Он даже растерялся. Перед ним лежала газета «Пеям сабах», печатавшаяся на розовой бумаге. Казалось, что даже она покраснела от чудовищных слов солдата.
«Ну нет, надзиратель Ибрагим! — подумал Кямиль-бей. — Теперь не те времена! Рамиз-эфенди выколет таким глаза... — И, скомкав газету, с гневом произнес: — Слышишь, Али Кемаль-бей!»
Корабельный фонарь уже давно едва горел. Огонь в мангале почти потух. Кямиль-бей с вечера не смотрел на часы, поэтому не имел никакого представления о времени. Он с ужасом думал о том, как томительно здесь будут тянуться дни и ночи, и никак не мог примириться с этим. Так он и сидел, неподвижный, одинокий, нервно курил И изредка ворошил в мангале угли. Иногда он принимался насвистывать или тихонько напевать марсельезу. «Свобо-
да! Дорогая свобода!» Эту фразу он повторял бесконечно. 'Марсельеза! Французское слово, рожденное во Франции, но уже давно вышедшее за пределы своей страны. Повсюду слово это является символом свободы, а на родине утратило свое боевое значение. Ведь Франция уже не несет людям свободу, уже не борется с тиранией. И как знать, быть может, в один прекрасный день этот марш станет маршем тех, кто пойдет против Франции и французов.
«Свобода! Дорогая свобода!» Произнося слово «свобода», Кямиль-бей словно звал Нермин, чувствуя, что любовь к родине, народу, свободе, так же как любовь к женщине, очищает и возвышает человека.
Вспоминая заплаканные глаза Нермин, он старался забыть, что она приходила сюда с английским офицером. Он хорошо понимал, что у нее не было другого выхода. Ведь свидания запрещены, и, чтобы получить возможность увидеть его, ей необходимо было добиться специального разрешения оккупационного командования. Интересно, на чем они приехали: на фаэтоне или в служебном автомобиле английского офицера? Не пришлось ли им еще заехать в гостиницу «Крокер»? А что, если его освободят?.. Что, если, вернувшись домой, он не найдет там Нермин?.. Или увидит ее в гостиной тетки, в черном бархатном платье, которое ей так идет, танцующую с иностранными офицерами...
«Неужели я начинаю ревновать?» — с мукой подумал Кямиль-бей. Теперь он понял, что никогда не ревновал Нермин только потому, что чувствовал свое превосходство над ней. А сейчас он страдал, словно уже потерял что-то бесконечно дорогое. Сердце его разрывалось, мысли путались от сознания полной беспомощности.
Если его освободят... До Сиркеджи быстрым шагом десять минут... Там можно взять лодку... Дзухпарную лодку... Если он будет грести вместе с лодочником, то до Ускюдара они доберутся минут за тридцать, хоть и придется плыть против течения... Возьмет фаэтон, и через двадцать минут будет дома... Его отделяет от мира, от любимой крохотный отрезок времени. Всего несколько минут — и он будет спасен, спасены будут его духовные силы, спасено будет его мужское самолюбие.
И Кямиль-бей понял, что ревность — это низменное, но такое человеческое чувство — не подчиняется никакой логике и соткано из гнева и страдания.
Ему вспомнились слова бородатого парикмахера: «Успо-койся, бейим, это место пророка Юсуфа... Сам пророк прог сидел семь лет в темнице из-за подлеца». Со времен пророка Юсуфа мир и люди изменились до неузнаваемости. Но и сейчас, в двадцатом веке, тюрьма и страдания узников остались прежними. Значит, человеческий ум, проникший в тайны неба и морских глубин, не мог изобрести ничего более устрашающего, чем тюрьма.
Живого человека, с его безграничными страстями, мечтами, гневом, ненавистью, любовью и нежностью, с его разумом и творческим гением, запирают одного или с такими же узниками, озлобленными, потерявшими надежду людьми. А ключи от дверей отдают в руки такой вот скотины, как Ибрагим, который мог бы уехать домой в деревню, но предпочитает оставаться здесь и стеречь людей.
Братство людей... Милосердие... Прощение... Все это сказки! Вражда между теми, кто запирает, и теми, кого запирают, страшнее злобы хищных зверей. Говорят, что хищные звери кровожадны, только когда голодны. А человеческая ненависть не затихает и тогда, когда люди пресыщены хлебом, женщинами, любовью к семье и даже самой жизнью.
Кямиль-бей представил себе Стамбул так ясно, будто он лежал перед глазами. Плохо освещенный, старый город... У его стен сражались армии и флоты... В нем вспыхивали восстания и революции. Стамбул, не раз видевший голод, обжорство, поражения и победы, все радости и всю горечь бытия. И сейчас в этом городе кипит прекрасная, но жестокая жизнь—с женщинами в родовых муках, с тяжелобольными и умирающими, с пьянством, любовью и ненавистью, с часовыми у тюремных ворот и теми, кто томится за ними.
Кямиль-бей закрыл глаза, словно увидел эту картину. Беспорядочно разбросанные жилые дома и мечети, большие официальные здания, узкие улицы, площади с их постоянной суетой. Какая-то невидимая стена стояла между всем этим и тюрьмой. Мысль, что от внешнего мира его отделяет бездна подлости, так укрепилась в сердце Кя-миль-бея, что ему показалось, будто город, родина и даже весь мир находятся по одну сторону, а тюрьма и он в ней одиноко стоят по другую.
«Так продолжаться не может! Необходимо найти какой-то выход». Кямиль-бей задумался. Ведь, если его даже
выпустят отсюда, он никогда больше не будет таким, как до ареста. Чем бы он ни занимался, достаточно ему вспомнить, что где-то в такой же камере, как эта, заперт человек, хотя бы один человек, с теми же мыслями и чувствами, как у него, чтобы он потерял покой.
Как хороша была сегодня Нермин, даже в черном чар-шафе! Разве ее когда-нибудь учили чему-нибудь другому, кроме одного: быть красивой? Кямиль-бей вспыхнул от стыда, вспомнив, с каким серьезным видом он выбирал в Европе шляпки, платья, разные мелочи туалета, сумки и перчатки для жены. Чем он занимался во время войны — Балканской и мировой? Словно его ничто не связывало с родной страной и ее народом! Как он сможет смотреть людям в глаза, когда все это станет известным?
«Что? Трудно? А говоришь: «Свобода! Дорогая свобода!» Почему ты никогда не вспоминаешь слова: «Все мы подлые, неблагодарные?» Ведь они тебе известны... «Ни одна страна не была так подло покинута своей интеллигенцией, как Османская империя». Он с горечью закурил сигарету. Это говорила Недиме-ханым...
Корабельный фонарь на стене погас, за тюремным окном показалось мрачное небо в тучах. Светало.
Где-то вдали слышался униженно просящий милостыню голос нищего. С минаретов мечети Сулеймание доносился крик муэдзина ': «Хейялель фелах! Иди к фелаху!» Фелах — по-турецки «освобождение». Разве молитвой надо призывать к борьбе за освобождение жителей плененного
города?
Закрыв глаза, Кямиль-бей прошептал: «Да будет проклято время, в котором мечтаешь о сне, как об освобождении!» Он чувствовал себя так, словно его жестоко избили. Подошли Нермин и Айше. Они смотрели на него совсем другими глазами, не так, как обычно. Уже засыпая, он заметил, что у него дрожат руки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На следующий день Кямиль-бея привели в кабинет исполняющего обязанности начальника тюрьмы лейтенанта Шерифа-эфенди. Лейтенант был без сапог и мундира.
Сутулый, с тонкими ногами, он походил на рахитичного ребенка. У стены стояла старая койка, на которой валялось рваное одеяло и скомканная простыня.
— Не взыщите, — с искренним смущением сказал лейтенант, — ни днем, ни ночью покоя нет. Уйма арестованных... И все какие-то хулиганы, бродяги.— Он запнулся. — Не примите на свой счет. Я говорю не о вас...
— Конечно, бейим, конечно...
— Вам кое-что прислали из дому. Пожалуйста, — лейтенант показал на чемодан, стоявший за печкой. Кямиль-бей так обрадовался, словно увидел родного человека. Это был один из чемоданов, которые они с Нермин купили в Вене, весь заклеенный этикетками иностранных таможен и отелей.
— Не приведи вам аллах, — говорил лейтенант, разыскивая ключ от чемодана, — заполучить такую паршивую болезнь, как у меня. Она называется геморрой. В общем гадость... Когда не пью и погода теплая, чувствую себя хорошо. Но стоит погоде хоть немного испортиться, как ужас, что со мной делается... Особенно плохо, если выпью. Каждый раз умоляю товарищей: «Не заставляйте меня пить эту дрянь». Но они не отстают. По мне уже можно определять погоду, как по барометру. Стоит хоть немного выпить, как болезнь тут как тут, словно по команде. Плохо мне, вот и все.
— Обратились бы к врачу.
— Да разве они что-нибудь понимают? Абдульвахаб говорил, что и у него была в свое время эта болезнь. Он мне посоветовал какую-то колючку с черными семенами. Нашли ее, я приготовил отвар и выпил. Ох, что было! Отравился я... чуть не умер... Куда же я девал ключи? Эй, Мехмет! Где ты, подлец?
В комнату вошел солдат.
— Где ключ от чемодана? Все роетесь тут... Тысячу раз предупреждал вас... Я спрашиваю, где ключ от чемодана? Вот как тресну, сразу найдешь... Ага, нашел. Оказывается, вон куда я его сунул. Ключ меня видит, а я его нет... Ну, пошел вон... убирайся. — Лейтенант протянул ключ Кямиль-бею:—Откройте, я посмотрю, что вам принесли.
В чемодане было белье, домашние туфли, ночная рубашка, пижама и разная мелочь. Лейтенант Шериф просмотрел
вещи и отложил в сторону бумагу и тетради, даже не поинтересовавшись, написано ли в них что-нибудь.
— Это пока оставлю у себя,—сказал он. Кямиль-бей распечатал пачку ароматных английских сигарет.
— Не хотите ли закурить?—предложил он лейтенанту. — Это ароматные.
— Ароматные?
— Интересно. А ну-ка посмотрим, — лейтенант понюхал сигареты:—Ого! Превосходные!.. Сколько же стоит такая пачка?
— Половину английского золотого, — не моргнув глазом, соврал Кямиль-бей.— На наши деньги четыре-пять лир.
— Четыре-пять лир одна пачка?!
— Да, одна пачка...
— Это что же, не табак?
— Табак, конечно. Эти сигареты курит английский король. Говорят, что бывший император Германии тоже их курил. Такого табака очень мало. Оттого он и дорог.
— Вы их тоже всегда курите?
— Что вы? Откуда же? У меня есть друг — лорд хранитель печати Великобритании. Недавно он прислал мне целый ящик.
— Так чего же вы сидите здесь, если у вас такие знатные друзья? Говорят, вам предлагают высокий пост, а вы не соглашаетесь...
— У меня свои планы. Прошу вас, возьмите эту пачку.
Лейтенант смутился. Вероятно, он считал, что недостоин курить эти сигареты, о которых Кямиль-бей столько наговорил. «Если кто-нибудь скажет ему, что я соврал, он станет моим заклятым врагом»,—подумал Кямиль-бей.
Лейтенант растерянно искал место, куда бы спрятать драгоценную пачку.
— Благодарю, — приговаривал он, — стоит ли беспокоиться? Половина английского золотого! Ну и ну... Отнесу своей гречанке, пусть упадет в обморок. Не поверит, бесстыжая, засмеется и скажет: «Врешь, Сериф!» Посмотрите-ка эти бумаги, может, написали вам пару строк. Прочтете...
Нермин прислала много рисовальной бумаги, тетрадь для писем, целую пачку конвертов... Офицер не видел ничего опасного в акварельных красках, но почему-то боялся чистой бумаги.
— Это бумага для рисования, бейим, — мягко сказал Кямиль-бей. — Если вам угодно, пусть тетрадь и конверты остаются у вас, но бумага для рисования вряд ли запрещена. Мне прислали ее, чтобы незаметнее проходило время. У вас есть фотография для документа?
— А что?
— Дайте мне ее, я увеличу.
— Сумеете?
— Сумею. Я увеличил карточку покойного султана Ре-шада-эфенди. Он был очень доволен.
— Серьезно?
— Вот увидите... Увеличу до таких вот размеров.— Кямиль-бей развел руками. — Если не возражаете, я увеличу и карточку вашей барышни. Могу даже нарисовать вас рядом...
— Вместе мы не снимались. Она просила, но мы еще не снимались.
— Это не имеет значения. С двух отдельных карточек я нарисую вас рядом.
— Что вы? Обоих? Вот молодец! Видно, сам аллах послал вас сюда.
— Мне будет достаточно двух-трех листов бумаги.
— Почему двух-трех? Берите все, — расщедрился лейтенант.— Наплевать мне на них. Подумаешь, бумага! Это же не гашиш, не опиум, не нож. Они перебарщивают. Кто здесь начальник? Я... Берите и идите... Я за все отвечаю... Берите, бейим. — И когда Кямиль-бей закрывал чемодан, крикнул в дверь:—Эй, вы там, живо! Да вы не трудитесь, бейим, сейчас отнесут.
Появился солдат.
— Отнеси вниз вещи бея, — приказал лейтенант.— Не урони, сломаешь — голову разобью!—Он улыбнулся Кямиль-бею:—Может, выпили бы кофе? Карточку я вам пришлю немного позже. Вы скоро сделаете?
— Не пройдет и недели.
— У моей гречанки на щеке родинка. Не забудьте.
— Не беспокойтесь, не забуду.
— Я ей заранее говорить не стану. Пусть это будет
сюрпризом.
— Отлично...
— Если что-нибудь понадобится, дайте мне знать...
До свидания.
«У меня ведь полный чемодан. В чем я могу еще нуждаться, дурень?»—пронеслось в голове у Кямиль-бея, когда он выходил из кабинета. Вернувшись в камеру, он разложил все вещи на койке. В чемодане оказалось много всякой мелочи, здесь совершенно ненужной. Несколько коробок конфет с ликером, шоколад, крем, пудра, мыло для бритья, две английские трубки, приспособления для их чистки, мундштуки, ножницы для ногтей, напильник, очень изящное зеркало, несессер с бритвенными принадлежностями, полдюжины полотняных платков, два пузырька бриллиантина, расческа и щетка для волос. Короче говоря, все необходимое для элегантного мужчины...
Кямиль-бей радовался, как радуется ребенок при виде новых игрушек. Ему казалось, что он никогда не видел таких чудесных вещей. «Уж не заключается ли жизнь именно в этих мелочах?—подумал он. — Пусть аллах будет доволен тобой, дорогая жена!»
— Что это, бейим?—спросил Ибрагим с жадным любопытством.
— Это? Это кашне. Им повязывают шею.
— А это?
— Дай посмотрю. Лекарство от кашля.
— А это что, красное?
— Мыльница.
— Это все вам жена прислала?
— Она.
— Истратилась, бедняжка! Да, чудесные, чудесные вещи! Кямиль-бей никогда не
любил бриллиантин за его запах и маслянистый вид, но попроси сейчас кто-нибудь один пузырек, он, пожалуй, пожалел бы. Взяв в рот трубку и ощутив приятную горечь табака, Кямиль-бей удивился, что жена прислала эти трубки. Ведь она их всегда ненавидела.
А где же записка? Нермин обязательно должна была куда-нибудь ее вложить. Кямиль-бей стал торопливо рыться в белье. Наконец он' нащупал что-то в кармане
пижамы и, затаив дыхание, вынул желтый конверт. «Молодец! Умница, жена моя!»
— Это письмо, бейим?
— Должно быть, письмо, Ибрагим!
— Прочти-ка! Слава аллаху, может, добрая весть!
Но в конверте оказалось не письмо, а две фотографии Айше.
— Айше! — простонал Кямиль-бей, увидев личико дочери. Ему казалось, что девочка, о которой он так соскучился, выскочила откуда-то из-за угла и бросилась ему в объятия. Склонив голову набок, Айше смотрела на него своим немного озорным, лукавым взглядом. «Эта девочка будет кокеткой», — подумал Кямиль-бей.
— Письмо, бейим?—снова спросил Ибрагим.
— Нет! Прислали фотографию моей дочери. Посмотри...
Ибрагим взял карточку, повертел ее в руках.
— Пусть аллах даст ей долгую жизнь!—сказал он таким тоном, по которому сразу чувствовалось, что он не любит детей.
Нермин не прислала своей фотографии, и это огорчило Кямиль-бея. Почему она догадалась, что он обрадуется своим трубкам, и не понимала, что временами он скучает по ней больше, чем по свободе? Неужели она не могла написать хоть несколько строк? Он пошарил в других карманах, поискал в бумагах, посмотрел даже в карманчиках чемодана. Письма не было. А ведь сейчас знакомый почерк жены его обрадовал бы больше всего, даже больше, чем фотографии Айше. «Я рассердился на вас, хаиым-эфенди, когда вы приходили сюда... И все-таки разве так можно?..»
Как только Кямиль-бей увидел чистое белье, он не мог больше ждать ни минуты. Грязное белье словно кололо его ржавыми иголками. Ибрагим принес стакан теплой воды. Кямиль-бей помылся до пояса под краном, обмыл ноги, сменил белье, побрился безопасной бритвой, обмотал шею шелковым шарфом, надел английскую фуфайку из верблюжьей шерсти. Скользнув ногами в домашние туфли, он почувствовал себя совсем хорошо и опять с благодарностью подумал о Нермин. В этой одежде он почему-то показался себе похожим на Анатоля Франса. Увидев однажды портрет писателя в черной ермолке, Кямиль-бей решил, что Анатоль Франс был олицетворением высокомерного равнодушия средних слоев французского общества.
Он набил табаком одну из трубок, положил в карман фуфайки табакерку и ершик для чистки трубки. И только сейчас пожалел, что не попросил у лейтенанта авторучку, которую у него отняли при аресте.
Снятое с себя белье Кямиль-бей завернул в газету и сунул в чемодан. Все мелкие вещицы он тоже убрал в чемодан, а на него положил бумагу для рисования и тетрадь. Грязные ботинки затолкал под койку. В камере теперь пахло одеколоном и туалетным мылом. Кямиль-бей старательно заточил карандаш, собираясь написать письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
«Ну нет, надзиратель Ибрагим! — подумал Кямиль-бей. — Теперь не те времена! Рамиз-эфенди выколет таким глаза... — И, скомкав газету, с гневом произнес: — Слышишь, Али Кемаль-бей!»
Корабельный фонарь уже давно едва горел. Огонь в мангале почти потух. Кямиль-бей с вечера не смотрел на часы, поэтому не имел никакого представления о времени. Он с ужасом думал о том, как томительно здесь будут тянуться дни и ночи, и никак не мог примириться с этим. Так он и сидел, неподвижный, одинокий, нервно курил И изредка ворошил в мангале угли. Иногда он принимался насвистывать или тихонько напевать марсельезу. «Свобо-
да! Дорогая свобода!» Эту фразу он повторял бесконечно. 'Марсельеза! Французское слово, рожденное во Франции, но уже давно вышедшее за пределы своей страны. Повсюду слово это является символом свободы, а на родине утратило свое боевое значение. Ведь Франция уже не несет людям свободу, уже не борется с тиранией. И как знать, быть может, в один прекрасный день этот марш станет маршем тех, кто пойдет против Франции и французов.
«Свобода! Дорогая свобода!» Произнося слово «свобода», Кямиль-бей словно звал Нермин, чувствуя, что любовь к родине, народу, свободе, так же как любовь к женщине, очищает и возвышает человека.
Вспоминая заплаканные глаза Нермин, он старался забыть, что она приходила сюда с английским офицером. Он хорошо понимал, что у нее не было другого выхода. Ведь свидания запрещены, и, чтобы получить возможность увидеть его, ей необходимо было добиться специального разрешения оккупационного командования. Интересно, на чем они приехали: на фаэтоне или в служебном автомобиле английского офицера? Не пришлось ли им еще заехать в гостиницу «Крокер»? А что, если его освободят?.. Что, если, вернувшись домой, он не найдет там Нермин?.. Или увидит ее в гостиной тетки, в черном бархатном платье, которое ей так идет, танцующую с иностранными офицерами...
«Неужели я начинаю ревновать?» — с мукой подумал Кямиль-бей. Теперь он понял, что никогда не ревновал Нермин только потому, что чувствовал свое превосходство над ней. А сейчас он страдал, словно уже потерял что-то бесконечно дорогое. Сердце его разрывалось, мысли путались от сознания полной беспомощности.
Если его освободят... До Сиркеджи быстрым шагом десять минут... Там можно взять лодку... Дзухпарную лодку... Если он будет грести вместе с лодочником, то до Ускюдара они доберутся минут за тридцать, хоть и придется плыть против течения... Возьмет фаэтон, и через двадцать минут будет дома... Его отделяет от мира, от любимой крохотный отрезок времени. Всего несколько минут — и он будет спасен, спасены будут его духовные силы, спасено будет его мужское самолюбие.
И Кямиль-бей понял, что ревность — это низменное, но такое человеческое чувство — не подчиняется никакой логике и соткано из гнева и страдания.
Ему вспомнились слова бородатого парикмахера: «Успо-койся, бейим, это место пророка Юсуфа... Сам пророк прог сидел семь лет в темнице из-за подлеца». Со времен пророка Юсуфа мир и люди изменились до неузнаваемости. Но и сейчас, в двадцатом веке, тюрьма и страдания узников остались прежними. Значит, человеческий ум, проникший в тайны неба и морских глубин, не мог изобрести ничего более устрашающего, чем тюрьма.
Живого человека, с его безграничными страстями, мечтами, гневом, ненавистью, любовью и нежностью, с его разумом и творческим гением, запирают одного или с такими же узниками, озлобленными, потерявшими надежду людьми. А ключи от дверей отдают в руки такой вот скотины, как Ибрагим, который мог бы уехать домой в деревню, но предпочитает оставаться здесь и стеречь людей.
Братство людей... Милосердие... Прощение... Все это сказки! Вражда между теми, кто запирает, и теми, кого запирают, страшнее злобы хищных зверей. Говорят, что хищные звери кровожадны, только когда голодны. А человеческая ненависть не затихает и тогда, когда люди пресыщены хлебом, женщинами, любовью к семье и даже самой жизнью.
Кямиль-бей представил себе Стамбул так ясно, будто он лежал перед глазами. Плохо освещенный, старый город... У его стен сражались армии и флоты... В нем вспыхивали восстания и революции. Стамбул, не раз видевший голод, обжорство, поражения и победы, все радости и всю горечь бытия. И сейчас в этом городе кипит прекрасная, но жестокая жизнь—с женщинами в родовых муках, с тяжелобольными и умирающими, с пьянством, любовью и ненавистью, с часовыми у тюремных ворот и теми, кто томится за ними.
Кямиль-бей закрыл глаза, словно увидел эту картину. Беспорядочно разбросанные жилые дома и мечети, большие официальные здания, узкие улицы, площади с их постоянной суетой. Какая-то невидимая стена стояла между всем этим и тюрьмой. Мысль, что от внешнего мира его отделяет бездна подлости, так укрепилась в сердце Кя-миль-бея, что ему показалось, будто город, родина и даже весь мир находятся по одну сторону, а тюрьма и он в ней одиноко стоят по другую.
«Так продолжаться не может! Необходимо найти какой-то выход». Кямиль-бей задумался. Ведь, если его даже
выпустят отсюда, он никогда больше не будет таким, как до ареста. Чем бы он ни занимался, достаточно ему вспомнить, что где-то в такой же камере, как эта, заперт человек, хотя бы один человек, с теми же мыслями и чувствами, как у него, чтобы он потерял покой.
Как хороша была сегодня Нермин, даже в черном чар-шафе! Разве ее когда-нибудь учили чему-нибудь другому, кроме одного: быть красивой? Кямиль-бей вспыхнул от стыда, вспомнив, с каким серьезным видом он выбирал в Европе шляпки, платья, разные мелочи туалета, сумки и перчатки для жены. Чем он занимался во время войны — Балканской и мировой? Словно его ничто не связывало с родной страной и ее народом! Как он сможет смотреть людям в глаза, когда все это станет известным?
«Что? Трудно? А говоришь: «Свобода! Дорогая свобода!» Почему ты никогда не вспоминаешь слова: «Все мы подлые, неблагодарные?» Ведь они тебе известны... «Ни одна страна не была так подло покинута своей интеллигенцией, как Османская империя». Он с горечью закурил сигарету. Это говорила Недиме-ханым...
Корабельный фонарь на стене погас, за тюремным окном показалось мрачное небо в тучах. Светало.
Где-то вдали слышался униженно просящий милостыню голос нищего. С минаретов мечети Сулеймание доносился крик муэдзина ': «Хейялель фелах! Иди к фелаху!» Фелах — по-турецки «освобождение». Разве молитвой надо призывать к борьбе за освобождение жителей плененного
города?
Закрыв глаза, Кямиль-бей прошептал: «Да будет проклято время, в котором мечтаешь о сне, как об освобождении!» Он чувствовал себя так, словно его жестоко избили. Подошли Нермин и Айше. Они смотрели на него совсем другими глазами, не так, как обычно. Уже засыпая, он заметил, что у него дрожат руки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На следующий день Кямиль-бея привели в кабинет исполняющего обязанности начальника тюрьмы лейтенанта Шерифа-эфенди. Лейтенант был без сапог и мундира.
Сутулый, с тонкими ногами, он походил на рахитичного ребенка. У стены стояла старая койка, на которой валялось рваное одеяло и скомканная простыня.
— Не взыщите, — с искренним смущением сказал лейтенант, — ни днем, ни ночью покоя нет. Уйма арестованных... И все какие-то хулиганы, бродяги.— Он запнулся. — Не примите на свой счет. Я говорю не о вас...
— Конечно, бейим, конечно...
— Вам кое-что прислали из дому. Пожалуйста, — лейтенант показал на чемодан, стоявший за печкой. Кямиль-бей так обрадовался, словно увидел родного человека. Это был один из чемоданов, которые они с Нермин купили в Вене, весь заклеенный этикетками иностранных таможен и отелей.
— Не приведи вам аллах, — говорил лейтенант, разыскивая ключ от чемодана, — заполучить такую паршивую болезнь, как у меня. Она называется геморрой. В общем гадость... Когда не пью и погода теплая, чувствую себя хорошо. Но стоит погоде хоть немного испортиться, как ужас, что со мной делается... Особенно плохо, если выпью. Каждый раз умоляю товарищей: «Не заставляйте меня пить эту дрянь». Но они не отстают. По мне уже можно определять погоду, как по барометру. Стоит хоть немного выпить, как болезнь тут как тут, словно по команде. Плохо мне, вот и все.
— Обратились бы к врачу.
— Да разве они что-нибудь понимают? Абдульвахаб говорил, что и у него была в свое время эта болезнь. Он мне посоветовал какую-то колючку с черными семенами. Нашли ее, я приготовил отвар и выпил. Ох, что было! Отравился я... чуть не умер... Куда же я девал ключи? Эй, Мехмет! Где ты, подлец?
В комнату вошел солдат.
— Где ключ от чемодана? Все роетесь тут... Тысячу раз предупреждал вас... Я спрашиваю, где ключ от чемодана? Вот как тресну, сразу найдешь... Ага, нашел. Оказывается, вон куда я его сунул. Ключ меня видит, а я его нет... Ну, пошел вон... убирайся. — Лейтенант протянул ключ Кямиль-бею:—Откройте, я посмотрю, что вам принесли.
В чемодане было белье, домашние туфли, ночная рубашка, пижама и разная мелочь. Лейтенант Шериф просмотрел
вещи и отложил в сторону бумагу и тетради, даже не поинтересовавшись, написано ли в них что-нибудь.
— Это пока оставлю у себя,—сказал он. Кямиль-бей распечатал пачку ароматных английских сигарет.
— Не хотите ли закурить?—предложил он лейтенанту. — Это ароматные.
— Ароматные?
— Интересно. А ну-ка посмотрим, — лейтенант понюхал сигареты:—Ого! Превосходные!.. Сколько же стоит такая пачка?
— Половину английского золотого, — не моргнув глазом, соврал Кямиль-бей.— На наши деньги четыре-пять лир.
— Четыре-пять лир одна пачка?!
— Да, одна пачка...
— Это что же, не табак?
— Табак, конечно. Эти сигареты курит английский король. Говорят, что бывший император Германии тоже их курил. Такого табака очень мало. Оттого он и дорог.
— Вы их тоже всегда курите?
— Что вы? Откуда же? У меня есть друг — лорд хранитель печати Великобритании. Недавно он прислал мне целый ящик.
— Так чего же вы сидите здесь, если у вас такие знатные друзья? Говорят, вам предлагают высокий пост, а вы не соглашаетесь...
— У меня свои планы. Прошу вас, возьмите эту пачку.
Лейтенант смутился. Вероятно, он считал, что недостоин курить эти сигареты, о которых Кямиль-бей столько наговорил. «Если кто-нибудь скажет ему, что я соврал, он станет моим заклятым врагом»,—подумал Кямиль-бей.
Лейтенант растерянно искал место, куда бы спрятать драгоценную пачку.
— Благодарю, — приговаривал он, — стоит ли беспокоиться? Половина английского золотого! Ну и ну... Отнесу своей гречанке, пусть упадет в обморок. Не поверит, бесстыжая, засмеется и скажет: «Врешь, Сериф!» Посмотрите-ка эти бумаги, может, написали вам пару строк. Прочтете...
Нермин прислала много рисовальной бумаги, тетрадь для писем, целую пачку конвертов... Офицер не видел ничего опасного в акварельных красках, но почему-то боялся чистой бумаги.
— Это бумага для рисования, бейим, — мягко сказал Кямиль-бей. — Если вам угодно, пусть тетрадь и конверты остаются у вас, но бумага для рисования вряд ли запрещена. Мне прислали ее, чтобы незаметнее проходило время. У вас есть фотография для документа?
— А что?
— Дайте мне ее, я увеличу.
— Сумеете?
— Сумею. Я увеличил карточку покойного султана Ре-шада-эфенди. Он был очень доволен.
— Серьезно?
— Вот увидите... Увеличу до таких вот размеров.— Кямиль-бей развел руками. — Если не возражаете, я увеличу и карточку вашей барышни. Могу даже нарисовать вас рядом...
— Вместе мы не снимались. Она просила, но мы еще не снимались.
— Это не имеет значения. С двух отдельных карточек я нарисую вас рядом.
— Что вы? Обоих? Вот молодец! Видно, сам аллах послал вас сюда.
— Мне будет достаточно двух-трех листов бумаги.
— Почему двух-трех? Берите все, — расщедрился лейтенант.— Наплевать мне на них. Подумаешь, бумага! Это же не гашиш, не опиум, не нож. Они перебарщивают. Кто здесь начальник? Я... Берите и идите... Я за все отвечаю... Берите, бейим. — И когда Кямиль-бей закрывал чемодан, крикнул в дверь:—Эй, вы там, живо! Да вы не трудитесь, бейим, сейчас отнесут.
Появился солдат.
— Отнеси вниз вещи бея, — приказал лейтенант.— Не урони, сломаешь — голову разобью!—Он улыбнулся Кямиль-бею:—Может, выпили бы кофе? Карточку я вам пришлю немного позже. Вы скоро сделаете?
— Не пройдет и недели.
— У моей гречанки на щеке родинка. Не забудьте.
— Не беспокойтесь, не забуду.
— Я ей заранее говорить не стану. Пусть это будет
сюрпризом.
— Отлично...
— Если что-нибудь понадобится, дайте мне знать...
До свидания.
«У меня ведь полный чемодан. В чем я могу еще нуждаться, дурень?»—пронеслось в голове у Кямиль-бея, когда он выходил из кабинета. Вернувшись в камеру, он разложил все вещи на койке. В чемодане оказалось много всякой мелочи, здесь совершенно ненужной. Несколько коробок конфет с ликером, шоколад, крем, пудра, мыло для бритья, две английские трубки, приспособления для их чистки, мундштуки, ножницы для ногтей, напильник, очень изящное зеркало, несессер с бритвенными принадлежностями, полдюжины полотняных платков, два пузырька бриллиантина, расческа и щетка для волос. Короче говоря, все необходимое для элегантного мужчины...
Кямиль-бей радовался, как радуется ребенок при виде новых игрушек. Ему казалось, что он никогда не видел таких чудесных вещей. «Уж не заключается ли жизнь именно в этих мелочах?—подумал он. — Пусть аллах будет доволен тобой, дорогая жена!»
— Что это, бейим?—спросил Ибрагим с жадным любопытством.
— Это? Это кашне. Им повязывают шею.
— А это?
— Дай посмотрю. Лекарство от кашля.
— А это что, красное?
— Мыльница.
— Это все вам жена прислала?
— Она.
— Истратилась, бедняжка! Да, чудесные, чудесные вещи! Кямиль-бей никогда не
любил бриллиантин за его запах и маслянистый вид, но попроси сейчас кто-нибудь один пузырек, он, пожалуй, пожалел бы. Взяв в рот трубку и ощутив приятную горечь табака, Кямиль-бей удивился, что жена прислала эти трубки. Ведь она их всегда ненавидела.
А где же записка? Нермин обязательно должна была куда-нибудь ее вложить. Кямиль-бей стал торопливо рыться в белье. Наконец он' нащупал что-то в кармане
пижамы и, затаив дыхание, вынул желтый конверт. «Молодец! Умница, жена моя!»
— Это письмо, бейим?
— Должно быть, письмо, Ибрагим!
— Прочти-ка! Слава аллаху, может, добрая весть!
Но в конверте оказалось не письмо, а две фотографии Айше.
— Айше! — простонал Кямиль-бей, увидев личико дочери. Ему казалось, что девочка, о которой он так соскучился, выскочила откуда-то из-за угла и бросилась ему в объятия. Склонив голову набок, Айше смотрела на него своим немного озорным, лукавым взглядом. «Эта девочка будет кокеткой», — подумал Кямиль-бей.
— Письмо, бейим?—снова спросил Ибрагим.
— Нет! Прислали фотографию моей дочери. Посмотри...
Ибрагим взял карточку, повертел ее в руках.
— Пусть аллах даст ей долгую жизнь!—сказал он таким тоном, по которому сразу чувствовалось, что он не любит детей.
Нермин не прислала своей фотографии, и это огорчило Кямиль-бея. Почему она догадалась, что он обрадуется своим трубкам, и не понимала, что временами он скучает по ней больше, чем по свободе? Неужели она не могла написать хоть несколько строк? Он пошарил в других карманах, поискал в бумагах, посмотрел даже в карманчиках чемодана. Письма не было. А ведь сейчас знакомый почерк жены его обрадовал бы больше всего, даже больше, чем фотографии Айше. «Я рассердился на вас, хаиым-эфенди, когда вы приходили сюда... И все-таки разве так можно?..»
Как только Кямиль-бей увидел чистое белье, он не мог больше ждать ни минуты. Грязное белье словно кололо его ржавыми иголками. Ибрагим принес стакан теплой воды. Кямиль-бей помылся до пояса под краном, обмыл ноги, сменил белье, побрился безопасной бритвой, обмотал шею шелковым шарфом, надел английскую фуфайку из верблюжьей шерсти. Скользнув ногами в домашние туфли, он почувствовал себя совсем хорошо и опять с благодарностью подумал о Нермин. В этой одежде он почему-то показался себе похожим на Анатоля Франса. Увидев однажды портрет писателя в черной ермолке, Кямиль-бей решил, что Анатоль Франс был олицетворением высокомерного равнодушия средних слоев французского общества.
Он набил табаком одну из трубок, положил в карман фуфайки табакерку и ершик для чистки трубки. И только сейчас пожалел, что не попросил у лейтенанта авторучку, которую у него отняли при аресте.
Снятое с себя белье Кямиль-бей завернул в газету и сунул в чемодан. Все мелкие вещицы он тоже убрал в чемодан, а на него положил бумагу для рисования и тетрадь. Грязные ботинки затолкал под койку. В камере теперь пахло одеколоном и туалетным мылом. Кямиль-бей старательно заточил карандаш, собираясь написать письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36