», которые тот произносил после каждого удара сержанта.
Кямиль-бей прикусил губу. Что же все-таки делали в эти дни Айше и Нермин? Есть ли у них деньги? На что они покупают продукты в лавке? Если нужно, пусть продают все. Все, кроме самого необходимого.
В полдень Кямиль-бей проснулся, разбуженный грохотом отворяемой двери. В камеру вошел лейтенант, за ним сержант Абдульвахаб. У Кямиль-бея забилось сердце. Он встал.
— Ну-ка, собирайтесь, вас требуют наверх! — приказал лейтенант.
— На допрос?
— Не знаю. Живей!..
Хорошо, что Кямиль-бей спал, не раздеваясь. Он одел пальто, феску и, проведя рукой по лицу, вспомнил, что уже три дня не брился. Ему стало неприятно. Прежде чем положить в карман пачку сигарет, он протянул ее офицеру.
— Прошу вас.
— Я только что курил.
— Прошу вас, пожалуйста возьмите.— Руки Кямиль-бея дрожали. — И ты бери, сержант.
Абдульвахаб протянул красивую руку с длинными, тонкими пальцами. Она не коснулась Кямиль-бея, но он ощутил железный холод этой руки, сбивавшей с ног Рамиза-эфенди одним ударом. Ему хотелось сказать: «Отличный удар, эфендим», но он не решился. Сколько смелости, терпения, мужества было в этих словах! Не так-то просто найти в себе силы смеяться над врагом, даже когда падаешь под ударами его кулаков. Такая сила духа может быть только у человека, который знает, что он непобедим, и уверен в том, что за него отомстят.
Что ему сделать, чтобы быть таким сильным, как Ра-миз-эфенди? Ведь сейчас он дрожит, как женщина. А может быть, его и вызывают только за тем, чтобы отпустить? Сердце его бешено билось.
Вдруг ему показалось, что он понял, почему Рамиз-эфенди так подозрительно отнесся к нему, когда они встретились в уборной. Вероятно, он почувствовал, что Кямиль-бей боится. Как можно довериться человеку, который испытывает такой страх? В том, что Рамиза-эфенди ничто не может сломить, Кямиль-бей был уверен. Поэтому он и не побоялся просить его о помощи.
Они прошли по коридору. Из общей камеры слышался злобный мужской голос и звуки уда. Коридор, как всегда, был совершенно пуст. И если бы не слой пыли, покрывавший все вокруг, его можно было бы принять за коридор женского пансиона. Должно быть, сейчас майор Бур-
ханеттин спросит об его решении. Как странно! С момента их свидания прошло уже три дня, а Кямиль-бей только сейчас вспомнил о сделанном ему предложении. Вряд ли ему поверят, если он ответит, что еще не думал об этом. Впрочем, может быть, и майор совершенно забыл о нем. Подойдя к кабинету майора, Кямиль-бей убедился,что его ведут именно к нему. Лейтенант поправил феску и постучал в дверь. Получив разрешение, он быстро вошел и сейчас же вернулся.
— Входите,— сказал он Кямиль-бею, пропуская его вперед.
Кямиль-бей опять увидел красную шелковую гардину, почувствовал тот же пьянящий запах жасмина. И вдруг перед ним оказалась его жена. Если бы Нермин умерла, а он увидел ее живой в черном шелковом чаршафе, такой красивой и достойной обожания, такой печальной, что от жалости разрывалось бы сердце, он не растерялся бы так, как сейчас. Ведь он совсем не ожидал увидеть ее здесь, хотя не было ничего невозможного в том, что жена, разыскивая его, пришла сюда.
Нермин с ужасом смотрела на потерявшую форму феску мужа, на его небритое лицо, неглаженую одежду и особенно на грязный воротник рубашки. Но больше всего на нее подействовали смущение и страх Кямиль-бея, которые он даже не скрывал. Вместо всегда опрятного, элегантного, уверенного в себе человека перед ней стоял растерянный, растрепанный, простой арестант... Нермин закрыла лицо руками и заплакала.
— Почему вы так плохо поступили с нами?—спросила она.
— Прошу вас,—с трудом проговорил Кямиль-бей, подходя к жене. Он положил руку на ее нежные вздрагивающие плечи и, беспомощно озираясь по сторонам, только сейчас заметил дядю Ибрагим-бея и английского офицера с моноклем, должно быть пришедшего вместе с ними.
Майор генерального штаба Бурханеттин-бей с упреком смотрел на Кямиль-бея: «Ну как, нравится вам то, что вы натворили?»
Кямиль-бей умолял жену:
— Не плачьте, прошу вас. Произошла ошибка. Если вы мне не верите, спросите господина майора. Не так ли, эфендим?
— Ведь вы, ханым-эфенди, обещали быть стойкой и спокойной,— улыбаясь, обратился Бурханеттин-бей к Нермин.
Нермин подняла голову. Вся в слезах, она походила сейчас на обиженную маленькую девочку. Кямиль-бей почувствовал, что ему не хватает воздуха, он задыхался.
— Где Айше?—тихо спросил он.
— Неужели мы и ее должны были привести сюда? Сколько мы пережили! О том, что вы здесь, узнал Ибрагим-бей. Какое горе свалилось на наши головы!
— Произошла ошибка.
— Прошу вас, сударыня, говорите по-французски,— сказал английский офицер.
Нермин продолжала по-французски. Кямиль-бей растерялся, будто слышал этот язык впервые. Язык, который в устах его жены казался ему некогда музыкой, сейчас стал настоящей пыткой, сковывающей мысль.
— Мы так беспокоились, ведь в этом чужом районе у нас никого нет, мы совсем одни. К нам пришли какие-то незнакомые люди в бедной одежде. Они сообщили, что вас арестовали, спросили, не нуждаемся ли мы в чем-нибудь. Они меня еще больше напугали. Чем они могли нам помочь? Я сразу послала прислугу к Ибрагим-бею. Он ходил в редакцию газеты. Она оказалась закрытой... Мы чуть не умерли от беспокойства. Да будет аллах доволен Ибрагим-беем! Ведь он столько сделал для нас.
Кямиль-бей снял руку с плеча жены и беспомощно опустил ее. Ему не предложили сесть, и это еще больше смущало его. Тщетно старался он стряхнуть с себя какое-то странное оцепенение. Нермин казалась ему чужим человеком, явившимся из далекого и враждебного мира. Он закашлялся, улыбнулся Бурханеттин-бею, пододвинул та-буретку и робко сел.
— Дядя нашел эту женщину... — продолжала Нермин.— Женщину по имени Недиме. Она сказала, что ничего не знает... Должно быть, это наша национальная черта — вовлечь человека в беду, а потом говорить: «Я ничего не знаю...»
— Откуда же она могла знать?
— Полно... Вы все еще считаете меня ребенком. Ведь вы никогда не делали разницы между мной и Айше. Как будто недостаточно было нищеты, в которой мы живем, так вы еще пустились в какие-то авантюры. Я все знаю,
Дядя рассказал мне, в чем дело. Господин майор,— она указала на Бурханеттин-бея,—сказал, что теперь вы образумились. Я надеюсь, что это правда.
— Я образумился? Разве я терял разум?
— Вы меня убиваете. Ребенок так плакал. Если вам не жаль себя, то пожалейте хоть нас.
— Ведь я не сам себя арестовал. Уверяю вас, произошла какая-то ошибка.
— Никакой ошибки нет. Говорят, вы не хотите сказать правду. Вас отпустят, как только вы скажете правду. Его превосходительство дал слово дяде. Это верно, что вы отказываетесь от должности первого секретаря посольства в
Риме?
Ибрагим-бей впервые вмешался в разговор и важно сказал:
— Я говорил с его превосходительством. Оказывается, вам не предъявляют прямого обвинения. Вас задержали временно из-за какого-то показания. — Не зная другого языка, Ибрагим говорил по-турецки. Слушая этого человека, которого он всегда недолюбливал, Кямиль-бей вдруг совершенно успокоился.
— Какое же это показание?—спросил он.
— Вы должны говорить правду.
— Правду?
— Про эту женщину... Все эти гадости — дело ее рук. Это каждому ясно... Вас отпустят, как только вы скажете правду. Бесполезно защищать ее. Да и к тому же говорят, что она давно на подозрении. Ведь муж ее тоже осужден.
— Выдумав все про Недиме-ханым, они хотят, чтобы я оклеветал женщину. За это меня освободят. И вы считаете, что это честный путь?
— Вам ни на кого не надо клеветать... Скажите только правду... Ведь упорствовать бесполезно.
— Оставьте, уважаемый дядя, это слово «бесполезно». — Кямиль-бей сделал ударение на словах «уважаемый дядя». — Бесполезно ждать от меня клеветы на невинную женщину. — Он повернулся к жене. — Тебя обманули, Нермин. Мое освобождение не может быть достигнуто таким путем. Недиме-ханым не имеет никакого отношения к этому делу. То, что она не арестована, лишний раз подтверждает мои слова. Ты сейчас огорчена, и тебе, конечно, трудно все это понять. Но ведь и ты не захочешь, чтобы, спасая себя, я погубил невинную женщину. Как бы я потом смот-
рел в лицо и тебе и Айше? Как мог бы говорить о человечности, о мужестве, о чести? Не так ли Нермин?
— Вы обманываете себя,—сказала Нермин по-турецки. Но заметив, что англичанин играет стеком, она снова перешла на французский. — Разве это вы достали где-то боеприпасы и погрузили их на пароход? Откуда у вас план'ы наступления? По-вашему, все поступают неправильно и только вы один говорите правду. Вы должны подумать и о нас, а не только об этой женщине.
— Слава аллаху, вы не в таком положении, чтобы вас нужно было жалеть.
— Мы? Странно! Не приди дядя Ибрагим нам на помощь, я не смогла бы достать денег даже на пароход.
Кямиль-бей широко раскрыл глаза. Его охватил ужас, ужас честного человека, неожиданно получившего пощечину. Испугавшись выражения его лица, Нермин переменила тон и тему разговора.
— Ребенок не спит уже несколько ночей. Все плачет и кричит: «Папочка!» У вас разорвалось бы сердце, если бы вы видели, как она плачет. — Нермин поднесла платок к лицу. — Вы убьете нас...
На глаза Кямиль-бея навернулись слезы. Он посмотрел на окружающих, как бы ища поддержки. Англичанин даже не шелохнулся. Казалось, он ничего не слышал и не понимал, о чем идет речь. Ибрагим и Бурханеттин-бей были мрачны.
— Прошу вас, кончайте все это, как считаете нужным,— умоляла Нермин. — Но скорее кончайте. Ведь есть же какой-нибудь выход, который не запятнает вашу честь, не так ли, эфендим?
— Конечно, есть!—сказал Бурхакеттин на прекрасном французском языке. — Не может быть и речи о какой-то клевете. Кямиль-бей на остров не ездил, мы в этом убедились. Однако мы подозреваем, что эти опасные документы были спрятаны на острове. Если Кямиль-бей сообщит нам, у кого они хранились и кто ездил за ними на остров... Мы, конечно, не настаиваем, чтобы он обязательно выдал эту женщину.
Из всего сказанного майором Кямиль-бей обратил внимание только на то, что Недиме-ханым пока не арестована. Он так обрадовался, что волнение Нермин, слезы Айше, озабоченный вид дяди, хладнокровие английского капитана, уловки Бурханеттин-бея, даже бестактный упрек жены
в бедности показались ему не столь важными. Растерянность его прошла, сердце наполнилось тайной радостью.
— Хорошо, бей-эфендим,— сказал он, — ведь я говорил вам, что на остров не ездил. Вы только что сказали, что это подтвердилось. В таком случае вас вводит в заблуждение какой-то ложный донос. Если мое дело — сплошная ложь, как же я могу найти человека, который якобы ездил на остров, и человека, у которого якобы хранились документы? Клянусь аллахом! Я говорю правду. Ящик из-под изюма мне дал Ахмет. По его просьбе я отнес этот ящик на пароход «Гюльджемаль». Я вам честно заявляю, что не знал о том, что в ящике находятся документы. Если бы все было иначе, если бы в этом были замешаны другие лица, воспользовавшиеся моей доверчивостью, уверяю вас, я назвал бы их, кто бы они ни были. Не стал бы я защищать людей, считающих меня глупцом. Я ничего не скрываю. Ложь о моей поездке на остров доказывает, что и все остальное сплошная выдумка.
— Об острове говорили вы сами!
— Кому же я говорил?
— Говорили или нет?
— Не говорил. Не мог говорить. Это же ложь. Нермин, разве я когда-нибудь лгал?
— Нет. Вы никогда не лгали.
— Вот видите, мой майор! Я не умею лгать. Это знают все. Вас обманывает какой-то сыщик. Не мог я говорить об острове. Все ложь.
— Вы доверились ему.
— Кому? В чем? Если бы я кому-то доверился, незачем было бы требовать от меня показаний. Вас, как я уже говорил, ввел в заблуждение какой-то подлец, преследующий непонятные мне и, по всей видимости, темные цели.— Кямиль-бей повернулся к английскому капитану:—-Вы сын народа, совершившего великие дела, подарившего миру выдающихся писателей, замечательных деятелей искусства. Здесь вы представляете победителей, а вас хотят заставить творить грязные, подлые дела. Вам должно быть известно, как в побежденных странах процветают подлость, низость, злоба и корысть. Речь идет о жизни женщины, муж которой приговорен к десяти годам тюремного заключения только за то, что он высказал вслух свои убеждения, речь идет о жизни беременной женщины. Не к лицу державе, выигравшей мировую войну, начинать борьбу с побежден-
ным народом, преследуя беременную женщину. Я прошу вас вмешаться. Если я правильно понял, ваше командование внимательно следит за ходом этого дела. Недостойные поступки со временем могут запятнать честь всей нации. Я обращаюсь к вам, как к солдату победившей армии, и прошу объяснить все вашим начальникам. Вы обещаете, капитан?
Кямиль-бей умолк, он ждал ответа. Англичанин пристально смотрел на него своими красивыми зеленоватыми глазами. Увидев этот холодный, равнодушный взгляд, Кямиль-бей догадался, что перед ним человек из Интеллид-женс сервис, скрывающий свою профессию под мундиром капитана английской армии. Работникам Интеллидженс сервис даже произведения Шекспира ценны лишь, поскольку они пригодны для шифровки шпионских донесений.
Кямиль-бей не огорчился. Он знал, что ведет игру и ведет ее неплохо. Повернувшись к жене, он сказал по-турецки:
— Вот, мой ангел, вы и увидели меня. Я жив и здоров. Прошу вас прислать мне с кем-нибудь белье. Поцелуйте за меня глазки Айше. Я благодарю уважаемого дядю за его доброту и заботу о вас. Если буду жив, в долгу не останусь.
— Помилуйте, о каком долге может идти речь?—вмешался в разговор Ибрагим-бей, услышавший наконец родной язык. — Мы стараемся помочь вам. Подумайте...
— Мне больше ничего не остается, как только думать, зфендим. «Даже бумаги и чернил не дают»,.— хотел он сказать, но промолчал. — Все время думаю, — добавил он, улыбнувшись Нермин.
— Бесполезное самопожертвование, — пробурчал Ибрагим-бей. — Ваша тетя очень огорчена...
— Прошу прощения, что доставил огорчение вашей супруге. Я этого не желал, — продолжая улыбаться, ответил Кямиль-бей.
Ибрагим понял насмешку. Он никогда не любил Кя-миль-бея. Вот уже три дня он не отставал от Нермин, доказывая, что ее муж совершил ошибку. И когда они ехали сюда в автомобиле, он несколько раз сказал: «Я ему покажу. Посмотришь, как я его проучу». Он был убежден, что завоевал доверие англичан и может говорить в их присутствии по-турецки сколько ему угодно.
— Вы не понимаете положения, — начал он. — Какая-то
женщина вместе с двумя бродягами не может бороться против целого мира... Одну минутку... Я буду выполнять свой долг, заботясь о Нермин и Айше. Все мы живем, стараясь не ронять своей чести... Вас вводят в заблуждение ложные сообщения, которые вы получаете из Анатолии. Вынесено решение о казни главаря бандитов Мустафы Ке-маля. Это решение разослано во все вилайеты. В разных районах Анатолии уже вспыхнули восстания. Нашего падишаха засыпали телеграммами, выражающими верноподданность нации. Долго обманывать народ не удастся. Скажу вам откровенно: в ближайшее время греческое наступление положит конец всем слухам. Анатолия не победит, да и какая вам польза, если бы победила?
— Польза? Да... Я, конечно, в смешном положении, уважаемый дядя... Вы правы, человек не должен браться за дело, от которого ему нечего ждать пользы... Пусть так, но ведь я взялся за это дело только ради выгоды. Нермин это знает. Мы остались без денег. Работы я не нашел. Мне предложили заведовать газетой. Правда, не очень блестящей газетой, но что поделаешь. Мне платили сорок лир в месяц... Всего сорок лир!.. Обещали увеличить жалованье, если повысится тираж газеты. Я был вынужден согласиться.
Голос Кямиль-бея был печальным, но глаза его смеялись.
— Вместо того чтобы подумать о тяжелом положении жены, в которое вы ее поставили, вы еще смеетесь, — упрекнул его Ибрагим-бей.
— Нет, я не смеюсь. Я просто говорю правду. В конце концов я наемный служащий. Политические взгляды газеты меня не интересуют. Платил бы мне Али Кемаль пятьдесят лир, я работал бы в его газете.
— Это правда? —спросил Бурханеттин-бей.
— Почему же нет, если весь мир вращается вокруг денег? Я ведь тоже принадлежу к этому миру. Да и не настолько глуп, чтобы не понимать, что выгодно, а что нет.
Больше всех была поражена Нермин. Она смотрела на мужа и едва не поверила ему, но заметила, что Кямиль-бей поглаживает рукой подбородок. Этот жест был ей хорошо знаком. Когда в Европе его спрашивали о гареме или о том, ходит ли он в одежде янычара с кинжалом за поясом, он вот так же, поглаживая подбородок, с самым серьезным видом отвечал: «Да, сударь, разумеется». Он сам говорил,
что при этом ему становилось очень весело. За сорок лир... сорок лир... Цена его перчаток! За сорок лир прежний Кямиль-бей не только не примет участия в неприятном ему деле, но даже пальцем не шевельнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36