоди немного, Таравтас! Бог уже хватается за мстящий лук! Неужели Вереника уже среди них? У фонтана… Как он блестит, и как весело играют вокруг него цвета радуги… Как там много народа столпилось вокруг какого-то тела… может быть, это тело Селевка? Но нет! Вот они расступились. Вечные боги! Это она! Это Вереника, женщина, ухаживавшая за тобой!
– Мертвая? – спросил он.
– Она лежит на земле с копьем в груди. Вот наклоняется над нею легат легиона – да это Квинт Флавий Нобилиор! – и вытаскивает копье. Мертвая, мертвая… Убитая солдатом из нашей когорты.
Он закрыл лицо руками, а Аполлинарий шептал про себя проклятия, имя верного раба Марципора, который служил еще их отцу, и дикие клятвы мщения.
Наконец Немезиан настолько собрался с духом, что мог продолжать следить за ужасными сценами.
– Теперь, – продолжал он, как бы давая отчет обо всем происходящем, – они теснятся вокруг длинного Руфа. Верно, свирепый бездельник снова сделал что-нибудь гнусное, что даже подобным ему негодяям кажется слишком сильным. Там они также держат крепко раба с каким-то узлом в руке. Может быть, украденное добро. Они накажут его за это смертью, но разве сами они лучше его? Если бы ты только мог видеть, как они сбежались со всех сторон с самыми прекрасными вещами. Великолепный золотой кувшин, украшенный драгоценными каменьями, из которого Вереника наливала тебе в стакан библосское вино, там же… Что же мы такое: солдаты или же грабители и убийцы?
– Если мы грабители и убийцы, – вскричал Аполлинарий, – то такими сделал нас один человек!
Здесь он был прерван приближавшимся шумом оружия в коридоре и сильным стуком в дверь комнаты. Вслед за тем в комнату заглянула голова какого-то воина и после беглого осмотра ее снова скрылась с восклицанием: «Это правда, там лежит Аврелий!»
Только на несколько мгновений послышался другой густой голос, и на пороге показался легат легиона Квинт Флавий Нобилиор в полном боевом наряде и приветствовал братьев.
Он, также как они, происходил из знатного рода и командовал вместо префекта преторианцев Макрина, которого государственные должности освобождали от военного управления этим корпусом. Будучи на двадцать лет старше Аврелиев, он, товарищ их отца по оружию, позаботился об их быстром повышении по службе. Он был их верным другом и покровителем, и несчастье Аполлинария возмутило его так же глубоко, как и приказание, в исполнении которого он принужден был участвовать сегодня.
После того как он сердечно поздоровался с братьями, увидал их возбужденное состояние и выслушал их жалобу по поводу убийства их старого раба, он покачал головою и, указывая на свои окровавленные сапоги и голени, сказал:
– Извините, что пачкаю вашу комнату. Если бы кто вышел в таком виде из жестокого сражения, то это могло бы послужить к чести воина; но это кровь беззащитных граждан, и притом к ней примешивается женская кровь.
– Я видел труп хозяйки этого дома, – сказал Немезиан глухим голосом. – Она ухаживала за братом, как мать.
– Но она была так неосторожна, что навлекла на себя гнев цезаря, – перебил его Флавий, пожимая плечами. – Мы должны были привести ее к нему живую; однако же он имел относительно нее далеко не дружеские намерения. Но она испортила его игру. Удивительная женщина! Едва ли я видел какого-нибудь мужчину, который так смело, как она, смотрел бы в лицо добровольной смерти… Если солдаты убивали тех, которые попадались под их удары, то это им было приказано, а я присутствовал при этой бойне, потому что лучше… Но вы сами можете представить себе это! Вдруг из одной двери выступила какая-то высокая фигура необыкновенного вида; широкие поля дорожной шляпы прикрывали ее лицо, а на плечи был наброшен шутовской императорский плащ. Она поспешно идет к отряду Семпрония, грозно потрясает охотничьим копьем и густым голосом бросает солдатам в лицо бранные слова, которые и во мне поднимают желчь. В эту минуту я замечаю длинную женскую одежду под каракаллой, и так как шляпа как раз в это время сдвинулась, то я вижу и прекрасное женское лицо с большими ужасными глазами. Тогда мне внезапно приходит мысль, что это яростное, презирающее смерть существо – женщина, и та самая, которую следует пощадить. Я кричу это солдатам – однако же в это мгновение я стыжусь нашего сословия, – но было слишком поздно – длинный Руф пронзил ее копьем. Даже в падении она сохранила достоинство царицы; и когда солдаты окружили ее, она смерила каждого в отдельности своими выразительными глазами и проговорила: «Позор мужчинам и воинам, которые позволяют, чтобы их, как собак, натравливали на убийство, и стыд!»
Тогда Руф поднимает меч, чтобы покончить с нею, но я хватаю его за руку, становлюсь возле нее на колени и прошу позволить мне осмотреть ее рану. Но она хватается обеими руками за копье в ее груди и с прерывающимся дыханием бормочет мне: «Он хотел видеть живую… Отнесите к нему мой труп и, кроме того, мое проклятие».
С этими словами она, собравшись с последнею силою, вдвигает копье глубже в свою грудь, но в этом не было нужды.
Точно окаменелый я вперил взгляд в ее изумительно благородные и даже в смерти еще гневные черты и в страшно большие, широко раскрытые глаза. Можно было потерять рассудок. Еще и тогда, когда я закрыл ее веки и покрыл ее плащом…
– Что же сделалось с трупом? – спросил Аполлинарий.
– Я велел перенести его в дом и тщательно запереть комнату покойницы. Но когда затем вернулся к солдатам, мне пришлось защищать от них Руфа, которого они готовы были разорвать в куски, потому что он лишил их богатой награды, которую цезарь обещал за живую узницу.
– И ты принужден был терпеть, – спросил взволнованный Немезиан, – видя, как наши воины, храбрые солдаты, в мирном городе, точно шайка разбойников, разграбляли этом дом, гостеприимно приютивший многих из нас? Я видел, как они тащили и собирали в кучу то, что еще вчера было в нашем пользовании.
– Император… его позволение, – вздохнул Флавий. – То, что есть в каждом человеке самого низкого, обнаруживается сегодня, и солнце освещает это довольно ласковым светом. Не один вчерашний жалкий бедняк отправляется сегодня спать богатым человеком. Но я думаю, что многое все-таки ускользнуло от солдат. В комнате хозяйки дома, откуда я только что пришел, еще горел огонь, в котором обугливались разные вещи. Пламя истребило также и картины – это выдавала одна расписанная дощечка. Может быть, в этом доме были замечательные произведения Апеллеса и Зевксиса. Чтобы они не достались царственному врагу, ненависть этой женщины велела их уничтожить, и кто может ставить ей это в вину?
– Это был портрет ее дочери, – вырвалось из уст Немезиана.
Флавий с удивлением посмотрел ему в лицо и спросил:
– Так вы были поверенные ее тайн?
– Да, – отвечал Аврелий. – И мы гордимся тем, что она считала нас достойными этой чести. Прежде чем она вышла, чтобы дать себя убить, она простилась с нами. Мы позволили ей это, потому что по крайней мере нам противно поднимать руку на благородную матрону.
Флавий пристально посмотрел на него и гневно вскричал:
– Не думаешь ли ты, молодой франт, что это менее прискорбно мне и многим другим из нас? Да будет проклят этот день, позорящий наше оружие кровью женщин и рабов, и пусть навлечет на меня проклятие каждая драхма, которую я возьму из этой хищнической добычи! Называйте несчастье, удержавшее вас вдали от этого бесчинства, благоприятною судьбою, но остерегайтесь презирать тех, кого присяга принуждает попирать ногами то, что в них есть человеческого! Тот, кто, будучи солдатом, находится в сообщничестве с противниками военачальника…
Здесь он был прерван приходом христианки Иоанны, которая поклонилась Флавию и затем в смущении остановилась перед ложем Аполлинария.
Беглый взгляд, брошенный ею на соседнюю комнату, а затем на Немезиана, был замечен проницательным военачальником, и с солдатскою решительностью он спросил:
– Что скрывается за этою дверью?
– Один несчастный, – отвечал Немезиан.
– Селевк, владелец этого дома? – строго спросил Флавий.
– Нет, – отвечал Немезиан. – Это не более как бедный раненый живописец. Однако же преторианцы пошли бы для тебя в огонь, если бы ты выдал им этого человека как драгоценную добычу. Но если ты таков, каким мы считаем тебя…
– Мнение молодых горячих голов имеет для меня так же мало значения, как благосклонность подчиненных, – прервал его Флавий. – Я следую тому, что повелевает мне совесть. Итак, живо! Кто спрятан там?
– Брат девушки, из-за которой цезарь… – проговорил раненый, запинаясь.
– Девушка, – прервал его военачальник, – которой приписывают то, что ты лежишь здесь с изуродованным лицом. Однако вы настоящие Аврелии, вы, юноши… и если вы сомневаетесь в том, что я тот, за кого вы меня принимаете, то я, со своей стороны, охотно признаюсь, что я вас нахожу именно такими, какими желаю видеть. Преторианцы убили вашего друга и слугу, возьмите же себе взамен того, кто лежит там.
Немезиан, тронутый, схватил обеими руками правую руку Флавия, а Аполлинарий бросил ему с ложа слова благодарности.
Флавий постарался освободиться от них и пошел к двери, но христианка Иоанна загородила ему дорогу и просила его позволить Аврелиям, у которых убили слугу, взять другого, со стороны которого им не грозит никакая измена. Преторианцы схватили его в имплювиуме, когда он, презирая опасность, проник в дом, чтобы повидаться с живописцем, отцу которого принадлежит уже много лет. Он наилучшим образом будет помогать ухаживать за Аполлинарием и братом Мелиссы и сделает все возможное, чтобы убежище Александра осталось незамеченным. Сюда, наверное, проникнут воины, и другим тоже угрожают самые дурные последствия, если солдаты уведут верного человека как арестанта, и посредством пытки у него будет вырвано признание, где находятся отец и другие члены семьи Мелиссы.
Флавий обещал позаботиться об освобождении Аргутиса. После нескольких слов благодарности и прощания он оставил Аврелиев.
Немного времени спустя раздались звуки трубы, созывавшей грабителей, рассеявшихся по дому Селевка, и Немезиан увидел своих товарищей, шедших маленькими группами. За ними следовали оруженосцы, нагруженные драгоценностями всякого рода, и три повозки, в которые были впряжены благородные кони Селевка и его умерщвленной жены. Они везли за преторианцами ту часть добычи, которая была слишком тяжела для человеческих плеч.
На последней из них стоял высоко поднятый Эрос работы Праксителя. Яркое солнце этого дня освещало его улыбающуюся мраморную голову, и он с очарованием красоты, жаждущей любви, смотрел на черно-красные лужи на земле и на вооруженную когорту, которая шла впереди него, чтобы проливать новую кровь и возбуждать новую ненависть.
Когда Немезиан отошел от окна, в комнату входил Аргутис.
Трибун легиона отпустил его, и, когда Иоанна подвела верного слугу к постели Александра, и он увидал юношу, бледного и с закрытыми глазами, как будто смерть требовала и его в качестве жертвы, он, громко всхлипывая, опустился возле него на колени.

ХХХII

Между тем как Александр, потрясаемый лихорадкой от ран, но пользовавшийся хорошим уходом Аргутиса и Иоанны, звал Агафью и своего брата Филиппа, но еще гораздо чаще сестру, Мелисса находилась одна в своем потаенном убежище.
Оно было довольно обширно, потому что состояло из комнат, служивших для посвящения посторонних людей в мистерии Сераписа. Для этого назначения был отведен ряд комнат, палат и зал, занимавший всю ширину гигантского здания от запада к востоку. Прилежные руки живописцев и ваятелей украсили здесь повсюду стены и потолки живописными изображениями или горельефами, которые должны были смущать или устрашать непосвященных. Статуи, в которых не было недостатка, тоже носили странные символические знаки, а мозаика пола представляла картины, возбуждавшие воображение зрителя и еще чаще устрашавшие его.
Когда Мелисса вошла в свою маленькую спальню, тьма скрыла все это от ее глаз.
Она охотно последовала совету матроны тотчас же лечь спать. Но Эвриала еще некоторое время сидела на краю ее постели, слушая рассказ о том, что пережила она в последние часы, и дала ей наставление, как она должна поступить в том случае, если ее убежище подвергнется осмотру.
Прощаясь со своею покровительницей, Мелисса рассказала ей также то, что говорила ей служанка Иоанна о жизни Иисуса Христа; но свое расположение к личности Спасителя она выражала таким странным, чисто языческим образом, что Эвриала жалела, что не может теперь же разъяснить слышанное девушке, истомленной усталостью. Наконец матрона с сердечным поцелуем пожелала ей покойной ночи, и как только Мелисса осталась одна, сон сомкнул ее усталые глаза.
От того момента, когда она заснула, утро было не далеко, и Мелисса, привыкшая вставать рано, с удивлением заметила, проснувшись, что день уже далеко подвинулся вперед.
Поэтому она быстро поднялась и тотчас же сообразила, что, должно быть, Эвриала заходила к ней, потому что девушка нашла возле своего ложа свежее молоко и несколько исписанных свитков, которых не было накануне.
Ее первою мыслью была мысль о своих близких: об отце, братьях, женихе, и она помолилась о каждом из них, прося о их спасении прежде всего дух умершей матери, затем великого Сераписа, которые, конечно, могли услышать ее в этом, им посвященном, месте.
То, что угрожало ее близким, заставило ее совершенно забыть о своей собственной опасности, и она живо представляла себе, что происходит с каждым из них, что делается для каждого, чтобы скрыть его от сыщиков ужасного человека, который теперь, вероятно, уже получил ее письмо.
Вопрос, не может ли он все-таки оказаться великодушным и простить ей, беспрестанно поднимался в ее душе, хотя все заставляло отвечать на него отрицательно.
Во время молитвы и озабоченных дум о своих близких она чувствовала себя еще спокойною, но при первой мысли, относившейся к личности цезаря, ее душою овладело мучительное волнение, и, чтобы успокоить его, она начала осматривать свое обширное потайное убежище, о странном виде которого Эвриала уже предупредила ее.
Но этот вид не только был странен, но волновал сердце и ум изумлением и ужасом.
Куда бы ни смотрели здесь глаза, им повсюду представлялись загадки, и когда Мелисса, стоя у рельефной картины, изображавшей обезглавленных людей вверх ногами и осужденных, которые, кипя в большом котле, с адскою иронией навевали на себя прохладу, смотрела дальше, ее взгляд встречал то изображение женщины, по скорченному телу которой плавали барки, то четырехглавого барана или птиц с человеческими головами, поднимавшихся с трупа, обвязанного пеленами мумий. На потолке находились еще более странные изображения, а когда Мелисса, для успокоения своей встревоженной фантазии, смотрела на пол, то ее взгляд упадал на мозаичную картину, представлявшую сонм богинь мщения, которые гнали перед собою преступников, или на огненную лужу, охраняемую с четырех сторон какими-то странными уродами.
Притом все эти изображения были выполнены не в жестком, прямолинейном стиле, свойственном египетским произведениям подобного рода, а греческими художниками, с такою натуральностью и жизненностью, точно они говорили со зрителем; и Мелиссе казалось, что они сходят со стен или с потолка навстречу ей.
Дальнейшее пребывание здесь, подумала она, свело бы ее с ума; однако же ее внимание привлекали то исполинская жаровня, на металлическом дне которой еще лежали большие куски угля, то водяной бассейн, на дне которого виднелись крокодилы, лягушки, черепахи и раковины, сделанные из мозаики.
Кроме этих вещей, ее любопытство приковывали к себе также большие шкафы, в которых лежали здесь – свитки письмен, там – какая-то странная утварь, далее, наконец, одежды различного кроя и размера, начиная от простого хитона обыкновенного человека до пышной, покрытой звездами мантии адепта.
Она слышала от Эвриалы, что мисты, желавшие быть принятыми в более высокую степень, должны были переходить здесь через огонь и воду и в различных одеяниях проходить разные церемонии.
Далее покровительница Мелиссы сообщила ей, что непосвященный, который захотел бы войти в эти покои, должен отворить три двери, причем каждая поднимает громкий звон бубенчиков, и, таким образом, Мелиссе будет время уйти из комнаты, в которой она может запереться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73