Нетрудно было заметить, что все они имели поразительное сходство с Нермин. Но тогда как на большинстве картин дева Мария изображается подавленной и печальной, Мария Кямиль-бея слегка улыбалась и казалась счастливой. Ореол вокруг ее головы мало походил на божественный символ, а напоминал скорее соломенную шляпку с узкими полями, что придавало матери Айше вид здоровой крестьянской девушки.
Венецианские окна, легкие крытые галереи, барельефы домов и замков были нарисованы с натуры в Италии, Франции, Германии, Испании и Индии. Затем следовали зарисовки испанских погонщиков мулов и матросов с французского шлюпа. Один из них был негр, которого Айше называла «Негро».
Недиме-ханым взяла в руки рисунок, изображающий дерево. Он был выполнен в черно-белых тонах и напоминал гравюру. Внимательно посмотрев, она положила его на стол... А вот еще такое же дерево. Еще, еще... Всего шесть деревьев... Она снова взяла все рисунки.
Стараясь скрыть любопытство, Кямиль-бей незаметно наблюдал за ее лицом.
Умные глаза Недиме-ханым несколько мгновений оставались прищуренными. На ее лице появилось испуганное выражение. По мере того как она рассматривала рисунки, лицо ее постепенно светлело и наконец просияло от радости. Прижав рисунки к груди, словно кто-то собирался отнять их, она взволнованно спросила:
— Что это такое?! Какие странные! Не правда ли? Кямиль-бей промолчал.
— Замечательно... Поздравляю.— Она снова долго рассматривала рисунки. Затем, как бы приняв решение, сказала:
— При первой же возможности... Сразу после победы мы откроем выставку этих рисунков. Их надо показать
Ихсану... Он будет счастлив. Их надо выставить в Европе. Да, да, в Европе и особенно в Америке.
— Ну что вы! Помилуйте! Вы льстите мне. Не правда ли, Нермин?
Не видя в рисунках мужа ничего особенного, Нермин приписала возбуждение Недиме-ханым ее воспитанности.
— Я ничего не понимаю в рисунках,— ответила она. Недиме-ханым лукаво улыбнулась:
— Вы уже, конечно, обо всем сговорились.
— Нет, в самом деле не понимаю. В музеях я всегда скучаю. Кямиль-бей это знает.
Недиме-ханым больше не слушала.
— Сколько надежды вселяют эти деревья!.. Какие они радостные! Но почему вот это одно такое страшное, предательское?
Кямиль-бей ответил, испытывая чувство глубокой радости, возникающее у художника, встретившего в собеседнике тонкое понимание его искусства.
— Предательское? Да, вы нашли подходящее слово. Однажды — еще до того, как я виделся с Ихсаном — я был не в духе. Машинально водил карандашом по бумаге и сделал этот рисунок, а потом вгляделся в него и испугался, такая меня охватила тоска! А эти я делал наперекор своему настроению.
— Чудесные рисунки! Эти деревья — наши дети. Счастливые деревья-дети... Весной иногда встречаешь такие ростки. Ведь вы, конечно, тоже ощущаете весной какую-то необыкновенную бодрость духа и такую радость, что кажется, сердце разорвется от полноты жизни? Со мной так бывает. Листья весенних побегов нежно зеленые, почти прозрачные. В особенности, если на них смотришь снизу... Как легко и изящно покачиваются они на своих тоненьких стебельках. Не знаю, почему в нашей литературе стройная фигура любимой так часто сравнивается с кипарисом? Разве кипарис, особенно у жителей Стамбула, не ассоциируется с кладбищем? Розовый куст тоже не годится для этого сравнения. Ведь он кривой, низкий, тощий, колючий. Пожалуй, вернее всего чистые, свежие, крепкие ростки тополя, похожие на бамбуковые хлысты. Не правда ли? Вы, конечно, понимаете... Раз вы нарисовали это.
— Да...
— Чудесно! Вечно обновляющаяся природа внушает столько надежды, а надежда пробуждает в человеке чувство бодрости, порождает все новые и новые силы. Откуда же у нас возникает иногда ощущение безнадежности? А цветущие фруктовые деревья! Как они горды тем, что приносят людям пользу, как щедро дарят свой аромат! Разве это не чудесно? Да, мы обязательно организуем выставку. Но сначала покажем это Ихсану. Договорились? Когда понесем ему рисунки, приведем и Айше.
Недиме-ханым бережно сложила рисунки в большой желтый конверт и легко вздохнула.
— А... вот это совсем другой мир!—воскликнула она, открывая последний альбом.
Перед ней была серия миниатюр, написанных акварелью. Мягкие, теплые тона, полусвет, полутень. На одной из миниатюр была изображена старая заброшенная гробница. Жители Стамбула по нескольку раз в день проходят мимо таких гробниц. Посредине два гроба... Стена справа облицована кафелем. Через маленькие разноцветные стекла высокого окна слева падает свет, напротив через раскрытую дверь виднеется половина шадырвана...
— Очень странно,— сказала Недиме-ханым.— Это и похоже на обычные гробницы и не похоже. Где это?
— Нигде... Поверните...
На обратной стороне рисунка красивым почерком было написано иранское четверостишие. Недиме попыталась прочесть его.
— Я не знаю этого языка,— с сожалением сказала она.
Кямиль-бей прочел четверостишие и перевел его.
— Поэт говорит... Простите, если перевод не передаст всей глубины стихотворения. Поэт вошел в гробницу, вспомнил умерших друзей, заплакал и печально спросил: «Где они сейчас?» — «Не знаю», — ответило эхо. В этом рисунке мне хотелось изобразить пустоту, холод, бесчувственность земли. Гробницы сделаны для того, чтобы мертвые жили. Не так ли? Я же хотел передать пустоту, конец, смерть. «Пустота» — это не совсем то слово. Несмотря на то, что в земле есть и минералы и насекомые, все же нет ничего более пустого, чем земля. По крайней мере, когда я это рисовал, у меня было такое чувство. Весь вопрос в том: действительно ли гробница не знает, где находятся мертвые, доверенные ей?
— Конечно, не знает.
— Я рад, если картина внушает вам такое чувство. Эта
гробница—символическая. Мертвая, безжизненная, пустая.
Дальше в альбоме были иллюстрации к сказкам: позолоченные лодки в форме лука, которые неслись, почти не касаясь воды, без паруса и весел; иранские красавицы — нежные, как белый птичий пух, изящные, как старые кружева; индийские юноши, сильные и гибкие, как стальная пружина...
— Я рисовал это не для «Тысячи и одной ночи»,— пояснил Кямиль-бей, — а для наших народных сказок. Иногда я живу будущим, иногда — прошлым... Поэтому в этих рисунках много печали. Печаль оттого, что либо опаздываешь, либо опережаешь время. Только совсем недавно я впервые начал испытывать радость жизни, я стал жить сегодняшним днем.
— Вашим друзьям-европейцам, должно быть, очень нравились эти рисунки?
— Возможно, я рисовал их для того, чтобы они понравились моим друзьям. Им понравились и рисунки и стихи из классической поэзии, которые я с таким трудом перевел.
— Постойте... Ведь это же Дон-Кихот! — воскликнула Недиме-ханым, быстро перевернув несколько рисунков.
— Да, у нас был друг — испанский принц, старый сумасброд. Увидев иллюстрации к сказкам, он стал настаивать, чтобы я сделал иллюстрации к Дон-Кихоту. Ну, я и попробовал. Их несколько.
— Очень хороши... Превосходны... Но, послушайте, ведь этот Дон-Кихот не испанский, а турецкий!.. Могу поклясться чем угодно! Посмотрите на Санчо Панса. Разве он не похож на деревенского имама, снявшего чалму? Аллах, да ведь... это же Насреддин-ходжа! Ну, конечно!
— Возможно... Разве это не один и тот же тип? Карагёз, Кавуклу в народном театре, Ибишь, Кельоглан, Санчо, Фигаро... — все они реалисты своего времени. То благородные и чуткие, то тираны... настоящие, реальные люди. Недавно я повел Айше смотреть Карагёза в нашей квартальной кофейне. Там все очень убого, страшный беспорядок, мебель и посуда поломаны. Мы знакомы с хозяином... Это один из верных читателей нашего «Карадаи».
Когда он сказал, что вечером будут показывать Карагёза, я решил обязательно послать туда Айше. Проводить ее было некому, и мне пришлось пойти самому. Очень странно выглядит кофейня, битком набитая детьми. Были и взрослые, вынужденные, как и я, сопровождать детей. Я опасался, что не выдержу в такой тесноте несколько часов, но время пролетело незаметно. Вы давно смотрели Карагёза?
— Лет двадцать назад.
— Обязательно выберите время и посмотрите. До чего же увлекательно! Я получил большое удовольствие. Наш постановщик Карагёза простой человек. Возможно, он не совсем хорошо произносит скороговорки, плохо бьет в бубен, его руки недостаточно ловко действуют палочками, видимо, днем он занимается тяжелой работой. Да и голос у него ужасный. Но все же, когда Канлы Нигяр кокетливо покачивалась, а Карагёз ронял свой колпак, я все больше и больше восторгался ими.
— Вы так рассказываете, что мне захотелось их посмотреть. Тебе понравился Карагёз, Айше?
Глаза у Айше загорелись.
— Понравился. Мы так смеялись. Как он бил... Карагёз страшный драчун... Он не может стоять спокойно... Он всех бьет. Он все изломал... всех избил... Папа хотел повести меня еще раз, но мама не разрешила. Она сказала, что мы наберемся там вшей.
Во время всего разговора Нермин чувствовала себя чужой в собственном доме. Она поражалась, как могут взрослые люди часами, не скучая, говорить о такой чепухе. Ей даже показалось, что они делают это, чтобы досадить ей. По ее мнению, муж вел себя как ребенок. Эти рисунки, которым сейчас придается такое большое значение, он в свое время сделал от скуки и безделья. Гостья просто проявляет деликатность, делая вид, что ее это интересует, а муж все принимает всерьез. А что можно сказать о Карагёзе, которого он так расхваливает? Ее муж, имевший такой успех в знаменитых гостиных и аристократических салонах Европы, сидит в квартальной кофейне среди грязных, невоспитанных детей и, громко смеясь, смотрит Карагёза! «Нехорошо быть с простыми людьми так близко!»— подумала она. И это отец семейства... Он потерял
все состояние, но вместо того, чтобы думать о будущем, искать какого-то выхода из этого тяжелого положения, занимается разной чепухой.
Недиме-ханым, Кямиль-бей и Айше встали, чтобы посмотреть картины наверху. Нермин удивленно взглянула на них. Когда муж спросил ее:—Разве вы не пойдете с нами?—она, улыбнувшись, ответила:—Идите без меня... Я уберу со стола и приду. Надеюсь, Недиме-ханым извинит меня.
— Пожалуйста... Но давайте уберем вместе. Разрешите?
— Нет! Что вы! Ведь это минутное дело... Мне будет очень неприятно.
Рисунки Кямиль-бея произвели на Недиме-ханым такое сильное впечатление, что она не обратила никакого внимания на холодную сдержанность Нермин.
Рабочий кабинет Кямиль-бея был полон книг в сафьяновых переплетах. Вместо вывезенного в редакцию большого письменного стола стоял маленький изящный столик в стиле Людовика XV. На стенах висели картины молодых европейских художников, слава которых росла с каждым днем. Все прошли в соседнюю комнату, окна которой были завешены плотными гардинами. Посреди комнаты стоял большой медный мангал. В углу небольшой диван, с разбросанными на нем вышитыми подушками.
На стене висел портрет Нермин, написанный маслом. Она была в длинном белом шелковом платье, в руках она держала веер из страусовых перьев, у ее ног лежала белая собака. У Нермин был рассеянный и немного высокомерный вид.
— Нермин очень неохотно позирует,— заметил Кямиль-бей.— Ей быстро надоедает. Я с трудом уговорил ее. Картину пришлось писать шесть месяцев.
— А это маленькая испанка?
— Она вела себя превосходно, когда я ее писал. Совсем не уставала. Правда, дочка?
— Я совсем не устаю.
Недиме-ханым поставила Айше рядом с одним из ее портретов. Шесть портретов девочки в толстых резных рамках были развешаны вокруг портрета матери. В разной одежде, разных позах, разные маленькие Айше... Первый портрет, который они рассматривали, был сделан пастелью. На нем смуглость девочки казалась прозрачной.
На портретах, написанных маслом, она переставала походить на призрак, приобретая теплые, сочные краски живого человека. Во всех портретах Айше, как и в портрете Нермин, чувствовалась безграничная нежность, жалость и горячая любовь художника. Никто другой не мог бы изобразить эту маленькую девочку и прекрасную женщину так содержательно, так живо и верно... Недиме-ханым спросила:
— У всех ли так? Обязательно ли в любви к детям должно быть столько сострадания?
— Сострадания и любви, да, конечно. Ведь это любовь к себе. От вас отрывается что-то, какой-то живой кусочек. Не только, пока он маленький, а в течение всей жизни, хотя бы он дожил до старости, этот кусочек все равно будет для вас беспомощным, неразумным, беззащитным существом. Например, вам очень понравилась статуэтка из слоновой кости, и вы купили ее. Вещичка вам дорога, вы еще не насладились ею, но кто-то берет ее в руки, чтобы получше рассмотреть. И вам делается страшно. Вдруг ее уронят и испортят!
— Понимаю...
— Мне кажется, что любовь к ребенку похожа на это чувство. В высшей степени эгоистичное, в высшей степени человечное чувство... Нет, нет, не человечное, это неверно. В высшей степени варварское, животное чувство... По крайней мере я чувствую именно так. Боюсь, что останусь таким до конца жизни... Может быть, это ненормально?.. Возможно, это потому, что она девочка. Девочки больше нуждаются в защите, чем мальчики...
— В отношении меня вы думаете так же? Кямиль-бей с удивлением смотрел на Недиме-ханым и растерянно молчал. Потом, застенчиво улыбаясь, откровенно сказал:
— Нет! К моему стыду я думаю так только об Айше и отчасти о Нермин... Вы никогда не казались мне нуждающейся в защите.
— Но ведь я тоже дочь какого-нибудь Кямиль-бея. Человек не может безразлично относиться к близким людям. Об Ихсане я думаю, как вы о дочери и жене. В тюрьме томятся сотни людей, сотни мужчин... Но мне кажется, что среди них беспомощен только Ихсан, только он не в состоянии сам себя защитить и нуждается в моей помощи. Сейчас все мы в некотором смысле нуждаемся в защите.
Не только девочки, но и взрослые мужчины, и даже целые народы... Подумайте, что было бы с нами, если бы не Мустафа Кемаль-паша? А что делал бы Муетафа Кемаль-паша, если бы не было нас, то есть народа, верящего в него?
Недиме-ханым попросила Айше немного отойти, чтобы лучше сравнить ее с портретом.
— Мы говорим о тебе, малышка! Повяла ли ты? — сказала она.
— Нет.
— В таком случае скажи, похожа ли ты хоть немного на красивую принцессу, изображенную на этом портрете?
— Глаза как будто похожи. — А лицо?
— Мама говорит, что я не такая красивая.
— Не верь! На самом деле ты еще лучше. Посмотри внимательнее. На портрете Айше не может ни двигаться, ни смеяться, не может даже высунуть язык. Она не мо-жеть жалеть рыб. Ты лучше, красивее, доченька!
— Благодарю.
— Но твоя мама не должна этого слышать. Это тайна. О ней будем знать только мы.
— Папа сказал, что я ничего не должна скрывать от мамы.
— Правильно сказал. Да... папа прав. Расскажи маме то, что я говорила.
— Хорошо.
Надиме-ханым обратилась к Кямиль-бею:
— Как много вы рисуете. Какие разные работы!
— Да, порядочная путаница... У меня какая-то неутолимая страсть. Иногда я много рисую. Акварелью, маслом, пастелью, просто карандашом. Иногда гравирую по дереву. Бывает и так, что я целую неделю день и ночь пишу. Потом откладываю в сторону то, что написал, и берусь за перевод какой-нибудь книги. Конечно, все остается незаконченным.
— Вы должны рисовать. Я всегда считала, что искусство— это что-то личное, интимное. Но Ихсан не согласен со мной. Он сторонник огромных полотен, которые можно вывешивать на площадях —панно... Я не надоела вам?
—- Что вы, как можно!
— Я обратила внимание на то, что вы совершенно не произносите иностранных слов. Иногда я теряю контроль над собой и они сами у меня вылетают. В таких случаях Ихсан злится или смеется. А я не нахожу турецких слов, чтобы выразить свою мысль. Главное, уметь объясниться... За неделю до ареста Ихсана мы с ним переплыли на лодке Золотой Рог. Он взял меня за руку и шепнул: «Между минаретами мечети Сулеймание надо повесить такую большую картину, чтобы она заполнила все пространство между ними... Ночью, чтобы никто не заметил... Огромный портрет Мустафы Кемаля... Представляешь, что будет, когда, проснувшись утром, жители Бейоглу увидят перед собой Мустафу Кемаля?» Вы согласны с Ихсаном?
— Он прав, конечно... Недиме-ханым улыбнулась Айше.
— Ты когда-нибудь слышала имя Мустафа Кемаль?
— Нет, ханым-эфенди.
— В таком случае ты не видела и его портрета?
— Не видела.
— Хорошо, завтра я тебе пришлю. Когда вечером папа придет домой, не забудь спросить у него.
— Хорошо.
— И имя его выучи! Мустафа Кемаль! А ну скажи.
— Мустафа Кемаль! — Молодец!
Недиме-ханым остановилась посредине кабинета.
— Не беспокойтесь о ней,— сказала она, обращаясь к Кямиль-бею.— Все Айше вырастут в таких людей, которых не надо будет защищать каждого в отдельности, в людей будущего...
— Кто знает, может быть, аллах даст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Венецианские окна, легкие крытые галереи, барельефы домов и замков были нарисованы с натуры в Италии, Франции, Германии, Испании и Индии. Затем следовали зарисовки испанских погонщиков мулов и матросов с французского шлюпа. Один из них был негр, которого Айше называла «Негро».
Недиме-ханым взяла в руки рисунок, изображающий дерево. Он был выполнен в черно-белых тонах и напоминал гравюру. Внимательно посмотрев, она положила его на стол... А вот еще такое же дерево. Еще, еще... Всего шесть деревьев... Она снова взяла все рисунки.
Стараясь скрыть любопытство, Кямиль-бей незаметно наблюдал за ее лицом.
Умные глаза Недиме-ханым несколько мгновений оставались прищуренными. На ее лице появилось испуганное выражение. По мере того как она рассматривала рисунки, лицо ее постепенно светлело и наконец просияло от радости. Прижав рисунки к груди, словно кто-то собирался отнять их, она взволнованно спросила:
— Что это такое?! Какие странные! Не правда ли? Кямиль-бей промолчал.
— Замечательно... Поздравляю.— Она снова долго рассматривала рисунки. Затем, как бы приняв решение, сказала:
— При первой же возможности... Сразу после победы мы откроем выставку этих рисунков. Их надо показать
Ихсану... Он будет счастлив. Их надо выставить в Европе. Да, да, в Европе и особенно в Америке.
— Ну что вы! Помилуйте! Вы льстите мне. Не правда ли, Нермин?
Не видя в рисунках мужа ничего особенного, Нермин приписала возбуждение Недиме-ханым ее воспитанности.
— Я ничего не понимаю в рисунках,— ответила она. Недиме-ханым лукаво улыбнулась:
— Вы уже, конечно, обо всем сговорились.
— Нет, в самом деле не понимаю. В музеях я всегда скучаю. Кямиль-бей это знает.
Недиме-ханым больше не слушала.
— Сколько надежды вселяют эти деревья!.. Какие они радостные! Но почему вот это одно такое страшное, предательское?
Кямиль-бей ответил, испытывая чувство глубокой радости, возникающее у художника, встретившего в собеседнике тонкое понимание его искусства.
— Предательское? Да, вы нашли подходящее слово. Однажды — еще до того, как я виделся с Ихсаном — я был не в духе. Машинально водил карандашом по бумаге и сделал этот рисунок, а потом вгляделся в него и испугался, такая меня охватила тоска! А эти я делал наперекор своему настроению.
— Чудесные рисунки! Эти деревья — наши дети. Счастливые деревья-дети... Весной иногда встречаешь такие ростки. Ведь вы, конечно, тоже ощущаете весной какую-то необыкновенную бодрость духа и такую радость, что кажется, сердце разорвется от полноты жизни? Со мной так бывает. Листья весенних побегов нежно зеленые, почти прозрачные. В особенности, если на них смотришь снизу... Как легко и изящно покачиваются они на своих тоненьких стебельках. Не знаю, почему в нашей литературе стройная фигура любимой так часто сравнивается с кипарисом? Разве кипарис, особенно у жителей Стамбула, не ассоциируется с кладбищем? Розовый куст тоже не годится для этого сравнения. Ведь он кривой, низкий, тощий, колючий. Пожалуй, вернее всего чистые, свежие, крепкие ростки тополя, похожие на бамбуковые хлысты. Не правда ли? Вы, конечно, понимаете... Раз вы нарисовали это.
— Да...
— Чудесно! Вечно обновляющаяся природа внушает столько надежды, а надежда пробуждает в человеке чувство бодрости, порождает все новые и новые силы. Откуда же у нас возникает иногда ощущение безнадежности? А цветущие фруктовые деревья! Как они горды тем, что приносят людям пользу, как щедро дарят свой аромат! Разве это не чудесно? Да, мы обязательно организуем выставку. Но сначала покажем это Ихсану. Договорились? Когда понесем ему рисунки, приведем и Айше.
Недиме-ханым бережно сложила рисунки в большой желтый конверт и легко вздохнула.
— А... вот это совсем другой мир!—воскликнула она, открывая последний альбом.
Перед ней была серия миниатюр, написанных акварелью. Мягкие, теплые тона, полусвет, полутень. На одной из миниатюр была изображена старая заброшенная гробница. Жители Стамбула по нескольку раз в день проходят мимо таких гробниц. Посредине два гроба... Стена справа облицована кафелем. Через маленькие разноцветные стекла высокого окна слева падает свет, напротив через раскрытую дверь виднеется половина шадырвана...
— Очень странно,— сказала Недиме-ханым.— Это и похоже на обычные гробницы и не похоже. Где это?
— Нигде... Поверните...
На обратной стороне рисунка красивым почерком было написано иранское четверостишие. Недиме попыталась прочесть его.
— Я не знаю этого языка,— с сожалением сказала она.
Кямиль-бей прочел четверостишие и перевел его.
— Поэт говорит... Простите, если перевод не передаст всей глубины стихотворения. Поэт вошел в гробницу, вспомнил умерших друзей, заплакал и печально спросил: «Где они сейчас?» — «Не знаю», — ответило эхо. В этом рисунке мне хотелось изобразить пустоту, холод, бесчувственность земли. Гробницы сделаны для того, чтобы мертвые жили. Не так ли? Я же хотел передать пустоту, конец, смерть. «Пустота» — это не совсем то слово. Несмотря на то, что в земле есть и минералы и насекомые, все же нет ничего более пустого, чем земля. По крайней мере, когда я это рисовал, у меня было такое чувство. Весь вопрос в том: действительно ли гробница не знает, где находятся мертвые, доверенные ей?
— Конечно, не знает.
— Я рад, если картина внушает вам такое чувство. Эта
гробница—символическая. Мертвая, безжизненная, пустая.
Дальше в альбоме были иллюстрации к сказкам: позолоченные лодки в форме лука, которые неслись, почти не касаясь воды, без паруса и весел; иранские красавицы — нежные, как белый птичий пух, изящные, как старые кружева; индийские юноши, сильные и гибкие, как стальная пружина...
— Я рисовал это не для «Тысячи и одной ночи»,— пояснил Кямиль-бей, — а для наших народных сказок. Иногда я живу будущим, иногда — прошлым... Поэтому в этих рисунках много печали. Печаль оттого, что либо опаздываешь, либо опережаешь время. Только совсем недавно я впервые начал испытывать радость жизни, я стал жить сегодняшним днем.
— Вашим друзьям-европейцам, должно быть, очень нравились эти рисунки?
— Возможно, я рисовал их для того, чтобы они понравились моим друзьям. Им понравились и рисунки и стихи из классической поэзии, которые я с таким трудом перевел.
— Постойте... Ведь это же Дон-Кихот! — воскликнула Недиме-ханым, быстро перевернув несколько рисунков.
— Да, у нас был друг — испанский принц, старый сумасброд. Увидев иллюстрации к сказкам, он стал настаивать, чтобы я сделал иллюстрации к Дон-Кихоту. Ну, я и попробовал. Их несколько.
— Очень хороши... Превосходны... Но, послушайте, ведь этот Дон-Кихот не испанский, а турецкий!.. Могу поклясться чем угодно! Посмотрите на Санчо Панса. Разве он не похож на деревенского имама, снявшего чалму? Аллах, да ведь... это же Насреддин-ходжа! Ну, конечно!
— Возможно... Разве это не один и тот же тип? Карагёз, Кавуклу в народном театре, Ибишь, Кельоглан, Санчо, Фигаро... — все они реалисты своего времени. То благородные и чуткие, то тираны... настоящие, реальные люди. Недавно я повел Айше смотреть Карагёза в нашей квартальной кофейне. Там все очень убого, страшный беспорядок, мебель и посуда поломаны. Мы знакомы с хозяином... Это один из верных читателей нашего «Карадаи».
Когда он сказал, что вечером будут показывать Карагёза, я решил обязательно послать туда Айше. Проводить ее было некому, и мне пришлось пойти самому. Очень странно выглядит кофейня, битком набитая детьми. Были и взрослые, вынужденные, как и я, сопровождать детей. Я опасался, что не выдержу в такой тесноте несколько часов, но время пролетело незаметно. Вы давно смотрели Карагёза?
— Лет двадцать назад.
— Обязательно выберите время и посмотрите. До чего же увлекательно! Я получил большое удовольствие. Наш постановщик Карагёза простой человек. Возможно, он не совсем хорошо произносит скороговорки, плохо бьет в бубен, его руки недостаточно ловко действуют палочками, видимо, днем он занимается тяжелой работой. Да и голос у него ужасный. Но все же, когда Канлы Нигяр кокетливо покачивалась, а Карагёз ронял свой колпак, я все больше и больше восторгался ими.
— Вы так рассказываете, что мне захотелось их посмотреть. Тебе понравился Карагёз, Айше?
Глаза у Айше загорелись.
— Понравился. Мы так смеялись. Как он бил... Карагёз страшный драчун... Он не может стоять спокойно... Он всех бьет. Он все изломал... всех избил... Папа хотел повести меня еще раз, но мама не разрешила. Она сказала, что мы наберемся там вшей.
Во время всего разговора Нермин чувствовала себя чужой в собственном доме. Она поражалась, как могут взрослые люди часами, не скучая, говорить о такой чепухе. Ей даже показалось, что они делают это, чтобы досадить ей. По ее мнению, муж вел себя как ребенок. Эти рисунки, которым сейчас придается такое большое значение, он в свое время сделал от скуки и безделья. Гостья просто проявляет деликатность, делая вид, что ее это интересует, а муж все принимает всерьез. А что можно сказать о Карагёзе, которого он так расхваливает? Ее муж, имевший такой успех в знаменитых гостиных и аристократических салонах Европы, сидит в квартальной кофейне среди грязных, невоспитанных детей и, громко смеясь, смотрит Карагёза! «Нехорошо быть с простыми людьми так близко!»— подумала она. И это отец семейства... Он потерял
все состояние, но вместо того, чтобы думать о будущем, искать какого-то выхода из этого тяжелого положения, занимается разной чепухой.
Недиме-ханым, Кямиль-бей и Айше встали, чтобы посмотреть картины наверху. Нермин удивленно взглянула на них. Когда муж спросил ее:—Разве вы не пойдете с нами?—она, улыбнувшись, ответила:—Идите без меня... Я уберу со стола и приду. Надеюсь, Недиме-ханым извинит меня.
— Пожалуйста... Но давайте уберем вместе. Разрешите?
— Нет! Что вы! Ведь это минутное дело... Мне будет очень неприятно.
Рисунки Кямиль-бея произвели на Недиме-ханым такое сильное впечатление, что она не обратила никакого внимания на холодную сдержанность Нермин.
Рабочий кабинет Кямиль-бея был полон книг в сафьяновых переплетах. Вместо вывезенного в редакцию большого письменного стола стоял маленький изящный столик в стиле Людовика XV. На стенах висели картины молодых европейских художников, слава которых росла с каждым днем. Все прошли в соседнюю комнату, окна которой были завешены плотными гардинами. Посреди комнаты стоял большой медный мангал. В углу небольшой диван, с разбросанными на нем вышитыми подушками.
На стене висел портрет Нермин, написанный маслом. Она была в длинном белом шелковом платье, в руках она держала веер из страусовых перьев, у ее ног лежала белая собака. У Нермин был рассеянный и немного высокомерный вид.
— Нермин очень неохотно позирует,— заметил Кямиль-бей.— Ей быстро надоедает. Я с трудом уговорил ее. Картину пришлось писать шесть месяцев.
— А это маленькая испанка?
— Она вела себя превосходно, когда я ее писал. Совсем не уставала. Правда, дочка?
— Я совсем не устаю.
Недиме-ханым поставила Айше рядом с одним из ее портретов. Шесть портретов девочки в толстых резных рамках были развешаны вокруг портрета матери. В разной одежде, разных позах, разные маленькие Айше... Первый портрет, который они рассматривали, был сделан пастелью. На нем смуглость девочки казалась прозрачной.
На портретах, написанных маслом, она переставала походить на призрак, приобретая теплые, сочные краски живого человека. Во всех портретах Айше, как и в портрете Нермин, чувствовалась безграничная нежность, жалость и горячая любовь художника. Никто другой не мог бы изобразить эту маленькую девочку и прекрасную женщину так содержательно, так живо и верно... Недиме-ханым спросила:
— У всех ли так? Обязательно ли в любви к детям должно быть столько сострадания?
— Сострадания и любви, да, конечно. Ведь это любовь к себе. От вас отрывается что-то, какой-то живой кусочек. Не только, пока он маленький, а в течение всей жизни, хотя бы он дожил до старости, этот кусочек все равно будет для вас беспомощным, неразумным, беззащитным существом. Например, вам очень понравилась статуэтка из слоновой кости, и вы купили ее. Вещичка вам дорога, вы еще не насладились ею, но кто-то берет ее в руки, чтобы получше рассмотреть. И вам делается страшно. Вдруг ее уронят и испортят!
— Понимаю...
— Мне кажется, что любовь к ребенку похожа на это чувство. В высшей степени эгоистичное, в высшей степени человечное чувство... Нет, нет, не человечное, это неверно. В высшей степени варварское, животное чувство... По крайней мере я чувствую именно так. Боюсь, что останусь таким до конца жизни... Может быть, это ненормально?.. Возможно, это потому, что она девочка. Девочки больше нуждаются в защите, чем мальчики...
— В отношении меня вы думаете так же? Кямиль-бей с удивлением смотрел на Недиме-ханым и растерянно молчал. Потом, застенчиво улыбаясь, откровенно сказал:
— Нет! К моему стыду я думаю так только об Айше и отчасти о Нермин... Вы никогда не казались мне нуждающейся в защите.
— Но ведь я тоже дочь какого-нибудь Кямиль-бея. Человек не может безразлично относиться к близким людям. Об Ихсане я думаю, как вы о дочери и жене. В тюрьме томятся сотни людей, сотни мужчин... Но мне кажется, что среди них беспомощен только Ихсан, только он не в состоянии сам себя защитить и нуждается в моей помощи. Сейчас все мы в некотором смысле нуждаемся в защите.
Не только девочки, но и взрослые мужчины, и даже целые народы... Подумайте, что было бы с нами, если бы не Мустафа Кемаль-паша? А что делал бы Муетафа Кемаль-паша, если бы не было нас, то есть народа, верящего в него?
Недиме-ханым попросила Айше немного отойти, чтобы лучше сравнить ее с портретом.
— Мы говорим о тебе, малышка! Повяла ли ты? — сказала она.
— Нет.
— В таком случае скажи, похожа ли ты хоть немного на красивую принцессу, изображенную на этом портрете?
— Глаза как будто похожи. — А лицо?
— Мама говорит, что я не такая красивая.
— Не верь! На самом деле ты еще лучше. Посмотри внимательнее. На портрете Айше не может ни двигаться, ни смеяться, не может даже высунуть язык. Она не мо-жеть жалеть рыб. Ты лучше, красивее, доченька!
— Благодарю.
— Но твоя мама не должна этого слышать. Это тайна. О ней будем знать только мы.
— Папа сказал, что я ничего не должна скрывать от мамы.
— Правильно сказал. Да... папа прав. Расскажи маме то, что я говорила.
— Хорошо.
Надиме-ханым обратилась к Кямиль-бею:
— Как много вы рисуете. Какие разные работы!
— Да, порядочная путаница... У меня какая-то неутолимая страсть. Иногда я много рисую. Акварелью, маслом, пастелью, просто карандашом. Иногда гравирую по дереву. Бывает и так, что я целую неделю день и ночь пишу. Потом откладываю в сторону то, что написал, и берусь за перевод какой-нибудь книги. Конечно, все остается незаконченным.
— Вы должны рисовать. Я всегда считала, что искусство— это что-то личное, интимное. Но Ихсан не согласен со мной. Он сторонник огромных полотен, которые можно вывешивать на площадях —панно... Я не надоела вам?
—- Что вы, как можно!
— Я обратила внимание на то, что вы совершенно не произносите иностранных слов. Иногда я теряю контроль над собой и они сами у меня вылетают. В таких случаях Ихсан злится или смеется. А я не нахожу турецких слов, чтобы выразить свою мысль. Главное, уметь объясниться... За неделю до ареста Ихсана мы с ним переплыли на лодке Золотой Рог. Он взял меня за руку и шепнул: «Между минаретами мечети Сулеймание надо повесить такую большую картину, чтобы она заполнила все пространство между ними... Ночью, чтобы никто не заметил... Огромный портрет Мустафы Кемаля... Представляешь, что будет, когда, проснувшись утром, жители Бейоглу увидят перед собой Мустафу Кемаля?» Вы согласны с Ихсаном?
— Он прав, конечно... Недиме-ханым улыбнулась Айше.
— Ты когда-нибудь слышала имя Мустафа Кемаль?
— Нет, ханым-эфенди.
— В таком случае ты не видела и его портрета?
— Не видела.
— Хорошо, завтра я тебе пришлю. Когда вечером папа придет домой, не забудь спросить у него.
— Хорошо.
— И имя его выучи! Мустафа Кемаль! А ну скажи.
— Мустафа Кемаль! — Молодец!
Недиме-ханым остановилась посредине кабинета.
— Не беспокойтесь о ней,— сказала она, обращаясь к Кямиль-бею.— Все Айше вырастут в таких людей, которых не надо будет защищать каждого в отдельности, в людей будущего...
— Кто знает, может быть, аллах даст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36