У мужчин был и ум и опыт, была 'способность умирать и убивать, и все же они оставались большими детьми. Это вызывало к ним чувство жалости и любовь.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Однажды в пятницу утром Недиме-ханым приехала к Кямиль-бею, чтобы познакомиться с Нермин. Она не надела своего обычного пальто, которое ее очень старило, а была в красивом черном шелковом чаршафе.
Торопясь к калитке навстречу гостье, Кямиль-бей вдруг понял, что эта женщина не только его товарищ по работе, но близкий и родной человек.
— Почему вы не предупредили нас? —спросил он, протягивая руку с той нежностью, которую питают к женам близких родственников мужчины, не имеющие сестер.
— А что, вы приготовили бы ревани?
— Ревани все равно будет приготовлен.,. Но... мне кажется, если бы вы предупредили, было бы лучше.
— А где ваши женщины?
— Проходите, пожалуйста. Айше будет очень расстроена... Она наверняка хотела бы показаться более нарядной тете Недиме-ханым.
— Мне очень хочется увидеть эту маленькую испанку.— Недиме-ханым быстро подошла к Нермин, которая в этот момент показалась в дверях. — Я вас не побеспокоила своим приходом?
— Напротив, я вам очень рада.
— Где же ваша Кармен?
— Одевается... Побежала наверх. Она у нас дикарка.
— Неужели? Вы, конечно, не догадываетесь, что я пришла сватать ее за сына!
Пока в гостиной не появилась Айше, беседа проходила сдержанно, словно знакомство с девочкой было единственной целью везита.
Айше, маленькая, худенькая, черноволосая с черными умными, живыми глазками, вошла, не стесняясь, поцеловала руку Недиме-ханым и подставила ей лоб для ответного поцелуя.
— О аллах! Какая миленькая! Просто прелесть! Ты сядешь ко мне на колени?
Айше казалась злой и непослушной, но в действительности была мягкой и ласковой, как шаловливый котенок. Какое-то мгновение она внимательно рассматривала Недиме-ханым.
— Вы приехали на фаэтоне?—спросила она.— Я вас видела в окно.
— Вот как? В таком случае ты, конечно, узнала меня, как только увидела...
— Нет! Не узнала.
— Почему же? Разве мы не ехали вместе на пароходе?
— На каком пароходе?
— На огромном пароходе... На пароходе, который привез вас сюда... Ну-ка вспомни, пароход, на котором был Негро.
Недиме-ханым говорила о шлюпе, привезшем их из Испании. Она слышала эту историю от Кямиль-бея. Айше, прищурив глаза, старалась вспомнить.
— Негро был арабом, он совсем черный, — сказала она,— а вы ведь не черная.
— Но ведь я не Негро, потому и не черная... Я повариха. Неужели не помнишь? Сколько раз я давала тебе пирожные.
— Вы давали пирожные? Ну, конечно, верно!—Немного подумав, Айше наклонилась к Недиме-ханым и понюхала ее.— А почему же вы не пахнете сладостями? — спросила она по-французски.
— Разве кондитерша так пахла? Смотрите-ка, она вывела меня на чистую воду. Мне надо было надушиться ванилью.
— Слезай с колен,—сказала Нермин,— ты беспокоишь Ханым-эфенди.
— Что вы! Нам с ней очень удобно.
— Как чувствует себя ваш супруг?
— Благодарю, он шлет вам привет!
— Нермин хочет как-нибудь пойти к нему,— почему-то солгал Кямиль-бей,— а я все откладываю. Надо раньше спросить разрешение у Ихсан-бея.
— Он разволнуется от неожиданности.
— А вы привыкли? — Нермин с любопытством ждала ответа.
— Конечно, волей-неволей,—скупо улыбнувшись, ответила Недиме-ханым.
— Вы там, наверное, плачете?
— Где? В тюрьме? Нет, не плачу.
— Не верю. Разве можно не плакать?
— Первое время мне, правда, хотелось плакать. При первом и втором свидании я плакала. Несколько раз плакала, выходя из тюрьмы. Вот тогда впервые в жизни я увидела пользу от пече: опустив его, можно спокойно плакать. Потом я, видимо, привыкла к посещению тюрьмы. К тому же я видела, что мои слезы еще больше расстраивают мужа.
— Это похоже на посещение больного?
— Отчасти... Вы кого-нибудь навещали в больнице?
— Нет!
— Тогда послушайте, как это бывает. Если при последнем посещении больницы вы оставили близкого человека в тяжелом состоянии или болезнь сама по себе опасна, вы идете туда в страхе, боясь не застать его живым. Когда вы идете на свидание в тюрьму, такой опасности нет... Вы знаете, что вас ждет здоровый человек. Он только что побрился, переоделся и ждет вас с улыбающимся, веселым лицом, а когда вы появляетесь, он даже счастлив...
Недиме-ханым на мгновение задумалась и продолжала:
— Но если это продолжается долго и вы наблюдательны, вы не сможете не заметить другое. Человек, лишенный свободы, несчастен, и это чувствуется во всем, и чем дальше, тем больше. В тюрьме часы свиданий проходят очень быстро, расставаться страшно тяжело. Вас тяготит мысль, что вы не Можете продлить свидание, это не в ваших силах. В больнице посетитель смущается оттого, что сам здоров, в тюрьме же он стыдится своей свободы. Когда вы выходите из больницы, вы чувствуете, хотите вы этого или нет, эгоистическую радость оттого, что, к счастью, вы здоровы. Возможно, посетители тюрьмы также чувствуют радость от сознания, что они свободны. Не знаю, я никогда этого не испытывала. А вы, Кямиль-бей?
— Я не такой герой, как вы... Иногда я радуюсь тому, что свободен, забывая, что я человек плененного города и даже плененного государства...
— Ихсан об этом говорит так: «Разве есть разница между птицей, посаженной в клетку, и птицей, запертой в комнате?» Этим он успокаивает меня.
Наблюдая за лицами взрослых, черноглазая Айше старалась понять, о чем идет речь. Она тихонько сползла с колен и осталась около Недиме-ханым, опираясь на руку, придерживающую ее за талию.
Нермин хотелось задать Недиме несколько вопросов, по-видимому внушенных ей беседами с теткой и кузиной. Воспользовавшись тем, что муж вышел из комнаты, она спросила:
— Газета не утомляет вас?
— Наоборот, она придает мне силы. Не подумайте, что я хвастаюсь или выдумываю. Работая в редакции, я даже отдыхаю.
— Мы... Я думала иначе. Ведь это мужское дело... В особенности в нашей стране... В редакции бывает много посторонних мужчин... Вероятно, грубые люди...
— Сначала я думала, как вы, и даже немного боялась. Но, оказывается, мы ошибались. Наши мужчины чувствуют к женщинам высокомерное сострадание. В Европе мужчины или уже утратили это чувство, или скоро утратят. Там женщины давно соперничают с мужчинами в разных профессиях. Мы еще не представляем такой опасности для наших мужей.
— Высокомерное сострадание? А не вернее ли будет сказать, что они навязчивы?
Недиме-ханым сдвинула брови.
— Навязчивость — это пустяки! Они привыкли к чаршафу, к пече. Когда мы в масках, наши мужчины чувствуют себя, как на костюмированном балу или карнавале. Поэтому они и навязчивы, но стоит показаться с открытым лицом, как сразу видишь, что на свете нет более воспитанных, более деликатных мужчин, чем наши; конечно, это в том случае, если мы открываем лицо не для того, чтобы кокетничать...
Кямиль-бей приготовил кофе в больших чашках. Когда он вошел в комнату с подносом, Нермин забеспокоилась, встала и, взглянув на мужа, сказала:
— Какой стыд! Простите меня, я совсем забыла.
-— Что вы, Нермин! Вы так хорошо беседовали. Вот я и не хотел вам мешать. Не взыщите, если получилось не так, как вы привыкли.
— Зачем вы беспокоились? Разве эта взрослая ханым не могла сварить кофе для тети Недиме?—спросила Нермин, кивнув в сторону Айше.
— Вчера вечером я жарила рыбу для папы. Вместе с мамой.
— Какую рыбу?
— Рыбу...
— Разве она не имеет названия?
— Просто рыба.
— У каждой рыбы есть свое название. На свете много девочек, не всех, же их зовут Айше...
Недиме-ханым отпила глоток.
— Вы очень хорошо сварили кофе, — похвалила она. — Вы и пристыдили нас и сделали своими должниками.
— Мы будем квиты, если вы разрешите мне закурить трубку.
— Пожалуйста, табачный дым меня не беспокоит, я привыкла.
Кямиль-бей быстро набил трубку, раскурил ее и затянулся несколько раз подряд. Сейчас он был очень похож на англичанина.
— О чем вы без меня говорили?—спросил он.
— У наших мужчин, оказывается, есть высокомерное сострадание к женщине. Такого мнения придерживается Недиме-ханым,— сказала Нермин.
— Высокомерное сострадание... Хорошо сказано... И красиво, и правильно... Мы действительно такие. Вы пришли к нам—и смотрите, как стало хорошо. Во-первых, вы раскрываете нам правду о нас самих. «Почему наша литература такая поверхностная?» — думал я. И понял, что это из-за того, что наши дома разделены на гарем и селямлык. Вы делаете нас полноценными людьми.
— Что вы... Смотрите, я рассержусь, Кямиль-агабей.
— Да, вы делаете нас людьми... Я все думаю об этом. Если бы вместо вас Ихсана замещал в редакции его брат, обо мне вряд ли вспомнили. А если и вспомнили, то я сам не отнесся бы к этому серьезно. Если женщины вступают в борьбу рука об руку с мужчинами, то разве можно победить такой народ? Ведь так было еще в древние времена, в самом примитивном обществе, но как-то получилось, что потом об этом забыли. Все глупость мужчин... В любое время, в любой стране, если мужчины, находившиеся у власти, отвергали помощь женщин, страна погибала.
— В Анатолии с давних пор мужчины и женщины вместе работают на полях. А все-таки мы потерпели поражение. Почему? Как это объяснить? Я думаю, что, говоря о народе, вы ошибочно имеете в виду только городскую интеллигенцию, ремесленников и чиновников,— сказала Недиме-ханым.
Кямиль-бей придавил большим пальцем табак в трубке и вздохнул:
— Да, к сожалению, это так... Но тогда почему же мы потерпели поражение?
— Одно дело заставить женщину работать из-под палки, как пленницу, как рабыню. Совсем другое — признать ее полное право на борьбу в государственных и общественных делах наравне с мужчиной, ее человеческое равноправие... Бывает, что плебей и патриций объединяются, и тогда в первое время заметен некоторый прогресс, они чего-то добиваются. Но такое общество не может считаться устойчивым я нормальным. У нас в Анатолии положение женщины гораздо хуже, чем даже положение крепостных крестьян. Какое влияние может оказать на общественную жизнь существо, которое продают, как животное, с мнением которого не считаются даже в вопросе создания семьи? Такая женщина ведет общество лишь к разложению. Подумайте только, ведь половина населения страны остается на положении животных!— Посмотрев на Нермин, она грустно улыбнулась.—-Не так ли, дорогая?
— Крестьянки в Испании в таком же положении. Такое бесправие повсюду. Видимо, так было и так будет!
— Не думаю... Разве в Испании нет женщин, работающих в различных областях человеческой деятельности?
— Есть, но только образованные, аристократки...
— Правильно... Это значит, что, когда ей дают возможность, женщина работает. Во время войны были женщины-дворники. Они подметали улицы без чаршафа и даже в штанах.
— Говорят, это были пожилые женщины из низшего сословия, — сказала Нермин.
— Так что же? Ведь смогли же они надеть штаны и стать дворниками? Почему бы женщинам среднего сословия не стать чиновниками или ремесленниками, а на долю высшего остается административная работа, депутатство и даже посты министров. К счастью, в нашей стране между сословиями нет непреодолимых границ. Мы можем радоваться, наступает новая эра. Не находите ли вы немного странным, что эта новая эра открыта не известными вождями, не гениальными политиками и главное не падишахами и королями, испокон веков считавшими себя властелинами мира, а мусорщиками из низшего класса?
— Великолепно! - сказал Кямиль-бей, в восторге поднимая руку с трубкой.— Почему вы не говорите об этом в беседах с нашими великими писателями?
— Это я здесь такая смелая. А там я чувствую себя одинокой и робкой. Здесь дом, семья. Присутствие Нер-мин-ханым подбодряет меня.
— Это я вас подбодряю? К сожалению, подобные слова меня только страшат. Да все это и не укладывается в моей голове.
— В таком случае, должно быть, мне придает смелость эта маленькая испанка.
Воспользовавшись тем, что Нермин вышла из комнаты, Недиме-ханым обратилась к Айше:
— Ты что-нибудь поняла из того, что мы говорили, мавританская красавица?
— Нет, ханым-эфенди.
— Ты видела наших мусорщиц?
— Нет.
— Ах, если бы ты была немножко постарше, непременно увидела бы их. Ну а сейчас скажи, кого ты больше любишь, папу или маму?
— Маму, ханым-эфенди.
— Кем ты будешь, когда вырастешь?
— Я буду учительницей.
— Ты видела, когда-нибудь учительниц?
— Нет, ханым-эфенди.
— Видела школу?
— Нет.
— В таком случае, откуда тебе пришло в голову стать учительницей?
— Это мне папа сказал, ханым-эфенди.
И они заговорили о том, с чем Айше встречалась ежедневно. Недиме-ханым спросила, есть ли в саду бабочки. В саду было много муравьев... Мать сказала ей, что они очень трудолюбивые насекомые. И это на самом деле так. Маленький муравей несет в свой муравейник огромную соломинку, волоча ее по горам и холмам. Однажды она видела, как они справляли свадьбу. Айше решительно заявила, что никогда не убивает муравьев.
— Почему?
— Грешно...
— А рвать цветы?
— Если мама разрешит, я рву.
— А не грешно?
— Ведь мама же разрешает.
— Правда... я забыла.
Нет, нет она не прикасалась ни к чему без разрешения матери... А то отец рассердится и не даст ей бумаги для рисования и красивых карандашей. Однажды, когда дна выучила наизусть молитву, отец дал ей огромный карандаш. С одной стороны он был синий, с другой — красный...
— Какая это молитва?
— Ее читают перед сном. Вы не читаете?
— А ну-ка, послушаем.
Айше застенчиво опустила глаза. Ее черные волосы блестели. Слегка покачивая ногой в лакированной туфельке, она прочла молитву, отчеканивая каждое слово.
— Мой любимый аллах. Даруй победу турецкому народу!
Недиме-ханым почувствовала, как волнение сдавило ей горло. Она быстро повернулась к Кямиль-бею, который курил трубку, делая вид, что не слушает их. Она хотела поблагодарить этого огромного человека с характером застенчивого ребенка, но, то ли не найдя подходящих слов, то ли раздумав, со слезами радости на глазах спросила у Айше дрожащим голосом:
— Что значит «победа», моя доченька?
— Не знаю, ханым-эфенди.
— Ты не спросила у папы?
— Он сказал — узнаешь в школе.
— Ты знаешь дядю Ихсана?
— Нет, ханым-эфенди.
— Если я тебя когда-нибудь к нему поведу, ты прочтешь ему эту молитву?
— Сейчас?
— Нет! Когда мы поедем... Там. —Прочту, ханым-эфенди. Кямиль-бей спросил:
— Вы верите в аллаха, Недиме-ханым?
— В такого аллаха я верю. В того, которого Айше называет «мой любимый аллах».— Губы ее дрожали, хотя она старалась улыбаться.— Конечно, при условии, что он поможет нам добиться победы!
После обеда, несмотря на то, что на дзоре было грязно, Айше во что бы то ни стало захотела показать Недиме-ханым гусей. Кямиль-бей не разрешал, но это не помогло.
Самый большой гусь, видимо, узнал девочку и, вытянув шею и издавая резкие, угрожающие крики, подошел к ограде.
— Не бойтесь,— успокаивала Айше,— он не кусается.— Если бы он был на свободе, он подергал бы вас за подол. Вы знаете, как его зовут?
— Нет.
— Гусак. Он очень смелый... Папа говорит: «Если в дом заберется вор, гусь сразу закричит». В одном доме тоже был Гусак. Когда пришел вор, он поднял шум и спас маленькую девочку.
— Да... Хороший гусь.
— Вы, наверное, уже слышали эту сказку?
— Слышала.
— Хорошая сказка! Папа нарисовал мне того гуся. Тот Гусак был все-таки больше нашего. — Она развела руками: — Вот такой!
— А тебя папа рисовал?
— Конечно! Он нарисовал меня, знаете, какой красивой? Но мама говорит, что на самом деле я не такая.
— Она пошутила, дитя мое! В жизни ты еще красивее. Айше пожала плечами:
— Не знаю...
Взявшись за руки, они подошли к бассейну. Айше грустно спросила:
— А рыбам не холодно, ханым-эфенди?
— Конечно, холодно.
— Да, конечно, холодно... Зимой их нельзя оставлять в саду. У моей старшей сестры Сабрие есть рыбы. Она держит их в гостиной.
— Ты когда-нибудь видела солдат?
— Видела, ханым-эфенди.
— Солдаты тоже остаются зимой на дворе. Вместо того чтобы жалеть рыб, ты должна жалеть людей. Поняла?
— У солдат есть одежда, ханым-эфенди. А где одежда у рыб?
— Одежда... Да... Кямиль-бей позвал их с балкона.
— Дамы, заходите пожалуйста... Чай готов...
— Вы от нас не отделаетесь чаем,— сказала Недиме-ханым, поднимаясь по лестнице.— Мы хотим посмотреть портрет Айше.
— Ай, ай, ай! Ну что за болтунья эта девчонка! Да к тому же она говорит неправду.
— А ну-ка давайте портрет... Кто смеет называть мою девочку лгуньей!
Когда сели за стол, Кямиль-бей принес альбомы.
— Взгляните пока на это,—сказал он,— а потом посмотрим и Айше.
Сначала Недиме-ханым попалось несколько изображений девы Марии, сделанных тонко отточенным карандашом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36