Возникает представление, будто тысяча рук протягивается из могил, чтобы удержать бродягу. Потом впереди оказывается темный ельник, через который приходится продираться с протянутыми вперед руками, с закрытыми глазами. Кто-то царапает, кто-то хватает за пиджак, кто-то хочет стащить с головы шляпу...
Наконец все же редеют ветви и стволы. Йоэль раскрывает глаза, останавливается и чувствует, как быстро бьется сердце. Потом ему делается стыдно, опыт не удался, ему хотелось бы еще раз повторить его, но он слишком устал для этого. Выше всего на свете ценит Йоэль Хурт самообладание, а теперь...
Ранние пташки уже щебечут, на хуторе кукарекает петух, светает. Каждый шаг к родному хутору знаком, каждый дорожный камень, куст, межа посылают сердечные приветствия. У Йоэля такое чувство, будто он ступает по священной земле, и он обнажает голову, чтобы вытереть пот. Хочется ступать на цыпочках, чтобы не потревожить ни кучи камней, ни края поля. Как чутка тишина, какое благоговение охватывает душу перед родными полями! Но куда I делась ветряная мельница? И откуда взялось столько домов- I коробочек? Сосновая роща, которая десять лет назад была ! не выше человеческого роста, тоже успела превратиться в лес.
Как и раньше, по обе стороны проселка раскинулись поля. Яма, откуда берут гравий, стала глубже, кусты рябины, росшие по краям полей, поредели. Кто здесь теперь пашет и сеет? Чужой, незнакомый народ. Кто только мог, вылетел отсюда в широкий мир.
Теперь нога уже ступила на поле родного хутора. Правда, Рыуна принадлежит старшему брату, но какое значение имеет право собственности рядом с тем чувством родного дома, которое пробуждается в вернувшемся с чужбины блудном сыне, вскормленном здесь матерински молоком.
Йоэль усаживается на камне на холме Коопамяэ, и ем снова кажется, будто ничего не изменилось. В памяти все осталось таким же, как вчера, даже похороны отца, которые он приезжал из-за границы. Тогда еще жива бы мать, а теперь и ее нет. Такой сгорбленной, ушедшей в себе сломленной была она, когда после похорон отца провожая; уходящего со двора Йоэля взглядом, в котором не бы
ничего, кроме безропотной любви, безграничного доверия и всепрощения. А сын ушел в широкий мир, мало помышляя о покинутом родном доме.
Березняка в низине за хутором больше не видно. Куда девался этот белоствольный перелесок, чистый и строгий, с легким шелестом, слышным даже в комнате, и запахом, особенно сильным после теплого дождя? Откуда было знать нашему горожанину, что деньги, вырученные за прекрасный березняк, отчасти ушли в его же карман?
Быть может, даже чужак заметил бы красоту здешней местности, которая кажется особенно свежей в это летнее утро. На косогоре, посреди яблоневых садов и перелесков, вытянулись в ряд все те хутора, чьи луга там, внизу, в одну широкую долину с речкой посередине. По! ту сторону болота и лугов, в Лаане и Тинникуру, синеют леса, а разбросанные среди них там и сям хутора с их полями на холмистой местности тянутся к озеру Выртсъярв, пропадая за горизонтом.
Из низеньких строений хутора Рыуна отсюда, с холма Коопамяэ, виднеется только конец коровника. Деревья со своей кудрявой зеленью разрослись над делом человеческих рук и душат, гноят крыши и бревенчатые стены. «Романтично, но не современно, — думает Йоэль; — Пора бы проветрить все это».
Йоэль приехал сюда не в ..качестве дачника, который пьет молоко и полеживает на солнышке, чтобы уехать потом с загорелой спиной и прибавившимся весом, с воспоминаниями о веренице прекрасных летних дней, где не должно быть места ни одному ненастному часу. Не возвращается он также сюда, чтобы проверить урожайность полей и упрекнуть за плохую обработку полей. Он явился сюда без особой причины, лишь по внутреннему побуждению, безо всякой задней мысли и цели. Сейчас он не смог бы сказать, что будет здесь делать и надолго ли останется. Рыуна представляется ему единственным местом, где он временно может освободить себя из упряжки жизненных забот, чтобы собраться с новыми силами.
Дверь коровника открыта. На куче навоза он видит зад бурой коровы. Сбившись в кучу, в загоне спят овцы. Пышно разросшийся плодовый сад своей сыростью сгноил псе столбы и жерди изгороди, и кудрявые кусты достают до придорожной канавы. Жилой дом сгорбился под своей соломенной крышей, словно бархатом покрытой зеленым мхом. Теперь осталось только открыть ворота во двор, но Ноэль этого не делает, так как ему еще не хочется в мир под ей. В углу двора рядом с воротами можно найти родничок метровой глубины, где донный песок словно скипит, выбрасывая вверх воду. Здесь всю ночь стоят молочные бидоны, только сруб подновлен. Вода непрерывно стекает отсюда вниз, в пруд, окруженный подстриженными ивовыми стволами, которые со своими вновь выросшими зелеными ветвями напоминают степок-растрепок. Даже в самые жаркие дни здесь прохладно и всегда пахнет аиром...
Собака Туке лениво пролаяла из открытых сеней: она уже забыла запах Йоэля. Но Йоэль не забыл ее голоса. Пришелец быстро пробирается к саракк Туке подскочил к воротам и оглашает воздух лаем, когда Йоэль уже устроил себе ложе на свежем сене. Первый луч солнца, проникая сквозь щели, освещает паутину на стропилах, когда Йоэль последний раз открывает глаза перед сном.
Для хутора Иванова' ночь была не бог весть каждой радостью. Грешно прекращать работу в такой погожий косный день. Поэтому хозяин Тоомас вместе с тестем продолжали косить до позднего вечера, чуть не до полуночи. Об Ивановом огне и речи не могло быть, и когда Вийу, дочь Тоомасовой жены от первого брака, осмелилась заикнуться об этом, то отчим тотчас же отрезал, что нечего зря жечь хворост, превращай его в пепел. Но для поздней косьбы у Тоомаса была еще одна причина. Днем он получил письмо от Йоэля, который просил встретить его на станции. «Некогда мне разыгрывать из себя извозчика — кому надо, сам дойдет», — пробормотал он себе под нос и спрятал письмо в карман, не сказав о нем никому ни слова.
Теперь кости ныли от напряженной работы, но сон не приходил. В жаркой духоте комнаты полная Альма разбросалась на кровати, так что бедному Тоомасу, худому как жердь, оставался лишь острый край кровати. Вийу похрапывала в другой комнате, комары пищали, письмо в кармане пиджака словно жгло его, а к этому присоединилась еще надоедливая боль под ложечкой.
Тоомас был сделан совсем из другого теста, чем его младший брат. В то время как Йоэль, не мигнув, проглатывал горькие пилюли, преподносимые жизнью, Тоомас был нытиком. Вечно дождь или засуха пытались погубить его хлеба, урожай всегда казался недостаточным, даже тогда, когда закрома до краев заполнялись зерном. По воскресеньям он разгуливал по межам своих полей главным образом для того, чтобы потом плакаться на тощие хлеба или обилие сорняков.
Долгое время после смерти отца громоотводом для недовольства Тоомаса являлся Йоэль. И кто решится утверждать, что у него не было оснований для недовольства? Потому что вряд ли нашелся бы умник, который так сумел бы разделить пополам хутор, чтобы целый хутор все же оставался у него? Впрочем, сколько бы Тоомас не сердился, но свои платежные обязательства по отношению к брату, предписанные ему завещанием, он выполнял аккуратно. Ничего не поделаешь, пришлось срубить березняк, пришлось истощить землю посевами льна, ни одного цента нельзя было израсходовать на ремонт зданий, и все же приходилось прибегать к краткосрочным займам.
В один из зимних дней Тоомас привязал лошадь к коновязи перед зданием школы и вошел в помещение, чтобы взглянуть, что там за сборище. Оказалось, там некий бледнолицый молодой человек говорил такие красивые слова, что они тотчас же дошли до сердца Тоомаса. Это было почище пасторской проповеди. Говорил он о том, как крестьянин позволяет городским проходимцам и бездельникам тащить себя на поводу, как из-за тяжких поборов и платежей хутора продаются с молотка, как никто больше не хочет работать, и много тому подобного. Начиная с этого дня Тоомас сделался политиком, подписывался на газету, орган Национального фронта, и переносил теперь свою ругань, свое недовольство и нытье на конституцию, «марксистов, плутократов и евреев», как ему было разъяснено.
Альма повернулась на кровати спиной к Тоомасу, заняв еще больше места. Собака продолжала лаять, под ложечкой ныло.
«Чер-рти!» — выдавил хозяин сквозь зубы и поднялся. В окно никого не было видно. Йоэль постучался бы. И чего это проклятая собака надрывается!
Тоомас обошел вокруг двора, Туке успокоился, улегся на широком камне, лежавшем перед домом, и, все еще рыча потихоньку, задней ногой принялся скрести .свалявшуюся шерсть на шее. Тоомас нашел в шкафу и принял порошок от ломоты. Он попытался заснуть, предварительно изрядным толчком дав жене понять, что места ему не хватает. Надо отдать ей должное, умела она захватывать себе места побольше! Мать была права, когда предостерегала его. Теперь гляди, как бы тебя не только из кровати, но даже из хутора не вытолкали! Тряпок этих она натребует и для себя и для своей Вийу. А в иванов день разгуливает на кладбище, что твоя пава. Где ни пройдет, там начинают шептаться и жалеть его, Тоомаса.
«Если бы теперь Йоэль действительно пришел, — думает Тоомас, — пошел бы вместе с ним на кладбище, оставил бы Альму с Вийу вовсе дома. Чего они вообще лезут на чужое кладбище! У нас там похоронены отец с матерью, а них что? Нет, все же надо было встретить вечером Ноэля. Теперь еще не известно, придет ли. Может, рассердился уехал обратно».
Так после тревожной ночи на хуторе Рыуна наступает утро Иванова дня. За ночь Тоомас передумал столько досадных, обидных мыслей, что сейчас он устал и никуда не собирается ехать, пусть идет жена, куда хочет.
Но хозяйка Альма не дает выбить себя из колеи. В шляпе, словно городская барыня, со свежим, несколько тестообразным лицом, с перекинутым через руку пледом, стоит она, молча ожидая, когда Тоомас запряжет лошадь в линейку. Ей дела нет до мужниной усталости: он должен отправиться вместе с ней, потому что хозяйке не годится ехать одной с Вийу: кто будет править, тем более что лошадь пугается машин. Тоомас не в силах противиться жене; зато злость свою он вымещает на лошади. Если она, пятясь, не встает сразу на место между оглоблями, то получает здоровенный удар в морду.
Вийу тоже достается за то, что она не умеет распутать вожжи.
— Оставь ребенка в покое! — кричит хозяйка от двери.
— Тоже мне ребенок!
Достается и негодной колесной мази. И куда, к черту, девался кнут?
В этот момент прибывший издалека гость входит в ворота, словно избавитель, миротворец. Обычно скупой в выражении своих чувств, Тоомас при появлении брата приходит в радостное настроение и тотчас же начинает торопить хозяйку, чтобы она сварила кофе и испекла оладьи.
Какая теперь может быть поездка в церковь, коли в доме такой редкий гость! Хозяйка, к удивлению, и не думает противиться мужу, одна только Вийу в розовом платье и белых чулках недовольно кривит губы.
Йоэлю скоро становится ясно, что на хуторе ныне царит другой тон, не тот, что раньше, и задает его хозяйка. Это полная, жизнерадостная женщина лет сорока, общительная, любящая поговорить, хорошо поесть и сладко поспать. Гостеприимство у Хуртов никогда не было таким шумным, беседа такой оживленной. Тут, правда, играет роль и то обстоятельство, что хозяйке сразу удалось показаться в нарядном воскресном платье, тем более перед таким образованным, изящным молодым человеком, каким казался Йоэль в своем спортивном костюме рядом с одетым в домотканую одежду ворчливым Тоомасом.
Этот новый для Рыуны тон проявляется в малейших пустяках. У кофе другой вкус, чем у того, который привык пить здесь Йоэль; на стене уже нет больших, спокойно тикающих часов с циферблатом, разрисованным роза вместо них на комоде отстукивает секунды будильник В доме появились другие кушанья, другие обороты речь другая походка и темпы, появилось больше легкости, кокетства, веселья, и все это находится в явном противоречии с характером Тоомаса.
После кофе Тоомас сразу же уводит брата осматривать поля. Хотя день жаркий и Йоэль идет на прогулку в одной рубашке и с непокрытой головой, Тоомас надел свой толстый воскресный пиджак и шляпу.
Беседа, как и в прежние времена, немногословна. Па взгляд Иоэля, Тоомас значительно постарел, походка его утеряла гибкость и спина слегка сгорбилась. Он производит впечатление человека, которого жизнь не особенно балует. Разговаривая, он глядит в землю, и если поднимет глаза, то только на минутку.
Насколько иным кажется Йоэлю сейчас родной хутор! Ночью все здесь выглядело романтично, было окроплено росою воспоминаний, а теперь это будничная картина посредственных полей, которых не за что особенно хвалить, но и хулить не за что, хотя Тоомасу этого, видно, хочется.
— .Ячмень у тебя хорош, — говорит Йоэль как бы из вежливости, думая о другом.
— Ах, пустяки ты говоришь! — отвечает Тоомас. — Скоро желтушником зарастет. Да, все могло бы быть лучше, если бы отец немножко подумал о будущем.
— Не понимаю, при чем тут отец? Он тут немало положил трудов и был толковым человеком.
— Трудов? Ты думаешь, я ленился все эти годы? Этот хутор никогда не видел такой работы как в мое время. Легко говорить, когда живешь далеко...
Тоомас с горечью умолкает. Йоэль понял. Они идут вдоль ржаного поля, и Ноэль захватывает ладонью мягкие колосья. Тоомас досадует на то, что рожь редка, а картофель перестал расти. Он говорит о разведении льна, которым хотел поправить свои дела, но которое оказалось невыгодным, так как упали цены, — лен только истощил почву.
Йоэль ясно чувствует, что его водят по полям с единственной целью — показать, какое он причинил тут разорение.
Он срывает с межи стебелек полевицы, грызет травинку и говорит:
— Подожди года два-три, пока я встану на ноги. Я знаю, что тебе было трудно из-за меня. Я этого не забуду.
Тоомас, шагающий впереди, не оглядывается, а говорит про себя:
— К чему ты об этом... Года через два-три будет уже поздно. Да и сам ты после всех этих лет так же гол и бос, К1ким уехал отсюда.
— Мое время еще впереди. Не думай, что я ленился или бил баклуши.
— Учеба это разве работа?
— Ты, кажется, хочешь сказать, — уточняет Йоэль, — что учеба не сразу приносит доход? Подожди немного, год или два, я тебе возмещу твои труды и расходы.
— Ты мне ничего не должен, — отвечает Тоомас. Они поднимаются на горку Коопамяэ, откуда открывается вид на всю Рыуну и дальше, за луга и болота. Но этот вид оставляет сейчас Йоэля равнодушным. Тоомас
устал и садится. Йоэль продолжает стоять.
— Отец любил тебя больше, — продолжает Тоомас. — Мать тоже. Ну да что поделаешь, ведь ты из нас двоих более способный. Тебе открыли дорогу в широкий мир, а мне, мне пришлось остаться на хуторе. Ведь блудного сына всегда больше любят. Но кому-то приходится гнуть спину, а то городским господам есть будет нечего.
Йоэль рассердился:
— Оставь этот разговор! Я уже слышал. Знаю, что я во всем виноват! Но дальше что? Скажем, что отец сделал глупость, не завещал хутора одному тебе. Что же дальше? К чему вспоминать об этом? Ты хочешь, чтобы я тебе выплатил те деньги, что получил отсюда, с этого.
хутора? ,Ну, говори!
Тоомас молчит. Такой задней мысли у него не было,
он хотел просто потолковать, потому что все это уже давно
накипело в душе, хотел, может быть, узнать, понимает ли
сам Йоэль все это...
— Садись, — говорит Тоомас после долгого молчания. —
Мне хочется еще кой о чем поговорить с тобой. Йоэль садится на траву рядом с братом.
— Я хотел спросить у тебя, как ты... что ты думаешь
о моей женитьбе?
— Это дело твое, что мне тут говорить.
— Нет, почему только мое дело? Я ведь не только ради своего удовольствия... У меня и в мыслях не было ведь я старый холостяк. Мать тоже и слышать об этом не хотела. Говорила, когда, мол, я закрою свои глаза, тогда поступай, как душе угодно. Но раз уж я дурной сын..|1 то назло матери и... назло тебе я проделал эту штуку.
— Как это — назло мне?
— Мать думала, что и ты будешь против. Она опасалась,
что Рыуна в конце концов попадет в чужие руки...
— Но я никогда не стремился к тому, чтобы завладеть этим хутором!
— Ты, может быть, и нет, но мать думала о тебе.
Когда я еще только собирался жениться на Альме, мать правильно предсказала, что Альма мне детей рожать не станет. Разведенная жена, и все такое, в общем, мать была против. Ну, теперь хутор у тебя унаследует Вийу, сердилась она перед смертью, бог знает откуда и как подобранное дитя. Говорила еще хуже. Но что мне было делать? Из-за больных ног мать не могла ходить, очень нужна была помощница. Альма может работать за двоих мужиков, лишь бы охота была.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Наконец все же редеют ветви и стволы. Йоэль раскрывает глаза, останавливается и чувствует, как быстро бьется сердце. Потом ему делается стыдно, опыт не удался, ему хотелось бы еще раз повторить его, но он слишком устал для этого. Выше всего на свете ценит Йоэль Хурт самообладание, а теперь...
Ранние пташки уже щебечут, на хуторе кукарекает петух, светает. Каждый шаг к родному хутору знаком, каждый дорожный камень, куст, межа посылают сердечные приветствия. У Йоэля такое чувство, будто он ступает по священной земле, и он обнажает голову, чтобы вытереть пот. Хочется ступать на цыпочках, чтобы не потревожить ни кучи камней, ни края поля. Как чутка тишина, какое благоговение охватывает душу перед родными полями! Но куда I делась ветряная мельница? И откуда взялось столько домов- I коробочек? Сосновая роща, которая десять лет назад была ! не выше человеческого роста, тоже успела превратиться в лес.
Как и раньше, по обе стороны проселка раскинулись поля. Яма, откуда берут гравий, стала глубже, кусты рябины, росшие по краям полей, поредели. Кто здесь теперь пашет и сеет? Чужой, незнакомый народ. Кто только мог, вылетел отсюда в широкий мир.
Теперь нога уже ступила на поле родного хутора. Правда, Рыуна принадлежит старшему брату, но какое значение имеет право собственности рядом с тем чувством родного дома, которое пробуждается в вернувшемся с чужбины блудном сыне, вскормленном здесь матерински молоком.
Йоэль усаживается на камне на холме Коопамяэ, и ем снова кажется, будто ничего не изменилось. В памяти все осталось таким же, как вчера, даже похороны отца, которые он приезжал из-за границы. Тогда еще жива бы мать, а теперь и ее нет. Такой сгорбленной, ушедшей в себе сломленной была она, когда после похорон отца провожая; уходящего со двора Йоэля взглядом, в котором не бы
ничего, кроме безропотной любви, безграничного доверия и всепрощения. А сын ушел в широкий мир, мало помышляя о покинутом родном доме.
Березняка в низине за хутором больше не видно. Куда девался этот белоствольный перелесок, чистый и строгий, с легким шелестом, слышным даже в комнате, и запахом, особенно сильным после теплого дождя? Откуда было знать нашему горожанину, что деньги, вырученные за прекрасный березняк, отчасти ушли в его же карман?
Быть может, даже чужак заметил бы красоту здешней местности, которая кажется особенно свежей в это летнее утро. На косогоре, посреди яблоневых садов и перелесков, вытянулись в ряд все те хутора, чьи луга там, внизу, в одну широкую долину с речкой посередине. По! ту сторону болота и лугов, в Лаане и Тинникуру, синеют леса, а разбросанные среди них там и сям хутора с их полями на холмистой местности тянутся к озеру Выртсъярв, пропадая за горизонтом.
Из низеньких строений хутора Рыуна отсюда, с холма Коопамяэ, виднеется только конец коровника. Деревья со своей кудрявой зеленью разрослись над делом человеческих рук и душат, гноят крыши и бревенчатые стены. «Романтично, но не современно, — думает Йоэль; — Пора бы проветрить все это».
Йоэль приехал сюда не в ..качестве дачника, который пьет молоко и полеживает на солнышке, чтобы уехать потом с загорелой спиной и прибавившимся весом, с воспоминаниями о веренице прекрасных летних дней, где не должно быть места ни одному ненастному часу. Не возвращается он также сюда, чтобы проверить урожайность полей и упрекнуть за плохую обработку полей. Он явился сюда без особой причины, лишь по внутреннему побуждению, безо всякой задней мысли и цели. Сейчас он не смог бы сказать, что будет здесь делать и надолго ли останется. Рыуна представляется ему единственным местом, где он временно может освободить себя из упряжки жизненных забот, чтобы собраться с новыми силами.
Дверь коровника открыта. На куче навоза он видит зад бурой коровы. Сбившись в кучу, в загоне спят овцы. Пышно разросшийся плодовый сад своей сыростью сгноил псе столбы и жерди изгороди, и кудрявые кусты достают до придорожной канавы. Жилой дом сгорбился под своей соломенной крышей, словно бархатом покрытой зеленым мхом. Теперь осталось только открыть ворота во двор, но Ноэль этого не делает, так как ему еще не хочется в мир под ей. В углу двора рядом с воротами можно найти родничок метровой глубины, где донный песок словно скипит, выбрасывая вверх воду. Здесь всю ночь стоят молочные бидоны, только сруб подновлен. Вода непрерывно стекает отсюда вниз, в пруд, окруженный подстриженными ивовыми стволами, которые со своими вновь выросшими зелеными ветвями напоминают степок-растрепок. Даже в самые жаркие дни здесь прохладно и всегда пахнет аиром...
Собака Туке лениво пролаяла из открытых сеней: она уже забыла запах Йоэля. Но Йоэль не забыл ее голоса. Пришелец быстро пробирается к саракк Туке подскочил к воротам и оглашает воздух лаем, когда Йоэль уже устроил себе ложе на свежем сене. Первый луч солнца, проникая сквозь щели, освещает паутину на стропилах, когда Йоэль последний раз открывает глаза перед сном.
Для хутора Иванова' ночь была не бог весть каждой радостью. Грешно прекращать работу в такой погожий косный день. Поэтому хозяин Тоомас вместе с тестем продолжали косить до позднего вечера, чуть не до полуночи. Об Ивановом огне и речи не могло быть, и когда Вийу, дочь Тоомасовой жены от первого брака, осмелилась заикнуться об этом, то отчим тотчас же отрезал, что нечего зря жечь хворост, превращай его в пепел. Но для поздней косьбы у Тоомаса была еще одна причина. Днем он получил письмо от Йоэля, который просил встретить его на станции. «Некогда мне разыгрывать из себя извозчика — кому надо, сам дойдет», — пробормотал он себе под нос и спрятал письмо в карман, не сказав о нем никому ни слова.
Теперь кости ныли от напряженной работы, но сон не приходил. В жаркой духоте комнаты полная Альма разбросалась на кровати, так что бедному Тоомасу, худому как жердь, оставался лишь острый край кровати. Вийу похрапывала в другой комнате, комары пищали, письмо в кармане пиджака словно жгло его, а к этому присоединилась еще надоедливая боль под ложечкой.
Тоомас был сделан совсем из другого теста, чем его младший брат. В то время как Йоэль, не мигнув, проглатывал горькие пилюли, преподносимые жизнью, Тоомас был нытиком. Вечно дождь или засуха пытались погубить его хлеба, урожай всегда казался недостаточным, даже тогда, когда закрома до краев заполнялись зерном. По воскресеньям он разгуливал по межам своих полей главным образом для того, чтобы потом плакаться на тощие хлеба или обилие сорняков.
Долгое время после смерти отца громоотводом для недовольства Тоомаса являлся Йоэль. И кто решится утверждать, что у него не было оснований для недовольства? Потому что вряд ли нашелся бы умник, который так сумел бы разделить пополам хутор, чтобы целый хутор все же оставался у него? Впрочем, сколько бы Тоомас не сердился, но свои платежные обязательства по отношению к брату, предписанные ему завещанием, он выполнял аккуратно. Ничего не поделаешь, пришлось срубить березняк, пришлось истощить землю посевами льна, ни одного цента нельзя было израсходовать на ремонт зданий, и все же приходилось прибегать к краткосрочным займам.
В один из зимних дней Тоомас привязал лошадь к коновязи перед зданием школы и вошел в помещение, чтобы взглянуть, что там за сборище. Оказалось, там некий бледнолицый молодой человек говорил такие красивые слова, что они тотчас же дошли до сердца Тоомаса. Это было почище пасторской проповеди. Говорил он о том, как крестьянин позволяет городским проходимцам и бездельникам тащить себя на поводу, как из-за тяжких поборов и платежей хутора продаются с молотка, как никто больше не хочет работать, и много тому подобного. Начиная с этого дня Тоомас сделался политиком, подписывался на газету, орган Национального фронта, и переносил теперь свою ругань, свое недовольство и нытье на конституцию, «марксистов, плутократов и евреев», как ему было разъяснено.
Альма повернулась на кровати спиной к Тоомасу, заняв еще больше места. Собака продолжала лаять, под ложечкой ныло.
«Чер-рти!» — выдавил хозяин сквозь зубы и поднялся. В окно никого не было видно. Йоэль постучался бы. И чего это проклятая собака надрывается!
Тоомас обошел вокруг двора, Туке успокоился, улегся на широком камне, лежавшем перед домом, и, все еще рыча потихоньку, задней ногой принялся скрести .свалявшуюся шерсть на шее. Тоомас нашел в шкафу и принял порошок от ломоты. Он попытался заснуть, предварительно изрядным толчком дав жене понять, что места ему не хватает. Надо отдать ей должное, умела она захватывать себе места побольше! Мать была права, когда предостерегала его. Теперь гляди, как бы тебя не только из кровати, но даже из хутора не вытолкали! Тряпок этих она натребует и для себя и для своей Вийу. А в иванов день разгуливает на кладбище, что твоя пава. Где ни пройдет, там начинают шептаться и жалеть его, Тоомаса.
«Если бы теперь Йоэль действительно пришел, — думает Тоомас, — пошел бы вместе с ним на кладбище, оставил бы Альму с Вийу вовсе дома. Чего они вообще лезут на чужое кладбище! У нас там похоронены отец с матерью, а них что? Нет, все же надо было встретить вечером Ноэля. Теперь еще не известно, придет ли. Может, рассердился уехал обратно».
Так после тревожной ночи на хуторе Рыуна наступает утро Иванова дня. За ночь Тоомас передумал столько досадных, обидных мыслей, что сейчас он устал и никуда не собирается ехать, пусть идет жена, куда хочет.
Но хозяйка Альма не дает выбить себя из колеи. В шляпе, словно городская барыня, со свежим, несколько тестообразным лицом, с перекинутым через руку пледом, стоит она, молча ожидая, когда Тоомас запряжет лошадь в линейку. Ей дела нет до мужниной усталости: он должен отправиться вместе с ней, потому что хозяйке не годится ехать одной с Вийу: кто будет править, тем более что лошадь пугается машин. Тоомас не в силах противиться жене; зато злость свою он вымещает на лошади. Если она, пятясь, не встает сразу на место между оглоблями, то получает здоровенный удар в морду.
Вийу тоже достается за то, что она не умеет распутать вожжи.
— Оставь ребенка в покое! — кричит хозяйка от двери.
— Тоже мне ребенок!
Достается и негодной колесной мази. И куда, к черту, девался кнут?
В этот момент прибывший издалека гость входит в ворота, словно избавитель, миротворец. Обычно скупой в выражении своих чувств, Тоомас при появлении брата приходит в радостное настроение и тотчас же начинает торопить хозяйку, чтобы она сварила кофе и испекла оладьи.
Какая теперь может быть поездка в церковь, коли в доме такой редкий гость! Хозяйка, к удивлению, и не думает противиться мужу, одна только Вийу в розовом платье и белых чулках недовольно кривит губы.
Йоэлю скоро становится ясно, что на хуторе ныне царит другой тон, не тот, что раньше, и задает его хозяйка. Это полная, жизнерадостная женщина лет сорока, общительная, любящая поговорить, хорошо поесть и сладко поспать. Гостеприимство у Хуртов никогда не было таким шумным, беседа такой оживленной. Тут, правда, играет роль и то обстоятельство, что хозяйке сразу удалось показаться в нарядном воскресном платье, тем более перед таким образованным, изящным молодым человеком, каким казался Йоэль в своем спортивном костюме рядом с одетым в домотканую одежду ворчливым Тоомасом.
Этот новый для Рыуны тон проявляется в малейших пустяках. У кофе другой вкус, чем у того, который привык пить здесь Йоэль; на стене уже нет больших, спокойно тикающих часов с циферблатом, разрисованным роза вместо них на комоде отстукивает секунды будильник В доме появились другие кушанья, другие обороты речь другая походка и темпы, появилось больше легкости, кокетства, веселья, и все это находится в явном противоречии с характером Тоомаса.
После кофе Тоомас сразу же уводит брата осматривать поля. Хотя день жаркий и Йоэль идет на прогулку в одной рубашке и с непокрытой головой, Тоомас надел свой толстый воскресный пиджак и шляпу.
Беседа, как и в прежние времена, немногословна. Па взгляд Иоэля, Тоомас значительно постарел, походка его утеряла гибкость и спина слегка сгорбилась. Он производит впечатление человека, которого жизнь не особенно балует. Разговаривая, он глядит в землю, и если поднимет глаза, то только на минутку.
Насколько иным кажется Йоэлю сейчас родной хутор! Ночью все здесь выглядело романтично, было окроплено росою воспоминаний, а теперь это будничная картина посредственных полей, которых не за что особенно хвалить, но и хулить не за что, хотя Тоомасу этого, видно, хочется.
— .Ячмень у тебя хорош, — говорит Йоэль как бы из вежливости, думая о другом.
— Ах, пустяки ты говоришь! — отвечает Тоомас. — Скоро желтушником зарастет. Да, все могло бы быть лучше, если бы отец немножко подумал о будущем.
— Не понимаю, при чем тут отец? Он тут немало положил трудов и был толковым человеком.
— Трудов? Ты думаешь, я ленился все эти годы? Этот хутор никогда не видел такой работы как в мое время. Легко говорить, когда живешь далеко...
Тоомас с горечью умолкает. Йоэль понял. Они идут вдоль ржаного поля, и Ноэль захватывает ладонью мягкие колосья. Тоомас досадует на то, что рожь редка, а картофель перестал расти. Он говорит о разведении льна, которым хотел поправить свои дела, но которое оказалось невыгодным, так как упали цены, — лен только истощил почву.
Йоэль ясно чувствует, что его водят по полям с единственной целью — показать, какое он причинил тут разорение.
Он срывает с межи стебелек полевицы, грызет травинку и говорит:
— Подожди года два-три, пока я встану на ноги. Я знаю, что тебе было трудно из-за меня. Я этого не забуду.
Тоомас, шагающий впереди, не оглядывается, а говорит про себя:
— К чему ты об этом... Года через два-три будет уже поздно. Да и сам ты после всех этих лет так же гол и бос, К1ким уехал отсюда.
— Мое время еще впереди. Не думай, что я ленился или бил баклуши.
— Учеба это разве работа?
— Ты, кажется, хочешь сказать, — уточняет Йоэль, — что учеба не сразу приносит доход? Подожди немного, год или два, я тебе возмещу твои труды и расходы.
— Ты мне ничего не должен, — отвечает Тоомас. Они поднимаются на горку Коопамяэ, откуда открывается вид на всю Рыуну и дальше, за луга и болота. Но этот вид оставляет сейчас Йоэля равнодушным. Тоомас
устал и садится. Йоэль продолжает стоять.
— Отец любил тебя больше, — продолжает Тоомас. — Мать тоже. Ну да что поделаешь, ведь ты из нас двоих более способный. Тебе открыли дорогу в широкий мир, а мне, мне пришлось остаться на хуторе. Ведь блудного сына всегда больше любят. Но кому-то приходится гнуть спину, а то городским господам есть будет нечего.
Йоэль рассердился:
— Оставь этот разговор! Я уже слышал. Знаю, что я во всем виноват! Но дальше что? Скажем, что отец сделал глупость, не завещал хутора одному тебе. Что же дальше? К чему вспоминать об этом? Ты хочешь, чтобы я тебе выплатил те деньги, что получил отсюда, с этого.
хутора? ,Ну, говори!
Тоомас молчит. Такой задней мысли у него не было,
он хотел просто потолковать, потому что все это уже давно
накипело в душе, хотел, может быть, узнать, понимает ли
сам Йоэль все это...
— Садись, — говорит Тоомас после долгого молчания. —
Мне хочется еще кой о чем поговорить с тобой. Йоэль садится на траву рядом с братом.
— Я хотел спросить у тебя, как ты... что ты думаешь
о моей женитьбе?
— Это дело твое, что мне тут говорить.
— Нет, почему только мое дело? Я ведь не только ради своего удовольствия... У меня и в мыслях не было ведь я старый холостяк. Мать тоже и слышать об этом не хотела. Говорила, когда, мол, я закрою свои глаза, тогда поступай, как душе угодно. Но раз уж я дурной сын..|1 то назло матери и... назло тебе я проделал эту штуку.
— Как это — назло мне?
— Мать думала, что и ты будешь против. Она опасалась,
что Рыуна в конце концов попадет в чужие руки...
— Но я никогда не стремился к тому, чтобы завладеть этим хутором!
— Ты, может быть, и нет, но мать думала о тебе.
Когда я еще только собирался жениться на Альме, мать правильно предсказала, что Альма мне детей рожать не станет. Разведенная жена, и все такое, в общем, мать была против. Ну, теперь хутор у тебя унаследует Вийу, сердилась она перед смертью, бог знает откуда и как подобранное дитя. Говорила еще хуже. Но что мне было делать? Из-за больных ног мать не могла ходить, очень нужна была помощница. Альма может работать за двоих мужиков, лишь бы охота была.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37