Часы в столовой пробили одиннадцать,
и Реэт быстро убрала платья обратно в гардероб, потому что по-настоящему ей уже давно следовало быть в постели.
Надев халат, она еще раз вернулась в зал, чтобы взять со стола под окном недочитанную книгу Гамсуна, и ей вдруг захотелось послушать немножко радио. Но все было скучно: гармоника из Стокгольма, Шопен из Варшавы, произнесенная хриплым голосом речь из Берлина. Наконец; она стала слушать заведенный где-то граммофон.
Протяжный, причудливый альт певицы вызывал тоску, почти слезы, что Реэт недолюбливала, хотя было приятно слегка помучить себя, досадить себе, наказать себя. Потом она сразу покончила с этим настроением, поворачивая рычажок то направо, то налево с такой быстротой, что каждой станции удавалось только пискнуть, только продемонстрировать свою великую бессмысленность. Она выключила приемник и с книжкой под мышкой поспешила в спальню, чтобы лечь в постель. Только что услышанная мелодия застряла в голове, гудела там и заставляла напевать: «11пс1 с1аз 8сЫ1Т...». Но мысли Реэт были далеко.
Под окном послышались мягкие шаги. «Идет!» — мелькнуло в голове. Все, что еще оставалось на Реэт, торопливо было расстегнуто, сброшено, и тогда — шмыг в постель.
Ничего и никого. Лишь тишина, и в этой тишине какая-то пустота, просачивающаяся из-за дверей нескольких комнат, столь мало обитаемых.
«Где это он пропадает так долго? Конечно, эти Орайыэ умеют приманивать людей, у них такой прекрасный стол, а Ильмар это ценит. Их файф о'клок продолжается до полуночи. Сидят там вместе и соревнуются в солидности. Беседа, обхождение, поклоны, манеры — все, все это' принимает такой же торжественно-застывший, скучный вид, как церковное облачение Ильмара, которое я не люблю. Но я хочу бегать, возиться, шалить, быть свободной, как летом в Соэкуру, когда разуюсь и никого не стыжусь.
Я, наверно, принадлежу к другому поколению. Со студентами я отлично умею ладить, болтать и даже шалить. Взять хотя бы этого Кукемелька, который в пьяном виде лезет со своими объяснениями в любви, а когда протрезвится, еле узнает и' похож тогда на побитую собаку. Но все же хороню хоть посмеяться над ним. Ильмару, конечно, все это известно, он только усмехается, он так все понимает, все мне позволяет, не ревнует и не сердится из-за шалостей, но это меня как-то сковывает, он доверяет мне
«И корабль с восемью парусами...» Песенка из «Трехгрошовой оперы» Б. Брехта и Курта Вейля больше, чем нужно, и это заставляет меня вести себя так, чтобы он мог мне доверять.
Но одного я не люблю. Не люблю, когда он уходит в свой кабинет и запирает дверь, чтобы я не могла мешать ему. Иногда это тянется несколько часов. Что он там делает, что высиживает? Иногда он говорит, что готовит там проповедь, иногда, что хочет просто остаться один на один с самим собой, а иногда, что хочет говорить со своим богом. Почему он не посвящает меня в свои мысли? Он никогда не пытался сделать меня верующей, не приказывал сложить руки для молитвы. Он не принуждает меня ни к чему — и это оскорбительно. Почему он так долго говорит со своим богом? Или он его не сразу находит, все равно, как у нашего старого приемника долго надо вертеть рычажок и искать, прежде чем найдешь нужную станцию? Я вообще не люблю его кабинет, там он уходит от меня, отдаляется иначе, чем в других местах. И на церковной кафедре он становится чужим для меня, особенно к концу проповеди, когда разгорячится; и ты видишь, как он сам начинает верить тому, что говорит. Но тут я не ревную, а даже горда, что он так умеет завораживать всех своими словами. Только иногда делается страшно, что он так далеко уносится от меня. Тогда мне хочется, чтобы он был ближе и проще. На меня нападает страх, что именно там, на кафедре, он настоящий, а передо мной, в обыденной жизни, он носит маску. Во всяком случае, у него, несомненно, два лица. Я могу прямо-таки приставать к нему, поддразнивать, кокетничать с ним, чтобы он начал гоняться за мной по комнатам, чтобы он поднял меня, чтобы раздел, как куклу, понес в постель, чтобы подбрасывал под потолок, целовал меня, грыз, кусал, желал бы меня, да, чтобы он со мной приходил в такой же экстаз, как на кафедре. Ах, раньше он гораздо чаще был похож на нашего соэкурского песика Понду. Когда тому был всего месяц, он выглядел этаким кругленьким колобком, валялся на спине и на боку, рычал и скалил зубы от удовольствия».
Так как из чтения Гамсуна на этот раз ничего не вышло, Реэт отложила книжку и погасила свет на ночном столике. Но поток мыслей не замедлился, а лишь изменил направление. Ей вспомнились отдельные эпизоды из увиденной вечером картины. Там скульптор заманил женщину с маскарада в свою мастерскую, чтобы ее только... лепить. Соблазнитель, словно паук, ткал свою паутину. Реэт с разгоревшимся от любопытства лицом переживала все это, но в конце испытала разочарование. Все было там так обыденно, будто канцелярский чиновник нашел подходящий пресс для бумаг или портниха — модный журнал. Теперь досада уже
прошла, и остались только отдельные, отчетливые картинки, моментальные снимки, оторванные от целого.
«Решилась бы я нагая позировать перед художником? Какое это чувство, когда художник тебя рисует? Не ощущаешь ли при этом чего-то вроде укола? Наверно, совсем другое ощущение, чем летом, когда под тысячами глаз в трико плывешь на сто метров или у всех на глазах стоишь на вышке, подымаешь руки, отталкиваешься ногами и по воздуху летишь до самой воды. Все ли хорошие художники видят в модели не женщину, а только натуру? Или все зависит от женского обаяния? Одна сумеет вскружить голову художнику, чтобы потом самой же напомнить ему о работе, а другая не сумеет. А я сумела бы? Сумела бы я затеять хотя бы самое невинное приключение так, чтобы Ильмар об этом не знал? Потом вернулась бы к нему, как ни в чем не бывало. Разве это грех? Разве развлечение это грех? Если бы разок поддаться Кукемельку, как бы далеко он зашел, как далеко он вообще рискнул бы зайти? Как вы можете знать жизнь, говорит Кукемельк, если вы со школьной скамьи сразу прыгнули замуж. Но где же эта жизнь?»
Эти размышления были прерваны шорохом в передней. Ильмар ? Реэт придала голове такое положение, чтобы можно было следить за входившим, а тело сонно расслабила.
Слышно было, как кто-то на цыпочках вошел в зал, потом открыл дверь в столовую, вернулся, на минутку остановился перед дверью спальни, чтобы потом уйти в кабинет.
Там Ильмар Нийнемяэ принялся шагать взад-вперед, чтобы подготовить свое завтрашнее выступление на конференции. Стоя, он набросал карандашом на бумаге, лежавшей на столе, некоторые тезисы, потом опять походил, остановился, перенумеровал свои тезисы в логической последовательности, решив утром все снова продумать. Чтобы не разбудить жену, он тут же расшнуровал ботинки и в одних носках прокрался в спальню. Реэт крепко спала и не заметила, как вошедший зажег ночник у своей постели. Не заметила даже того, как Ильмар поднял с полу женские чулки, расправил их и вместе со своими носками повесил возле печки. Перед тем как лечь в постель, он постоял еще немножко в своей белой в синюю полоску пижаме, любуясь спящей женой. Свернувшись под одеялом, лежала она спиной к пустой кровати мужа, прильнув щекой к сложенным ладоням. Эти сложенные как бы в молитве ладони тронули Ильмара почти до слез, хотя он знал, что жена никогда не молится, по крайней мере, при нем. «Как я все же счастлив», — подумал он, и ему вспомнились разоблачения Кийпсаара, вспомнилось выступление епископа на конференции по поводу нравственности пасторов. «Надеюсь, ничего такого еще не попало в газету?» Он поспешил в переднюю, чтобы достать вечернюю газету из кармана пальто. Ощупью отыскивая свое пальто, он коснулся рукой жениной шубы, та была влажной. «Хорошо, что она ходила гулять, а то целую неделю дома сидела». В нем не возникло и тени ревности, которая могла подстегнуть его воображение. Уютно устроившись на постели, он принялся отыскивать в газете репортаж о конференции, хотя та и была закрытой. Но разве это что-нибудь значит в нынешнее время? Только то, что распространяются еще более грязные слухи.
Шуршание газеты разбудило Реэт.
— Ты дома? Я никак не могла дождаться тебя! Слышала, как ты пришел, а куда ты потом девался? Что ты там делал так долго в своем кабинете?
Ильмар попытался подойти к жене со своими обычными нежностями, но ей это не понравилось. Не понравилось и то, что Ильмар все еще не выпускает из рук газеты, будто она ему так же дорога, как жена.
— Сегодня у нас весь день грязное белье перемывали, — сказал Ильмар. — Все обвинения да обвинения! Хочу взглянуть, не попало ли что-нибудь в газету. Привыкли они теперь обливать всех грязью. И что всего хуже, у них есть основания. Сегодня утром епископ укорял нас: нравы наших пасторов дошли до того, что уже ничем не отличаются от нравов католических ионов во времена средневековья, И знаешь, что он сказал? На этих днях одна женщина пришла к нему жаловаться. Отправилась, мол, она в канцелярию одного пастора за какой-то бумагой. И что же делает пастор? Говорит, что дамочка ему очень нравится, затем приглашает ее в соседнюю комнату выпить рюмочку вина, там-де им никто не помешает, — все, мол, приготовлено, диван и подушка, даже теплая вода найдется. Ну, что ты скажешь ?
— Кто этот пастор? Не Вейнберг ли?
— Я тоже подумал, но нет. Мы все переглянулись, недоумевая, кто бы это мог быть. Вдруг встает старый Арнеманн, склоняет голову перед епископом и говорит : «От души благодарю господина епископа, что он напомнил мне о моих грехах и постарался направить меня на путь истинный».
— И что дальше?
— Неловкое молчание, и больше ничего.
— И никто его не осудил?
— А ты хотела бы, чтобы Арнеманна забросали камнями? Кто из нас безгрешен?
— Может, вы в свое!! среде еще и хвастаетесь этакими подвигами?
— Что ты! Всем было очень неловко, когда виновник сам сознался. Он сам себя наказал, и такое наказание достаточно тяжко. После этого у других должно хватить милосердия, чтобы простить его.
— Все вы там одинаковы! Скажи, Ильмар...
Реэт приподнялась на постели, отвела газету, обеими руками взялась за воротник мужниной пижамы и пристально взглянула ему в глаза.
— Скажи мне, неужели и ты... Разве я знаю, кого ты там принимаешь в своем кабинете!
— За кого ты меня принимаешь, Реэдакене!
— Смотри у меня! Если ты когда-нибудь...
— Можешь быть совершенно спокойна. Я сумею сохранить в чистоте честь нашей семьи. Кроме тебя, у меня никого нет, я вообще...
— Можешь ли ты поклясться?
— К чему такие сильные выражения? А что касается этой истории с Арнеманном, то смотри, не говори никому. К чему? И так много всяких разговоров. Еще сегодня вечером у Орайыэ мне выложили целую кучу разных диковинных историй о пасторах. Все их знают, все рассказывают. А сами мы то и делаем, что > помогаем расшатывать почву под своими ногами.
— Вы слишком мягки. И ты тоже. Ты все прощаешь. Но если бы я сделала что-нибудь такое, ты простил бы меня?
— До тех пор, пока мы понимаем друг друга, я все могу простить тебе. Дай бог, чтобы это понимание продолжалось.
Этот ответ не удовлетворил Реэт'. Чуть погодя, она заставила Ильмара рассказать, как прошел вечер у Орайыэ, чем кормили, кто присутствовал и как были одеты женщины.
— Потом туда пришел некий архитектор Хурт, — рассказывал Ильмар, — друг детства Пауля, он учился и окончил институт в Германии. Очень симпатичный человек, скромный, серьезный, солидный. Я думаю, что в его лице мы приобрели серьезную культурную силу.
— Хурт? — спросила Реэт и задумалась. Это имя ей что-то напоминало, но пока еще смутно.
— Да, Хурт. Он родом из Эстонии, но уже десять лет был за границей и несколько отвык от родины. Ну, ничего, снова привыкнет. А теперь скажи, что ты тут поделывала все это время?
1 Уменьшительное от имени Реэт.
— Делала что придется. Даже носки твои штопала. От скуки чем не займешься.
«Носки я, правда, штопала позавчера, — подумала Реэт, — но все равно, это противная работа. Пусть воображает, что я целыми днями штопаю его драные носки».
— Твоя шуба была мокрая. Значит, ты выходила?
«Сознаваться ли, что ходила в кино? Нет, пусть
и у меня будут СБОИ секреты, как у вас в наших кабинетах».
— Да, я выходила вечером.
— Гулять? Вот это очень полезно.
— К портнихе ходила. На примерку. Сидела и ждала там целый час. У них сейчас сезон и работы много. Довольно поздно вернулась.
— Но ты и не ужинала?
«Господи, теперь он еще заподозрит, что я с кем-нибудь поужинала и что я именно поэтому не хотела пойти на вечер к Орайыэ. Если бы я действительно так сделала, уж я бы догадалась поесть чего-нибудь и дома. Впрочем, мысль Ильмара не заходит так далеко».
— Аппетита не было. Не хотелось есть одной. Вот если бы ты сидел со мной за столом, тогда...
— Этак ты еще больше похудеешь. Так нельзя. Конечно, я знаю,, что вместе со мной ты бы поела...
Растроганный Ильмар со счастливым лицом предложил жене место рядом с собой. В первое время после свадьбы путешествие на соседнюю кровать совершал муж, но в последнее время, особенно зимой, ему лень было хотя бы на время покинуть свое теплое гнездышко. Сейчас Реэт протянула только руку к соседней кровати. Благодарный и за это, Ильмар держал ее в своей ладони, пока не уснул.
Вытянутая и уже онемевшая рука вернулась обратно к своей обладательнице, а Ильмар и не заметил этого.
Реэт, у которой совсем прошел сон, со страхом стала ждать мужниного храпа. Было немножко обидно, что он удовлетворился такой малостью.
«Вообще он удивительно легко довольствуется всем, что выпадает на его долю. Он не требователен, не честолюбив, для него хороша была бы, наверно, любая другая женщина на моем месте! Вот он уже и храпит, и, если я его толкну ногой, храп прекратится, и он снова будет доволен! Не беспокоится он и о том, что у нас нет ребенка. Этакого кудрявенького, золотоволосого малыша, которого можно брать на руки, прижимать к себе и тискать. Малыша, который смеется в невинной радости, а на толстых щеках у него шаловливые ямочки. Или над нами тяготеет какой-нибудь тяжкий грех? Когда мой покойный отец за керенки купил себе хутор, то прежний владелец через несколько лет потребовал вернуть ему этот хутор: отец, дескать, дал ему клочки бумаги, а не деньги. Так он и проклял моего отца вместе с хутором: пусть издохнет весь ваш род и пусть на полях ваших не уродится ничего! Может, это относилось и ко мне? Может, и я должна остаться бесплодной? Впрочем, у меня уже был бы ребенок, если бы не Кики со своими советами: ты еще молода, тебе всего восемнадцать лет, жизнь у тебя еще впереди, зачем тебе возиться с ребенком, когда все другие дамы... Я дам тебе адрес и рекомендацию. Позволил бы Ильмар, если бы узнал вовремя ? Во всяком случае, он не рассердился, когда узнал, только поцеловал в лоб и пожалел, что мне, бедняжке, пришлось пострадать. Хотя бы одно дурное слово сказал, упрекнул бы, даже ударил или как следует выругал. А теперь, быть может, всему конец. А не могут ли молитвы Ильмара иметь такую силу, чтобы снять с меня проклятье? Ах, ерунда, кто же тогда проклял госпожу Раудкатс, госпожу Тарас, госпожу Олдре? Пойду к врачу, пусть посмотрит, действительно ли у меня что-нибудь не в порядке, и если так, то ведь существуют разные ванны, продувания и бог знает что еще. Завтра же пойду».
Слышно было, как на соседней кровати муж втягивает воздух через нос и выпускает через пухлые губы.
Сверху сквозь потолок донеслось что-то вроде стона, а потом кто-то прошел в мягких туфлях по комнате, что-то стукнуло, а потом снова все смолкло.
«Завтра рано утром Розалинда будет уже здесь, — подумала Реэт, — чтобы рассказать мне свой страшный сон, как какой-то волосатый мужчина или обезьяна гнались за ней и как она убегала в смертельном страхе. «Ах, вы подумайте, как это смешно, он обнимать меня и он не есть обезьяна, у него толстый живот, как у господина Арнеманна, и красное лицо...» Только бы не пришла со спицами, а то от нее до самого обеда не отделаешься. Приедет ли она и нынешним летом в Соэкуру? И если приедет, то только ли ради Луи, которому она преподавала немецкий уже тогда, когда я не знала еще Ильмара? На что Ильмару эта Розалинда? Как ее тут оставишь, говорит он, одну на целое лето? Пусть болтает с мальчишкой по-немецки. Ильмар для нее вроде бога. «Ах, подумайте, у нас с Ильмар один вкус, он любит фасолевый суп, и я тоже, он любит очень эти васильки, и я тоже...» Оба они терпеть не могут бисквитное пирожное. Как она утром и вечером моется в маленьком тазике: все кончиками
пальцев, точно кошка лапкой по лицу, по щекам, по шее и горлу, все шлеп-шлеп, бесконечно долго. И потом цветочки, которые она сует всем на грудь, а то положит рядом с тарелкой или в салфетку. Сама одета, как чучело, всюду ленточки и кружевца, нижняя юбка всегда торчит из-под верхней, и всюду, где можно, буфы и складочки, и цветочки, шлеп-шлеп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
и Реэт быстро убрала платья обратно в гардероб, потому что по-настоящему ей уже давно следовало быть в постели.
Надев халат, она еще раз вернулась в зал, чтобы взять со стола под окном недочитанную книгу Гамсуна, и ей вдруг захотелось послушать немножко радио. Но все было скучно: гармоника из Стокгольма, Шопен из Варшавы, произнесенная хриплым голосом речь из Берлина. Наконец; она стала слушать заведенный где-то граммофон.
Протяжный, причудливый альт певицы вызывал тоску, почти слезы, что Реэт недолюбливала, хотя было приятно слегка помучить себя, досадить себе, наказать себя. Потом она сразу покончила с этим настроением, поворачивая рычажок то направо, то налево с такой быстротой, что каждой станции удавалось только пискнуть, только продемонстрировать свою великую бессмысленность. Она выключила приемник и с книжкой под мышкой поспешила в спальню, чтобы лечь в постель. Только что услышанная мелодия застряла в голове, гудела там и заставляла напевать: «11пс1 с1аз 8сЫ1Т...». Но мысли Реэт были далеко.
Под окном послышались мягкие шаги. «Идет!» — мелькнуло в голове. Все, что еще оставалось на Реэт, торопливо было расстегнуто, сброшено, и тогда — шмыг в постель.
Ничего и никого. Лишь тишина, и в этой тишине какая-то пустота, просачивающаяся из-за дверей нескольких комнат, столь мало обитаемых.
«Где это он пропадает так долго? Конечно, эти Орайыэ умеют приманивать людей, у них такой прекрасный стол, а Ильмар это ценит. Их файф о'клок продолжается до полуночи. Сидят там вместе и соревнуются в солидности. Беседа, обхождение, поклоны, манеры — все, все это' принимает такой же торжественно-застывший, скучный вид, как церковное облачение Ильмара, которое я не люблю. Но я хочу бегать, возиться, шалить, быть свободной, как летом в Соэкуру, когда разуюсь и никого не стыжусь.
Я, наверно, принадлежу к другому поколению. Со студентами я отлично умею ладить, болтать и даже шалить. Взять хотя бы этого Кукемелька, который в пьяном виде лезет со своими объяснениями в любви, а когда протрезвится, еле узнает и' похож тогда на побитую собаку. Но все же хороню хоть посмеяться над ним. Ильмару, конечно, все это известно, он только усмехается, он так все понимает, все мне позволяет, не ревнует и не сердится из-за шалостей, но это меня как-то сковывает, он доверяет мне
«И корабль с восемью парусами...» Песенка из «Трехгрошовой оперы» Б. Брехта и Курта Вейля больше, чем нужно, и это заставляет меня вести себя так, чтобы он мог мне доверять.
Но одного я не люблю. Не люблю, когда он уходит в свой кабинет и запирает дверь, чтобы я не могла мешать ему. Иногда это тянется несколько часов. Что он там делает, что высиживает? Иногда он говорит, что готовит там проповедь, иногда, что хочет просто остаться один на один с самим собой, а иногда, что хочет говорить со своим богом. Почему он не посвящает меня в свои мысли? Он никогда не пытался сделать меня верующей, не приказывал сложить руки для молитвы. Он не принуждает меня ни к чему — и это оскорбительно. Почему он так долго говорит со своим богом? Или он его не сразу находит, все равно, как у нашего старого приемника долго надо вертеть рычажок и искать, прежде чем найдешь нужную станцию? Я вообще не люблю его кабинет, там он уходит от меня, отдаляется иначе, чем в других местах. И на церковной кафедре он становится чужим для меня, особенно к концу проповеди, когда разгорячится; и ты видишь, как он сам начинает верить тому, что говорит. Но тут я не ревную, а даже горда, что он так умеет завораживать всех своими словами. Только иногда делается страшно, что он так далеко уносится от меня. Тогда мне хочется, чтобы он был ближе и проще. На меня нападает страх, что именно там, на кафедре, он настоящий, а передо мной, в обыденной жизни, он носит маску. Во всяком случае, у него, несомненно, два лица. Я могу прямо-таки приставать к нему, поддразнивать, кокетничать с ним, чтобы он начал гоняться за мной по комнатам, чтобы он поднял меня, чтобы раздел, как куклу, понес в постель, чтобы подбрасывал под потолок, целовал меня, грыз, кусал, желал бы меня, да, чтобы он со мной приходил в такой же экстаз, как на кафедре. Ах, раньше он гораздо чаще был похож на нашего соэкурского песика Понду. Когда тому был всего месяц, он выглядел этаким кругленьким колобком, валялся на спине и на боку, рычал и скалил зубы от удовольствия».
Так как из чтения Гамсуна на этот раз ничего не вышло, Реэт отложила книжку и погасила свет на ночном столике. Но поток мыслей не замедлился, а лишь изменил направление. Ей вспомнились отдельные эпизоды из увиденной вечером картины. Там скульптор заманил женщину с маскарада в свою мастерскую, чтобы ее только... лепить. Соблазнитель, словно паук, ткал свою паутину. Реэт с разгоревшимся от любопытства лицом переживала все это, но в конце испытала разочарование. Все было там так обыденно, будто канцелярский чиновник нашел подходящий пресс для бумаг или портниха — модный журнал. Теперь досада уже
прошла, и остались только отдельные, отчетливые картинки, моментальные снимки, оторванные от целого.
«Решилась бы я нагая позировать перед художником? Какое это чувство, когда художник тебя рисует? Не ощущаешь ли при этом чего-то вроде укола? Наверно, совсем другое ощущение, чем летом, когда под тысячами глаз в трико плывешь на сто метров или у всех на глазах стоишь на вышке, подымаешь руки, отталкиваешься ногами и по воздуху летишь до самой воды. Все ли хорошие художники видят в модели не женщину, а только натуру? Или все зависит от женского обаяния? Одна сумеет вскружить голову художнику, чтобы потом самой же напомнить ему о работе, а другая не сумеет. А я сумела бы? Сумела бы я затеять хотя бы самое невинное приключение так, чтобы Ильмар об этом не знал? Потом вернулась бы к нему, как ни в чем не бывало. Разве это грех? Разве развлечение это грех? Если бы разок поддаться Кукемельку, как бы далеко он зашел, как далеко он вообще рискнул бы зайти? Как вы можете знать жизнь, говорит Кукемельк, если вы со школьной скамьи сразу прыгнули замуж. Но где же эта жизнь?»
Эти размышления были прерваны шорохом в передней. Ильмар ? Реэт придала голове такое положение, чтобы можно было следить за входившим, а тело сонно расслабила.
Слышно было, как кто-то на цыпочках вошел в зал, потом открыл дверь в столовую, вернулся, на минутку остановился перед дверью спальни, чтобы потом уйти в кабинет.
Там Ильмар Нийнемяэ принялся шагать взад-вперед, чтобы подготовить свое завтрашнее выступление на конференции. Стоя, он набросал карандашом на бумаге, лежавшей на столе, некоторые тезисы, потом опять походил, остановился, перенумеровал свои тезисы в логической последовательности, решив утром все снова продумать. Чтобы не разбудить жену, он тут же расшнуровал ботинки и в одних носках прокрался в спальню. Реэт крепко спала и не заметила, как вошедший зажег ночник у своей постели. Не заметила даже того, как Ильмар поднял с полу женские чулки, расправил их и вместе со своими носками повесил возле печки. Перед тем как лечь в постель, он постоял еще немножко в своей белой в синюю полоску пижаме, любуясь спящей женой. Свернувшись под одеялом, лежала она спиной к пустой кровати мужа, прильнув щекой к сложенным ладоням. Эти сложенные как бы в молитве ладони тронули Ильмара почти до слез, хотя он знал, что жена никогда не молится, по крайней мере, при нем. «Как я все же счастлив», — подумал он, и ему вспомнились разоблачения Кийпсаара, вспомнилось выступление епископа на конференции по поводу нравственности пасторов. «Надеюсь, ничего такого еще не попало в газету?» Он поспешил в переднюю, чтобы достать вечернюю газету из кармана пальто. Ощупью отыскивая свое пальто, он коснулся рукой жениной шубы, та была влажной. «Хорошо, что она ходила гулять, а то целую неделю дома сидела». В нем не возникло и тени ревности, которая могла подстегнуть его воображение. Уютно устроившись на постели, он принялся отыскивать в газете репортаж о конференции, хотя та и была закрытой. Но разве это что-нибудь значит в нынешнее время? Только то, что распространяются еще более грязные слухи.
Шуршание газеты разбудило Реэт.
— Ты дома? Я никак не могла дождаться тебя! Слышала, как ты пришел, а куда ты потом девался? Что ты там делал так долго в своем кабинете?
Ильмар попытался подойти к жене со своими обычными нежностями, но ей это не понравилось. Не понравилось и то, что Ильмар все еще не выпускает из рук газеты, будто она ему так же дорога, как жена.
— Сегодня у нас весь день грязное белье перемывали, — сказал Ильмар. — Все обвинения да обвинения! Хочу взглянуть, не попало ли что-нибудь в газету. Привыкли они теперь обливать всех грязью. И что всего хуже, у них есть основания. Сегодня утром епископ укорял нас: нравы наших пасторов дошли до того, что уже ничем не отличаются от нравов католических ионов во времена средневековья, И знаешь, что он сказал? На этих днях одна женщина пришла к нему жаловаться. Отправилась, мол, она в канцелярию одного пастора за какой-то бумагой. И что же делает пастор? Говорит, что дамочка ему очень нравится, затем приглашает ее в соседнюю комнату выпить рюмочку вина, там-де им никто не помешает, — все, мол, приготовлено, диван и подушка, даже теплая вода найдется. Ну, что ты скажешь ?
— Кто этот пастор? Не Вейнберг ли?
— Я тоже подумал, но нет. Мы все переглянулись, недоумевая, кто бы это мог быть. Вдруг встает старый Арнеманн, склоняет голову перед епископом и говорит : «От души благодарю господина епископа, что он напомнил мне о моих грехах и постарался направить меня на путь истинный».
— И что дальше?
— Неловкое молчание, и больше ничего.
— И никто его не осудил?
— А ты хотела бы, чтобы Арнеманна забросали камнями? Кто из нас безгрешен?
— Может, вы в свое!! среде еще и хвастаетесь этакими подвигами?
— Что ты! Всем было очень неловко, когда виновник сам сознался. Он сам себя наказал, и такое наказание достаточно тяжко. После этого у других должно хватить милосердия, чтобы простить его.
— Все вы там одинаковы! Скажи, Ильмар...
Реэт приподнялась на постели, отвела газету, обеими руками взялась за воротник мужниной пижамы и пристально взглянула ему в глаза.
— Скажи мне, неужели и ты... Разве я знаю, кого ты там принимаешь в своем кабинете!
— За кого ты меня принимаешь, Реэдакене!
— Смотри у меня! Если ты когда-нибудь...
— Можешь быть совершенно спокойна. Я сумею сохранить в чистоте честь нашей семьи. Кроме тебя, у меня никого нет, я вообще...
— Можешь ли ты поклясться?
— К чему такие сильные выражения? А что касается этой истории с Арнеманном, то смотри, не говори никому. К чему? И так много всяких разговоров. Еще сегодня вечером у Орайыэ мне выложили целую кучу разных диковинных историй о пасторах. Все их знают, все рассказывают. А сами мы то и делаем, что > помогаем расшатывать почву под своими ногами.
— Вы слишком мягки. И ты тоже. Ты все прощаешь. Но если бы я сделала что-нибудь такое, ты простил бы меня?
— До тех пор, пока мы понимаем друг друга, я все могу простить тебе. Дай бог, чтобы это понимание продолжалось.
Этот ответ не удовлетворил Реэт'. Чуть погодя, она заставила Ильмара рассказать, как прошел вечер у Орайыэ, чем кормили, кто присутствовал и как были одеты женщины.
— Потом туда пришел некий архитектор Хурт, — рассказывал Ильмар, — друг детства Пауля, он учился и окончил институт в Германии. Очень симпатичный человек, скромный, серьезный, солидный. Я думаю, что в его лице мы приобрели серьезную культурную силу.
— Хурт? — спросила Реэт и задумалась. Это имя ей что-то напоминало, но пока еще смутно.
— Да, Хурт. Он родом из Эстонии, но уже десять лет был за границей и несколько отвык от родины. Ну, ничего, снова привыкнет. А теперь скажи, что ты тут поделывала все это время?
1 Уменьшительное от имени Реэт.
— Делала что придется. Даже носки твои штопала. От скуки чем не займешься.
«Носки я, правда, штопала позавчера, — подумала Реэт, — но все равно, это противная работа. Пусть воображает, что я целыми днями штопаю его драные носки».
— Твоя шуба была мокрая. Значит, ты выходила?
«Сознаваться ли, что ходила в кино? Нет, пусть
и у меня будут СБОИ секреты, как у вас в наших кабинетах».
— Да, я выходила вечером.
— Гулять? Вот это очень полезно.
— К портнихе ходила. На примерку. Сидела и ждала там целый час. У них сейчас сезон и работы много. Довольно поздно вернулась.
— Но ты и не ужинала?
«Господи, теперь он еще заподозрит, что я с кем-нибудь поужинала и что я именно поэтому не хотела пойти на вечер к Орайыэ. Если бы я действительно так сделала, уж я бы догадалась поесть чего-нибудь и дома. Впрочем, мысль Ильмара не заходит так далеко».
— Аппетита не было. Не хотелось есть одной. Вот если бы ты сидел со мной за столом, тогда...
— Этак ты еще больше похудеешь. Так нельзя. Конечно, я знаю,, что вместе со мной ты бы поела...
Растроганный Ильмар со счастливым лицом предложил жене место рядом с собой. В первое время после свадьбы путешествие на соседнюю кровать совершал муж, но в последнее время, особенно зимой, ему лень было хотя бы на время покинуть свое теплое гнездышко. Сейчас Реэт протянула только руку к соседней кровати. Благодарный и за это, Ильмар держал ее в своей ладони, пока не уснул.
Вытянутая и уже онемевшая рука вернулась обратно к своей обладательнице, а Ильмар и не заметил этого.
Реэт, у которой совсем прошел сон, со страхом стала ждать мужниного храпа. Было немножко обидно, что он удовлетворился такой малостью.
«Вообще он удивительно легко довольствуется всем, что выпадает на его долю. Он не требователен, не честолюбив, для него хороша была бы, наверно, любая другая женщина на моем месте! Вот он уже и храпит, и, если я его толкну ногой, храп прекратится, и он снова будет доволен! Не беспокоится он и о том, что у нас нет ребенка. Этакого кудрявенького, золотоволосого малыша, которого можно брать на руки, прижимать к себе и тискать. Малыша, который смеется в невинной радости, а на толстых щеках у него шаловливые ямочки. Или над нами тяготеет какой-нибудь тяжкий грех? Когда мой покойный отец за керенки купил себе хутор, то прежний владелец через несколько лет потребовал вернуть ему этот хутор: отец, дескать, дал ему клочки бумаги, а не деньги. Так он и проклял моего отца вместе с хутором: пусть издохнет весь ваш род и пусть на полях ваших не уродится ничего! Может, это относилось и ко мне? Может, и я должна остаться бесплодной? Впрочем, у меня уже был бы ребенок, если бы не Кики со своими советами: ты еще молода, тебе всего восемнадцать лет, жизнь у тебя еще впереди, зачем тебе возиться с ребенком, когда все другие дамы... Я дам тебе адрес и рекомендацию. Позволил бы Ильмар, если бы узнал вовремя ? Во всяком случае, он не рассердился, когда узнал, только поцеловал в лоб и пожалел, что мне, бедняжке, пришлось пострадать. Хотя бы одно дурное слово сказал, упрекнул бы, даже ударил или как следует выругал. А теперь, быть может, всему конец. А не могут ли молитвы Ильмара иметь такую силу, чтобы снять с меня проклятье? Ах, ерунда, кто же тогда проклял госпожу Раудкатс, госпожу Тарас, госпожу Олдре? Пойду к врачу, пусть посмотрит, действительно ли у меня что-нибудь не в порядке, и если так, то ведь существуют разные ванны, продувания и бог знает что еще. Завтра же пойду».
Слышно было, как на соседней кровати муж втягивает воздух через нос и выпускает через пухлые губы.
Сверху сквозь потолок донеслось что-то вроде стона, а потом кто-то прошел в мягких туфлях по комнате, что-то стукнуло, а потом снова все смолкло.
«Завтра рано утром Розалинда будет уже здесь, — подумала Реэт, — чтобы рассказать мне свой страшный сон, как какой-то волосатый мужчина или обезьяна гнались за ней и как она убегала в смертельном страхе. «Ах, вы подумайте, как это смешно, он обнимать меня и он не есть обезьяна, у него толстый живот, как у господина Арнеманна, и красное лицо...» Только бы не пришла со спицами, а то от нее до самого обеда не отделаешься. Приедет ли она и нынешним летом в Соэкуру? И если приедет, то только ли ради Луи, которому она преподавала немецкий уже тогда, когда я не знала еще Ильмара? На что Ильмару эта Розалинда? Как ее тут оставишь, говорит он, одну на целое лето? Пусть болтает с мальчишкой по-немецки. Ильмар для нее вроде бога. «Ах, подумайте, у нас с Ильмар один вкус, он любит фасолевый суп, и я тоже, он любит очень эти васильки, и я тоже...» Оба они терпеть не могут бисквитное пирожное. Как она утром и вечером моется в маленьком тазике: все кончиками
пальцев, точно кошка лапкой по лицу, по щекам, по шее и горлу, все шлеп-шлеп, бесконечно долго. И потом цветочки, которые она сует всем на грудь, а то положит рядом с тарелкой или в салфетку. Сама одета, как чучело, всюду ленточки и кружевца, нижняя юбка всегда торчит из-под верхней, и всюду, где можно, буфы и складочки, и цветочки, шлеп-шлеп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37