— Правда, версия с братом была у Ким первой. В следующий раз это оказался дядя с материнской стороны, потом — ее собственный отец. Возможно, этого и вовсе не было, так, плод ее воображения. Или же ей хотелось придать всей истории больше достоверности.Будучи ученицей старшего класса, она завела роман с каким-то торговцем недвижимостью, мужчиной средних лет. Он обещал Ким развестись с женой. Она собрала чемодан, и они отправились в Чикаго, где три дня подряд провели в гостинице «Палмер-Хаус», никуда не выходя и заказывая еду в номер. На второй день ее кавалер страшно напился, начал каяться и говорить, что он разбил ей жизнь. На третий день настроение у него стало получше, а на четвертый, проснувшись утром, она увидела, что он удрал. На столе лежала записка: он писал, что возвращается к жене, что за номер уплачено до конца недели и что он никогда не забудет Ким. Рядом с запиской был оставлен конверт, в нем Ким обнаружила шестьсот долларов.Она осталась в гостинице до конца недели, посмотрела Чикаго, переспала с несколькими мужчинами. Двое из них дали ей денег, хотя она не просила. Ким это понравилось, и она решила, что отныне будет делать это только за деньги, но все оказалось не так просто. И Ким подумывала о возвращении домой, на ферму, но в свою последнюю ночь в «Палмер-Хаус» случайно познакомилась с каким-то делегатом из Нигерии, который приехал в Чикаго на конференцию и остановился в той же гостинице.— Так она сожгла за собой все мосты, — сказал Чанс. — Переспала с черным, а это означало, что вернуться домой и жить, как прежде, она уже не сможет. И вот наутро она села в автобус и отправилась в Нью-Йорк.А потом не переставала проклинать себя за это, пока Чанс не забрал ее у Даффи и не поселил на квартире. И внешность при ней была, и стать, но для улицы Ким не годилась. Энергии не хватало.— Ленива была, — заметил он и на секунду задумался. — Все шлюхи ленивы.На него работали шесть женщин. Теперь, когда Ким умерла, осталось пять. Несколько минут он говорил о них в самых общих чертах, затем начал называть имена, адреса, телефоны и приводить кое-какие подробности их личной жизни. Многое я записал. Мы завершили четвертый круг, и он, свернув вправо, выехал на Семьдесят вторую, проехал несколько кварталов и притормозил у обочины.— Вернусь через минуту, — сказал он.Я сидел в машине и смотрел, как он звонит куда-то из телефона-автомата на углу. Мотор он оставил включенным. Я просмотрел свои записи и попытался систематизировать все эти обрывки сведений, которыми он меня снабдил.Чанс вернулся, сел в машину, посмотрел в боковое зеркальце и снова продемонстрировал запрещенный U-образный разворот.— Звонил узнать, нет ли новостей, — объяснил он. — Просто на всякий случай.— Вам не мешало бы завести телефон в машине.— Слишком уж хлопотно.Он направился в восточную часть города и остановил машину перед зданием из белого камня на Семнадцатой, между Второй и Третьей авеню.— Время сборов, — сказал он. И снова оставил мотор включенным, только на этот раз появился минут через пятнадцать. С небрежным изяществом проскользнул мимо привратника в ливрее, сел за руль. — Тут Донна живет, — пояснил он. — Я ведь рассказывал вам о Донне?— Поэтесса, да?— Она сплошная эмоция. Какой-то журнал в Сан-Франциско принял у нее два стихотворения. И она купила шесть экземпляров номера, где были напечатаны ее стихи. Почти весь гонорар на эти журналы ухлопала.Впереди загорелся красный. Он притормозил, посмотрел по сторонам и проехал на красный свет.— Несколько раз, — сказал он, — она печаталась в других журналах. Однажды ей заплатили за публикацию двадцать пять долларов. Это был потолок.— Да, трудновато поэту сводить концы с концами.— Поэзия существует не для заработка. Все шлюхи ленивы, но эту, когда речь заходит о стихах, ленивой не назовешь. Может просидеть часов шесть — восемь кряду, подыскивая нужное слово. А почта! Она рассылает свои произведения дюжинами. Когда из одного издательства их возвращают, посылает в другое. Да она на одни марки тратит больше, чем зарабатывает на этих стихах! — Он немного помолчал, затем вдруг тихо рассмеялся: — А знаете, сколько денег я только что получил от Донны? Восемьсот долларов. И это только за последние два дня. Конечно, бывают дни, когда телефон у нее вообще не звонит.— Но в среднем получается неплохо?— Уж, во всяком случае, больше, чем за стихи! — Он покосился на меня: — Ну, что, прокатимся? Вы не против?— А что мы, по-вашему, делаем?— Ездим кругами, — ответил он. — А теперь я хочу показать вам новый, совершенно незнакомый мир. * * * Мы проехали по Второй авеню, потом через Лоуэр-Ист-Сайд и Вильямсбургский мост и оказались в Бруклине. Съехав с моста, машина столько раз поворачивала, что я окончательно потерял ориентацию, а названия улиц мало что говорили. Они вообще не были знакомы мне, эти названия. Но я видел, как разительно отличается один квартал от другого — вот этот типично еврейский, а там пошел итальянский, затем польский, так что в целом я представлял, где мы находимся.На тихой и темной улочке, застроенной небольшими сборно-щитовыми домиками на две семьи каждый, Чанс притормозил и остановился перед трехэтажным кирпичным строением с гаражом. С помощью пульта дистанционного управления он открыл дверь в гараж, въехал в него и, нажав на кнопку, опустил дверь. Я поднялся вслед за ним по ступенькам и оказался в просторной комнате с высокими потолками.Он спросил, представляю ли я, где мы находимся. Я ответил, что, похоже, в Гринпойнте.— Очень хорошо, — заметил он. — А вы, оказывается, неплохо знаете Бруклин.— Нет, этот его район не слишком. Просто увидел рекламу мясного рынка, вот и догадался.— Ясно. А знаете, чей это дом? Слыхали когда-нибудь о докторе Казимире Левандовском?— Нет.— Это и понятно. Откуда вы могли слышать. Ведь он уже старик. На пенсии, прикован к инвалидному креслу. Несколько эксцентричен. Мало с кем видится... А здесь когда-то было пожарное депо.— Да, похоже.— Но несколько лет назад его купили два архитектора и перестроили. Правда, занимались в основном интерьером. Видно, денег у них было немного, и в целом конструкция здания сохранилась. — Он указывал на разные детали, объяснял. — А потом они то ли друг другу надоели, то ли само это место им надоело, не знаю. Вот и продали его старику Левандовскому.— И он так и живет здесь?— Он вообще не существует, — ответил Чанс. Речь его все время менялась: то была грамотной речью образованного человека, а то переходила в жаргон негритянских трущоб. — Соседи сроду не видывали старину дока. Видели лишь преданного его слугу, да и то мельком, когда тот въезжал в гараж, а потом выезжал оттуда. Это мой дом, Мэттью. Ну, устроить вам небольшую экскурсию? Центов на десять?..Это было удивительное место!.. На первом этаже располагался спортивный зал, оснащенный разнообразными тренажерами, с сауной и джакузи. Спальня находилась на том же этаже. Постель, покрытая меховым покрывалом, стояла на возвышении, под стеклянным куполом. На втором этаже размещалась библиотека. Одну стену занимали стеллажи с книгами, рядом стоял огромный письменный стол футов восьми в длину.Повсюду были развешаны африканские маски, высилась деревянная африканская скульптура — фигуры в полный человеческий рост. Чанс показывал их мне, называл племена, которым принадлежали эти работы. Я сказал, что видел африканские маски в квартире Ким.— Да, маски общины Поро, — кивнул он, — из племени Дэн. В квартирах всех моих девушек есть африканские маски. Не самые ценные, понятно, но и не мусор какой-нибудь. Я ерунду не покупаю.Он снял со стены довольно грубо вырезанную маску и протянул мне. Глазницы квадратные, все черты отмечены необыкновенной геометрической пропорцией. От нее так и веяло духом первобытного примитивизма.— Это Догон, — сказал он. — Возьмите, не бойтесь. Скульптуру нельзя оценивать одними глазами. Ее надо чувствовать на ощупь. Ну берите же!Я взял маску. Она оказалась неожиданно тяжелой. Должно быть, была сработана из дерева какой-то очень твердой породы.Чанс снял со столика из тикового дерева телефон и набрал номер.— Привет, дорогая! Как дела? Новости есть? — Секунду-другую слушал, потом положил трубку. — Все тихо и спокойно, — сказал он. — Кофе приготовить?— Да, если вас не затруднит.Он сказал, что ничуть не затруднит, и занялся кофе. И пока вода закипала, рассказывал мне об африканской скульптуре, о том, что мастера, создавшие эти маски и фигуры, вовсе не считали, что занимаются искусством.— Для них это были вещи культовые, — объяснял он. — Каждая имела свое предназначение. Одна защищала дом, отгоняла злых духов, другие использовались в тех или иных ритуалах. И когда в маске, по их выражению, не оставалось «силы», ее просто выбрасывали и вырезали новую. Старые вообще не котировались. Их сжигали или выбрасывали, потому что они уже не приносили пользы.Он усмехнулся:— Затем явились европейцы и открыли африканское искусство. Многие из французских художников черпали вдохновение в племенных масках. Но теперь все переменилось. Все африканские резчики по дереву заняты исключительно изготовлением масок и статуй на продажу. На экспорт, в Европу или Америку. Да, формально они следуют старым традициям, потому что именно этого требует покупатель, но, знаете ли, тут произошла одна странная вещь. Их работы перестали вызывать интерес. Они словно неживые, они молчат. Вы смотрите на них, трогаете их, а потом вдруг попадается на глаза настоящая вещь, и вы тут же чувствуете разницу. Если, конечно, обладаете определенным чутьем. Забавно, верно?— Любопытно.— Будь у меня тут новые поделки, я бы вам продемонстрировал, но только я этой дряни не держу. Раньше покупал, когда только начал собирать. На чем еще учиться, как не на ошибках, верно? Но потом я от всей этой фальшивки избавился, сжег в камине, — он улыбнулся. — Однако самая первая моя покупка сохранилась. Висит в спальне. Маска племени Дэн, из общины Поро. Я не слишком разбираюсь в африканском искусстве, но знаете, как-то увидел ее в одной антикварной лавке — и прямо глаз не мог оторвать! — Он умолк, задумчиво покачал головой. — Было в ней нечто такое... Даже и не знаю, как сказать. Но я смотрел на этот кусок черного дерева, и мне казалось, что я гляжу в зеркало. Я видел себя, видел отца... Я смотрел в прошлое через уйму столетий. Понимаете?— Не совсем.— Видно, я и сам не очень-то понимаю... — Он снова покачал головой. — Вот посмотрит какой-нибудь нормальный человек на эти деревяшки и что скажет? Он скажет: «И чего этот чокнутый ниггер находит в этих старых масках? Чего это он с ними носится, покупает и развешивает по всем этим долбаным стенам, а?» Кофе готов. Вам черный? * * * — А как детективы обычно ведут расследование? — спросил он потом. — С чего начинают?— Ну, ходят, смотрят. Говорят с разными людьми. Ведь смерть человека проистекает из его жизни. Разве что Ким пришил случайно какой-то маньяк? — Я похлопал по записной книжке. — Но о ее жизни вам известно не слишком много.— Боюсь, что так.— Поговорю с людьми, посмотрю, что они мне скажут. Может, что-то и прояснится. Появится ниточка, за которую можно ухватиться. А может, и нет.— Попрошу своих девушек помочь. Может, им что известно.— Да, желательно.— Хотя они могут ничего не знать. И все же...— Иногда люди даже не отдают себе отчет в том, что им что-то известно. Сами того не подозревают.— А иногда судят о том, чего совсем не знают.— Тоже верно.Он встал, скрестил руки на груди.— А знаете, — сказал он. — Я ведь вовсе не собирался привозить вас сюда. И не уверен, что вы хотели побывать в этом доме. Привез, даже не спросив.— О, дом мне очень понравился!— Спасибо. Она никогда здесь не была. Никто из них не был... Раз в неделю приходит пожилая немка, прибраться. Работает на совесть, все так и сверкает. Она единственная женщина, которая бывает в этом доме, во всяком случае, с тех пор, как я здесь поселился. Впрочем, кажется, и тех двух архитекторов не слишком интересовали женщины. Налить еще чашечку?Кофе у него оказался необыкновенно вкусным. Я выпил уже несколько чашек, но отказаться от такого удовольствия просто не мог. Я сделал ему комплимент по этому поводу, и он объяснил, что смешивает два сорта — ямайский «Блю Маунтин» и темный жареный, колумбийский. Он тут же предложил мне в подарок фунт этой великолепной смеси, на что я ответил, что живу в гостинице и варить кофе там будет затруднительно.Я потягивал этот божественный напиток, а он тем временем еще раз позвонил своему связному. Послушал, повесил трубку. Я спросил:— Почему бы вам не дать мне ваш домашний номер? Или же вы держите его в секрете?Он рассмеялся:— Я не так часто здесь бываю. Проще дозвониться по тому, что у вас есть.— Ясно.— И потом, даже если я и дам вам этот номер, проку от него мало. Не уверен даже, что помню его. Надо бы найти старый счет и посмотреть... Так вот, даже если вы и наберете этот номер, ровным счетом ничего не произойдет.— Как прикажете понимать?— Да дело в том, что отсюда можно позвонить, а сюда — нет. Знаете, когда я только переехал, то понаделал разных удлинителей, несколько аппаратов установил, чтобы телефон всегда был под рукой. Но номера никому не давал. Ни своей справочной, никому.— Ну и?..— Ну и как-то раз сидел дома, кажется, играл в пул, и вдруг эта чертова штука как зазвонит! Я даже подпрыгнул. Какой-то придурок решил узнать, не желаю ли я подписаться на «Нью-Йорк таймс». Потом, пару дней спустя, снова позвонили. Ошиблись номером. И тут я сообразил, что если мне и будут звонить, так только по ошибке или с предложением продать чего-нибудь. Взял отвертку, вскрыл по очереди все эти аппараты, нашел в них такую маленькую штучку, которая трезвонит, когда ток проходит по какому-то там специальному проводку, и просто-напросто повырывал эти самые штучки из всех телефонов. А потом попробовал позвонить к себе с улицы: казалось, что телефон звонит, но на самом деле в доме было тихо.— Умно.— И дверной звонок тоже по этой же схеме работает. Там, снаружи, есть такая кнопочка, которую можно нажать, но только она ни к чему не подсоединена. Поселившись здесь, я ни разу не отворил никому дверь. Окна занавешены, в них тоже не заглянешь. И весь дом подключен к системе сигнализации. Нет, нельзя сказать, чтобы в Гринпойнте было много ограблений. Поляки, живущие тут, народ довольно смирный, но старый док Левандовский, он, знаете ли, любит уединение и покой.— Не сомневаюсь.— Я здесь редко бываю, Мэттью. И когда дверь гаража за мной опускается, сразу чувствую: весь этот мир остался там, позади. И мне никто здесь не мешает. Никто и ничто.— Удивительно, как это вы привезли меня сюда...— Я и сам удивляюсь. * * * Денежный вопрос мы приберегли напоследок. Он спросил, сколько я возьму за работу. Я ответил, что хочу две с половиной тысячи долларов.Он спросил, из чего складывается эта сумма.— Сам не знаю, — сказал я. — Почасовую оплату я не беру, свои расходы не подсчитываю. И если придется выложить много денег по ходу дела или же оно затянется, могу попросить вас добавить. Но счета выставлять не собираюсь и в суд на вас, если вы откажете, тоже подавать не буду.— Предпочитаете менее формальные отношения?— Именно.— Что ж, это меня устраивает. Наличные, никаких расписок. У меня нет возражений против этой суммы. Женщины приносят много денег, правда, и уходит на них тоже много. Квартплата, текущие расходы. Взятки, чаевые, отступные. Когда селишь шлюху в квартире, следует кое-кого подмазать. Ну, скажем, нельзя сунуть привратнику двадцать долларов на Рождество и этим ограничиться, как поступают обычные жильцы. Меньше двадцатки в месяц не получается. А на Рождество приходится отваливать целую сотню. То же относится и ко всем остальным службам. Так что набегает порядком.— Могу представить...— Но и остается не так уж мало. И я не трачу эти деньги ни на дурь, ни на азартные игры. Вы сказали — две пятьсот, да? Я выложил за ту маску, ну, что дал вам подержать, вдвое больше. Шесть двести плюс еще десять процентов — специальный налоговый сбор, принятый сейчас на аукционах и в галереях. Так во что она, выходит, обошлась? Шесть тысяч восемьсот двадцать, да прибавьте еще торговую наценку.Я промолчал. Он сказал:— Черт, сам не пойму, с чего это я так расхвастался? Комплекс состоятельного негра, полагаю. Посидите минутку. — Он вышел и вскоре вернулся с пачкой сотенных и отсчитал ровно двадцать пять. Купюры, бывшие в употреблении, номера шли не по порядку. Интересно, сколько наличных держит он дома? И сколько привык носить при себе? Некогда я знавал одну акулу подпольного бизнеса, типа, который жил тем, что ссужал деньги под проценты. Так вот, он взял за правило выходить из дома, имея при себе не меньше десяти тысяч баксов. Причем ни от кого это не скрывал. И все, кто знал его, знали об этой уйме денег, что он с собой носит.И что характерно: никто — заметьте, никто!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35