«Свой стиль? — подумал он. — Дайте мне сначала изучить стиль вашей жизни...»
— Найти наш национальный стиль, — уточнил Тамберг.
— Как мы можем требовать национального стиля, когда никто из нас еще не является достаточно национальным! — воскликнул Кийпсаар.
— Что вы этим хотите сказать? — спросил Тарас, став вдруг очень серьезным. Он-то, по крайней мере, был насквозь националистом, это Кийпсаару должно быть известно. Он, поддерживающий профашистский Национальный фронт, он, боровшийся против проникновения в страну иностранного капитала, боровшийся за национальный капитал, писавший статьи против интернационализма...
— Господин Тарас, — наседал Кийпсаар, — а пиджак на ваших плечах — разве он не английской шерсти, привезенной из английской колонии? А туфли вашей супруги не из кожи ли бразильской ящерицы? Религия господина Нийнемяэ позаимствована из Виттенберга или Аугсберга, национализм ваш, господин Тарас, родом из Берлина. Нет, не спорьте, именно из Берлина. Не правда ли, господин Хурт?
— Ну что ж, что из Берлина? — иронически усмехнулся Хурт. — Это ведь не денежный заем, который придется возвращать.
— Но зато он нам самим может дорого обойтись! — воскликнул Кийпсаар. — Откуда мы знаем, чем все это окончится? Завтра, быть может, подожгут наш собственный парламент...
— Ну и оплошала я, — подала голос хозяйка дома, — господина Кийпсаара я усадила почти рядом с господином Тарасом. Бросьте наконец эту политику и пейте кофе! Эльза, налей господам кофе. Пауль всегда говорит, что если мы с ним когда-нибудь заспорим о политике, то надо сперва отыскать новую квартиру — с двумя спальнями. Скажите, господин Хурт, строят теперь квартиры с двумя спальнями?
— Если учесть друга дома, то даже с тремя.
— Хорошенько запомните это, мадемуазель Ормус, — поучал господин Орайыэ свою соседку слева. — Вы еще так молоды и девственны.
— Но, Пауль!..
— Правда, вы изучаете медицину и знакомы со всеми этими физиологическими и прочими вещами. Но сами-то вы еще многого не испытали. Выйдя замуж, вы сначала будете мечтать об одной общей кровати на вечные времена. Но скоро эта кровать покажется вам тесной. И вы подумаете, ах, была бы она хоть чуточку пошире. И когда вы пойдете покупать мебель по своему вкусу, вы непременно приобретете две кровати. А когда вам посчастливится построить собственный дом, ну, тогда вы, наверно, потребуете две спальни. Таков естественный ход развития. Насколько это национально, об этом лучше знать Тамбергу.
— Мне? Чего только нынче не требуют от холостяков! Шутки шутками, но одно ясно - эти упаковочные ящики,
которые сейчас возводят под видом домов, никак не назовешь национальным искусством. Если бы вы, господин Хурт, указали нам здесь новый путь — вот это нам пришлось бы по душе!
— Но 1\ше эти так называемые упаковочные ящики нравятся, — безапелляционно высказала свой вкус госпожа Тийдо, изящно, двумя пальцами ставя на место чашку.
— А мне нет, — тотчас же откликнулась госпожа Раудкатс. — Нет в них ни искусства, ни вкуса. А внутри они слишком тесные. Я люблю высокие, просторные комнаты, в маленьком помещении я даже думать не могу!
— Слава богу, у нас тут хватает места для размышления, — заметил Орайыэ, указывая на потолок. — Живем мы по старинке.
— А вы, господин Хурт, почему же вы не высказываете своего мнения? — спросила госпожа Раудкатс.
— Я ? Ведь задача архитектора, как здесь было сказано, состоит в том, чтобы чертить проекты на любой вкус.
— Вы чувствуете себя задетым словами господина Тараса? Он не имел в виду ничего плохого.
— Нет, он прав. Что мне остается, как не выслушать внимательно мнение общества и подумать, как на основе этого создать свой стиль, о котором говорил господин Тамберг. Я рад, что этих мнений много. Тем легче нам, архитекторам, утвердить свой вкус.
— Значит, вы все же невысоко оцениваете общество? — с затаенной радостью воскликнула госпожа Раудкатс.
— Но несколько на иной лад, чем вы! — коротко ответил Хурт.
Гости поднялись из-за стола и снова направились в зал. Те, кому за столом пришлось сидеть подальше от Хурта, теперь с любопытством столпились вокруг него. Пусть расскажет о берлинских новостях! Кто, в конце концов, поджег рейхстаг? Долго ли продержится Гитлер? Не следует ли ждать войны? Возьмут ли национал-социалисты всю власть в свои руки? Собираются ли они изгнать евреев из страны?
Хурта, вначале молчаливого, вмешательство Тараса, восторженного сторонника гитлеровского государственного переворота, все больше затягивало в водоворот спора. Поневоле он услышал собственные разгоряченные, гневные слова.
Кийпсаар был в восторге от резкого тона Хурта: слышите, господин Тарас!
Каждому захотелось поделиться своими впечатлениями и о Германии. Госпожа Тийдо заявила: что там, но немецкие сигареты, во всяком случае, недурны Нийнемяэ похвалил немецкие сигары, а особенно — немецкую обувь: пусть взглянут на его башмаки, купленные у Лейзера, и кто скажет, что три года назад! Фарфор у них все же деградирует, высказала свое мнение госпожа Тарас, а Кики, наоборот, хвалила фигурки животных из терракоты, которых никто не умеет лепить так, как Ренэ Синтенис.
— Еврейка, судя по фамилии, — решила госпожа Тарас.
Когда Хурт попрощался и ушел, все как-то почувствовали себя в старой, привычной колее. Начался обмен впечатлениями.
Госпожа Тарас, за весь вечер обменявшаяся с архитектором лишь двумя-тремя словами, сказала:
— Мне не нравится его заносчивость и высокомерие. У меня такое впечатление, будто мы в его глазах мужичье, к которому снисходят.
— Я этого не почувствовала, — возразила госпожа Раудкатс. — Все время мы беседовали так весело, о таких интересных вещах. Он так много видел, так много пережил. Я нахожу, что он весьма интересный человек.
— Ну, разве не замечательный парень? — в свою очередь, с восторгом воскликнула вошедшая из другой комнаты госпожа Орайыэ, угощая дам сладостями.
— У него красивые руки и такие тонкие и длинные пальцы, — сказала госпожа Тийдо, проводя двумя пальцами по своей расслабленной руке, театрально опустив при этом веки и подняв брови.
Госпожа Тарас, рассерженная этими кокетливыми ужимками, хотела ввернуть что-то о грязноватых ногтях Хурта, но ее перебила Кики, пропевшая со своим подчеркнуто- наивным видом:
— У него, я думаю, глубокие, очень глубокие мысли. Он долго глядел на меня через стол, глядел и глядел но при этом вовсе не видел меня.
— Это я тоже заметила, — ответила госпожа Орайыэ, — но это было тогда, когда он внимательно слушал меня.
— Ну, нашли кем восхищаться, — смогла наконец ввернуть госпожа Тарас. — Еще одним безработным интеллигентом больше в Эстонии, вот и все. Какое значение имеет то, что он архитектор, что у него диплом в кармане. Как бы он уже завтра не пришел выпрашивать подпись под векселем!
Она встала, кивнув мужу, что пора уходить.
В то время как в квартире адвоката Орайыэ таким образом обменивались впечатлениями об Йоэле Хурте, сам он медленно шагал по мартовской улице, подняв воротник пальто, с головой, слегка затуманенной усталостью и ликером,
Тихо сыпался мелкий снежок, то шурша, медленно проезжала машина, то трусила извозчичья лошадка с санями. Редкие фонари освещали сгрудившиеся на узкой улице дома и домишки, истлевавшие в некоем благодушном застое.
Йоэль остановился перед ратушей и задрал голову, чтобы посмотреть на часы. При этом взгляд его остановился на покосившихся, тусклых окнах второго этажа и на торчавшем куда-то в сторону конце водосточной трубы, напоминавшей какое-то чудовище. Что-то тяжелое и тоскливое шевельнулось в душе Йоэля, чем-то щемящим повеяло от этого старого здания и маленькой площади перед ним. Наверху часы пробили девять. Йоэль быстро обогнул здание, разглядывая его со всех сторон, словно видел его сегодня впервые. Значит, здесь задумали построить новую ратушу и конкурс уже объявлен. Включиться бы в него! Как было бы замечательно сразу же испытать свои силы! На вечере у Орайыэ Йоэль почему-то воздержался от расспросов о конкурсе и теперь жалел об этом; ему не терпелось сразу же удовлетворить свое любопытство. Мысль о новой ратуше не давала ему покоя, и он несколько раз обошел вокруг здания, оглядывая окрестность, увиденную словно впервые, и наконец поднял глаза к башне.
— Отсюда эти часики показывают неверное время, — послышался голос за спиной.
Это был старый ночной сторож, в ушанке и в шубе, туго Затянутой ремнем. Сидя в воротах, на каменной тумбе, он только что разжег свою трубку.
— Да я не на часы... Я так только...
— Понятно, молодой человек пришел на свидание. Тут тоже не обойдешься без часов. Смотрите с фасада, спереди они не врут.
— Ах, чего там, и спереди такое же барахло... Как бы еще на голову не свалились!
Старик, уже лет двадцать стороживший ратушу, почувствовал обиду.
— Ну да, чего там, снести — и все тут! Развалить всякий сумеет! А вот новое построить, на это кишка тонка...
Старик еще что-то проворчал и снова принялся разжигать погасшую трубку.
— Ишь дрянь какая, видно, намокла. Может, у молодого человека найдется папироса? Спасибо, спасибо. Да это же целая сигарета! Ее я отложу на другой раз, грех переводить такое добро в темноте...
Этот пристывший к своему месту старик почему-то р.» | сражал Хурта, он быстро ушел, чтобы побродить среди их и покривившихся домов старого города. И чем более одиноким и чужим он себя тут чувствовал, тем более жадно охватывали его мысли о новой ратуше, нет, еще больше, мысли о будущем лице всего города.
Снег повалил гуще, он глубже втянул голову в воротник пальто, чувствуя себя словно некий заговорщик против здешних людей и строений.
2
Когда в зале кино снова погас свет, Реэт Нийнемяэ встала со своего места в задних рядах и, запахивая черную каракулевую шубу, вышла в фойе. Она остановилась на минуту перед фотографиями артистов. «Мой тип», — подумала она, увидев и здесь Волбрюка. Слегка закололо в боку. Реэт глубже задышала. Внутри, по правде сказать, духота порядочная. Как бы снова не начались вечные запреты врача, — нельзя принимать солнечные ванны, с купанием надо быть поосторожнее, спать ложиться надо пораньше, а спорт — об этом на первых порах и думать нечего. Она и так почти совсем не ходила на лыжах в эту зиму, а теперь весной еще лишать себя удовольствия играть в теннис и все только гулять, гулять размеренным шагом, в строго определенное время, как будто недостаточно этой монотонной жизни, которую ей изо дня в день приходится вести в пригородном пасторате, — нет, эта перспектива ее совершенно не устраивала.
Снежинки тихо падали на шубу и шапку, щекотали лицо. «Вряд ли Ильмар уже вернулся домой, — подумала она. — Ведь у Орайыэ ему нравится царящая там умеренно теплая, мягкая и приятная атмосфера, которая так подходит к его характеру.
Он у меня начинает округляться и теперь даже по наружности походит, на пастора. Пять лет назад был куда худее, а теперь жирком оброс, уже пуговицы на рубашке отлетают, воротники жмут шею, а как усядется, так весь каким-то рыхлым становится. Надо бы поучить его гимнастике. Или заниматься с ним вместе каждое утро по полчаса. А весною ему непременно нужно научиться играть в теннис, вообще больше спорта, больше спорта! Я не люблю, когда человек распускается. Но что сказали бы старухи прихожанки, те, что по воскресеньям ловят каждое слово, изрекаемое им с кафедры, те, что меня терпеть не могут, те, что готовы были сорвать с моей головы подвенечную фату, те, что Ильмару в ризнице нашептывали, будто негоже пастору покупать себе мотоцикл с коляской, негоже становиться извозчиком для своей жены, — как бы зашипели эти злые старухи, если бы я соблазнила своего мужа покататься на лыжах, - оба в одинаковых синих лыжных штанах
в шапочках с кисточками и пестрых Варежках! Но ведь вне церкви он принадлежит мне! Или они приобретают власть над ним, как только он надевает церковное облачение? Это облачение делает его чужим и далеким, и мне трудно бывает представить себе, что под ним все тот же Ильмар со своей родинкой под коленкой и мягкой бородавкой на животе».
С легкой опаской, что Ильмар все же вернулся, Реэт стала заглядывать во все окна пасторского дома. Но из окон спальни, зала, кабинета сквозь внутренние ставни не проникало ни единого луча света. Она открыла парадную дверь, зажгла свет. Всюду тихо. Оставленная на подзеркальнике записка «Я ушла к портнихе» лежит на прежнем месте. Смяв записку, Реэт сунула ее в сумочку и принялась раздеваться. Она отряхнула с шубы и шапки снег и осторожно повесила их на вешалку.
Хорошо, что еще нет Ильмара. Не то чтобы она боялась своего , мужа или он был строг к ней, нет, напротив. По натуре Ильмар был мягок и добродушен, в его открытом взгляде выражалось порой такое доверие к людям-, что Реэт ни в коем случае не хотелось замутить этот взгляд. «Для Ильмара же будет лучше, если я ему не расскажу о той или другой плохой вещи или если я... чуточку совру, — часто думала Реэт. — Ведь для него важна не столько истина, сколько доброта, и, если я сохраню его душевное спокойствие, я сделаю для него добро». Под таким предлогом Реэт не раз умалчивала кое о чем. Подчас она и перед собой пыталась умалчивать истину об этих больших, пустых комнатах, в которых ей так много времени приходилось проводить в одиночестве. Умолчит она на этот раз и о покалываниях в легких, а то Ильмар не сможет хорошенько выспаться, а ведь он так любит поспать. Да и невозможно было убедить Ильмара в том, что Реэт не подходит к тому обществу, что собирается за кофейным столом Орайыэ, что ей там скучно, что она в этом обществе кажется дикаркой и что она предпочитает скорее явиться объектом их сплетен, чем их доброжелательства (что, конечно, было несправедливо со стороны Реэт), одним словом, у нее не было настроения, а с другой стороны, если бы она пошла туда, она не успела бы посмотреть фильм «Маскарад», с Волбрюком в главной роли, а ведь его сегодня показывают в последний раз", и Ильмар все равно не пошел бы смотреть его вместе с ней.
В столовой Реэт зажгла лампочку под розовым абажуром, напоминавшим зонтик. Стол был заботливо накрыт Мартой. На обоих концах его симметрично белели две мелкие тарелки, а перед каждой из них лежали две свернутые салфетки, словно свитки папируса: Ильмарова — в кольце с золотой филигранью (подарок конфирмантов), а салфетка Реэт — в алюминиевом кольце. Роллмопс, нарезанная ветчина, два кружка холодца, запотевший сыр, чайники под розовыми покрывалами (связанными и подаренными барышней Розалиндой, которая живет наверху в чердачной комнате и чей брат когда-то был пастором в этом приходе), для барина отдельно тарелка с овсянкой, накрытая другой тарелкой, возле нее запечатанная бутылка с молоком.
Реэт уселась за стол, развернула салфетку, но есть ей не хотелось»
«И почему это наши тарелки должны находиться так далеко друг от друга? Марта ставит все самое вкусное поближе к Ильмару, а тот каждый раз спрашивает, когда какое-нибудь блюдо кончается, хватит ли для Марты ? Мне она чистит платье и туфли, только когда прикажешь, а Ильмару всегда, не ожидая приказания. Дождевой воды для головы никогда не достанешь. Доброе утро, господин пастор! Спокойной ночи, господин пастор! И никогда: спокойной ночи, госпожа пасторша! Все они любят его, целуют ему руку, говорят обо мне всякие гадости и пишут анонимки. Но я не верю и тому, что рассказывают о той полоумной, которую суд наказал за то, что она во время венчания сорвала с меня фату, будто она была его возлюбленной в те годы, когда он студентом жил у нее в пансионе».
Реэт снова свернула салфетку и положила обратно на стол. В буфете нашлась плитка шоколада, и она принялась грызть ее. Вытащив из ящика ночного столика залежавшиеся там после болезни полпакетика печенья «Альберт» и горсть сушеного винограда, она принялась медленно жевать, усевшись на своей кровати и заложив ногу на ногу. Слегка повернув голову вправо, она увидела себя в зеркале, в трех створках которого как раз умещались две кровати.
Там можно было увидеть женщину или, скорее, девушку небольшого роста, но пропорционально сложенную, с гибким, сильным телом. Чуть продолговатое лицо с тем оттенком кожи, что летом сильно загорает. Ильмар не любил косметики, но Реэт тем не менее мыла волосы ромашкой, время от времени красила брови, а глубинную помаду выбирала самых незаметных тонов. Ильмар не знал обо всех этих секретах, да ему и знать не полагалось.
Вдруг Реэт соскочила с кровати и подбежала к гардеробу.
И на самом деле, уже пора идти к портнихе, потому что весна приближается, а модные журналы уже заговорили о лете и даже об осени. Она прикладывала к себе то одно, то другое платье, поворачивалась перед зеркалом так и этак и соображала, какое из платьев нужно будет переделать, какое подарить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Найти наш национальный стиль, — уточнил Тамберг.
— Как мы можем требовать национального стиля, когда никто из нас еще не является достаточно национальным! — воскликнул Кийпсаар.
— Что вы этим хотите сказать? — спросил Тарас, став вдруг очень серьезным. Он-то, по крайней мере, был насквозь националистом, это Кийпсаару должно быть известно. Он, поддерживающий профашистский Национальный фронт, он, боровшийся против проникновения в страну иностранного капитала, боровшийся за национальный капитал, писавший статьи против интернационализма...
— Господин Тарас, — наседал Кийпсаар, — а пиджак на ваших плечах — разве он не английской шерсти, привезенной из английской колонии? А туфли вашей супруги не из кожи ли бразильской ящерицы? Религия господина Нийнемяэ позаимствована из Виттенберга или Аугсберга, национализм ваш, господин Тарас, родом из Берлина. Нет, не спорьте, именно из Берлина. Не правда ли, господин Хурт?
— Ну что ж, что из Берлина? — иронически усмехнулся Хурт. — Это ведь не денежный заем, который придется возвращать.
— Но зато он нам самим может дорого обойтись! — воскликнул Кийпсаар. — Откуда мы знаем, чем все это окончится? Завтра, быть может, подожгут наш собственный парламент...
— Ну и оплошала я, — подала голос хозяйка дома, — господина Кийпсаара я усадила почти рядом с господином Тарасом. Бросьте наконец эту политику и пейте кофе! Эльза, налей господам кофе. Пауль всегда говорит, что если мы с ним когда-нибудь заспорим о политике, то надо сперва отыскать новую квартиру — с двумя спальнями. Скажите, господин Хурт, строят теперь квартиры с двумя спальнями?
— Если учесть друга дома, то даже с тремя.
— Хорошенько запомните это, мадемуазель Ормус, — поучал господин Орайыэ свою соседку слева. — Вы еще так молоды и девственны.
— Но, Пауль!..
— Правда, вы изучаете медицину и знакомы со всеми этими физиологическими и прочими вещами. Но сами-то вы еще многого не испытали. Выйдя замуж, вы сначала будете мечтать об одной общей кровати на вечные времена. Но скоро эта кровать покажется вам тесной. И вы подумаете, ах, была бы она хоть чуточку пошире. И когда вы пойдете покупать мебель по своему вкусу, вы непременно приобретете две кровати. А когда вам посчастливится построить собственный дом, ну, тогда вы, наверно, потребуете две спальни. Таков естественный ход развития. Насколько это национально, об этом лучше знать Тамбергу.
— Мне? Чего только нынче не требуют от холостяков! Шутки шутками, но одно ясно - эти упаковочные ящики,
которые сейчас возводят под видом домов, никак не назовешь национальным искусством. Если бы вы, господин Хурт, указали нам здесь новый путь — вот это нам пришлось бы по душе!
— Но 1\ше эти так называемые упаковочные ящики нравятся, — безапелляционно высказала свой вкус госпожа Тийдо, изящно, двумя пальцами ставя на место чашку.
— А мне нет, — тотчас же откликнулась госпожа Раудкатс. — Нет в них ни искусства, ни вкуса. А внутри они слишком тесные. Я люблю высокие, просторные комнаты, в маленьком помещении я даже думать не могу!
— Слава богу, у нас тут хватает места для размышления, — заметил Орайыэ, указывая на потолок. — Живем мы по старинке.
— А вы, господин Хурт, почему же вы не высказываете своего мнения? — спросила госпожа Раудкатс.
— Я ? Ведь задача архитектора, как здесь было сказано, состоит в том, чтобы чертить проекты на любой вкус.
— Вы чувствуете себя задетым словами господина Тараса? Он не имел в виду ничего плохого.
— Нет, он прав. Что мне остается, как не выслушать внимательно мнение общества и подумать, как на основе этого создать свой стиль, о котором говорил господин Тамберг. Я рад, что этих мнений много. Тем легче нам, архитекторам, утвердить свой вкус.
— Значит, вы все же невысоко оцениваете общество? — с затаенной радостью воскликнула госпожа Раудкатс.
— Но несколько на иной лад, чем вы! — коротко ответил Хурт.
Гости поднялись из-за стола и снова направились в зал. Те, кому за столом пришлось сидеть подальше от Хурта, теперь с любопытством столпились вокруг него. Пусть расскажет о берлинских новостях! Кто, в конце концов, поджег рейхстаг? Долго ли продержится Гитлер? Не следует ли ждать войны? Возьмут ли национал-социалисты всю власть в свои руки? Собираются ли они изгнать евреев из страны?
Хурта, вначале молчаливого, вмешательство Тараса, восторженного сторонника гитлеровского государственного переворота, все больше затягивало в водоворот спора. Поневоле он услышал собственные разгоряченные, гневные слова.
Кийпсаар был в восторге от резкого тона Хурта: слышите, господин Тарас!
Каждому захотелось поделиться своими впечатлениями и о Германии. Госпожа Тийдо заявила: что там, но немецкие сигареты, во всяком случае, недурны Нийнемяэ похвалил немецкие сигары, а особенно — немецкую обувь: пусть взглянут на его башмаки, купленные у Лейзера, и кто скажет, что три года назад! Фарфор у них все же деградирует, высказала свое мнение госпожа Тарас, а Кики, наоборот, хвалила фигурки животных из терракоты, которых никто не умеет лепить так, как Ренэ Синтенис.
— Еврейка, судя по фамилии, — решила госпожа Тарас.
Когда Хурт попрощался и ушел, все как-то почувствовали себя в старой, привычной колее. Начался обмен впечатлениями.
Госпожа Тарас, за весь вечер обменявшаяся с архитектором лишь двумя-тремя словами, сказала:
— Мне не нравится его заносчивость и высокомерие. У меня такое впечатление, будто мы в его глазах мужичье, к которому снисходят.
— Я этого не почувствовала, — возразила госпожа Раудкатс. — Все время мы беседовали так весело, о таких интересных вещах. Он так много видел, так много пережил. Я нахожу, что он весьма интересный человек.
— Ну, разве не замечательный парень? — в свою очередь, с восторгом воскликнула вошедшая из другой комнаты госпожа Орайыэ, угощая дам сладостями.
— У него красивые руки и такие тонкие и длинные пальцы, — сказала госпожа Тийдо, проводя двумя пальцами по своей расслабленной руке, театрально опустив при этом веки и подняв брови.
Госпожа Тарас, рассерженная этими кокетливыми ужимками, хотела ввернуть что-то о грязноватых ногтях Хурта, но ее перебила Кики, пропевшая со своим подчеркнуто- наивным видом:
— У него, я думаю, глубокие, очень глубокие мысли. Он долго глядел на меня через стол, глядел и глядел но при этом вовсе не видел меня.
— Это я тоже заметила, — ответила госпожа Орайыэ, — но это было тогда, когда он внимательно слушал меня.
— Ну, нашли кем восхищаться, — смогла наконец ввернуть госпожа Тарас. — Еще одним безработным интеллигентом больше в Эстонии, вот и все. Какое значение имеет то, что он архитектор, что у него диплом в кармане. Как бы он уже завтра не пришел выпрашивать подпись под векселем!
Она встала, кивнув мужу, что пора уходить.
В то время как в квартире адвоката Орайыэ таким образом обменивались впечатлениями об Йоэле Хурте, сам он медленно шагал по мартовской улице, подняв воротник пальто, с головой, слегка затуманенной усталостью и ликером,
Тихо сыпался мелкий снежок, то шурша, медленно проезжала машина, то трусила извозчичья лошадка с санями. Редкие фонари освещали сгрудившиеся на узкой улице дома и домишки, истлевавшие в некоем благодушном застое.
Йоэль остановился перед ратушей и задрал голову, чтобы посмотреть на часы. При этом взгляд его остановился на покосившихся, тусклых окнах второго этажа и на торчавшем куда-то в сторону конце водосточной трубы, напоминавшей какое-то чудовище. Что-то тяжелое и тоскливое шевельнулось в душе Йоэля, чем-то щемящим повеяло от этого старого здания и маленькой площади перед ним. Наверху часы пробили девять. Йоэль быстро обогнул здание, разглядывая его со всех сторон, словно видел его сегодня впервые. Значит, здесь задумали построить новую ратушу и конкурс уже объявлен. Включиться бы в него! Как было бы замечательно сразу же испытать свои силы! На вечере у Орайыэ Йоэль почему-то воздержался от расспросов о конкурсе и теперь жалел об этом; ему не терпелось сразу же удовлетворить свое любопытство. Мысль о новой ратуше не давала ему покоя, и он несколько раз обошел вокруг здания, оглядывая окрестность, увиденную словно впервые, и наконец поднял глаза к башне.
— Отсюда эти часики показывают неверное время, — послышался голос за спиной.
Это был старый ночной сторож, в ушанке и в шубе, туго Затянутой ремнем. Сидя в воротах, на каменной тумбе, он только что разжег свою трубку.
— Да я не на часы... Я так только...
— Понятно, молодой человек пришел на свидание. Тут тоже не обойдешься без часов. Смотрите с фасада, спереди они не врут.
— Ах, чего там, и спереди такое же барахло... Как бы еще на голову не свалились!
Старик, уже лет двадцать стороживший ратушу, почувствовал обиду.
— Ну да, чего там, снести — и все тут! Развалить всякий сумеет! А вот новое построить, на это кишка тонка...
Старик еще что-то проворчал и снова принялся разжигать погасшую трубку.
— Ишь дрянь какая, видно, намокла. Может, у молодого человека найдется папироса? Спасибо, спасибо. Да это же целая сигарета! Ее я отложу на другой раз, грех переводить такое добро в темноте...
Этот пристывший к своему месту старик почему-то р.» | сражал Хурта, он быстро ушел, чтобы побродить среди их и покривившихся домов старого города. И чем более одиноким и чужим он себя тут чувствовал, тем более жадно охватывали его мысли о новой ратуше, нет, еще больше, мысли о будущем лице всего города.
Снег повалил гуще, он глубже втянул голову в воротник пальто, чувствуя себя словно некий заговорщик против здешних людей и строений.
2
Когда в зале кино снова погас свет, Реэт Нийнемяэ встала со своего места в задних рядах и, запахивая черную каракулевую шубу, вышла в фойе. Она остановилась на минуту перед фотографиями артистов. «Мой тип», — подумала она, увидев и здесь Волбрюка. Слегка закололо в боку. Реэт глубже задышала. Внутри, по правде сказать, духота порядочная. Как бы снова не начались вечные запреты врача, — нельзя принимать солнечные ванны, с купанием надо быть поосторожнее, спать ложиться надо пораньше, а спорт — об этом на первых порах и думать нечего. Она и так почти совсем не ходила на лыжах в эту зиму, а теперь весной еще лишать себя удовольствия играть в теннис и все только гулять, гулять размеренным шагом, в строго определенное время, как будто недостаточно этой монотонной жизни, которую ей изо дня в день приходится вести в пригородном пасторате, — нет, эта перспектива ее совершенно не устраивала.
Снежинки тихо падали на шубу и шапку, щекотали лицо. «Вряд ли Ильмар уже вернулся домой, — подумала она. — Ведь у Орайыэ ему нравится царящая там умеренно теплая, мягкая и приятная атмосфера, которая так подходит к его характеру.
Он у меня начинает округляться и теперь даже по наружности походит, на пастора. Пять лет назад был куда худее, а теперь жирком оброс, уже пуговицы на рубашке отлетают, воротники жмут шею, а как усядется, так весь каким-то рыхлым становится. Надо бы поучить его гимнастике. Или заниматься с ним вместе каждое утро по полчаса. А весною ему непременно нужно научиться играть в теннис, вообще больше спорта, больше спорта! Я не люблю, когда человек распускается. Но что сказали бы старухи прихожанки, те, что по воскресеньям ловят каждое слово, изрекаемое им с кафедры, те, что меня терпеть не могут, те, что готовы были сорвать с моей головы подвенечную фату, те, что Ильмару в ризнице нашептывали, будто негоже пастору покупать себе мотоцикл с коляской, негоже становиться извозчиком для своей жены, — как бы зашипели эти злые старухи, если бы я соблазнила своего мужа покататься на лыжах, - оба в одинаковых синих лыжных штанах
в шапочках с кисточками и пестрых Варежках! Но ведь вне церкви он принадлежит мне! Или они приобретают власть над ним, как только он надевает церковное облачение? Это облачение делает его чужим и далеким, и мне трудно бывает представить себе, что под ним все тот же Ильмар со своей родинкой под коленкой и мягкой бородавкой на животе».
С легкой опаской, что Ильмар все же вернулся, Реэт стала заглядывать во все окна пасторского дома. Но из окон спальни, зала, кабинета сквозь внутренние ставни не проникало ни единого луча света. Она открыла парадную дверь, зажгла свет. Всюду тихо. Оставленная на подзеркальнике записка «Я ушла к портнихе» лежит на прежнем месте. Смяв записку, Реэт сунула ее в сумочку и принялась раздеваться. Она отряхнула с шубы и шапки снег и осторожно повесила их на вешалку.
Хорошо, что еще нет Ильмара. Не то чтобы она боялась своего , мужа или он был строг к ней, нет, напротив. По натуре Ильмар был мягок и добродушен, в его открытом взгляде выражалось порой такое доверие к людям-, что Реэт ни в коем случае не хотелось замутить этот взгляд. «Для Ильмара же будет лучше, если я ему не расскажу о той или другой плохой вещи или если я... чуточку совру, — часто думала Реэт. — Ведь для него важна не столько истина, сколько доброта, и, если я сохраню его душевное спокойствие, я сделаю для него добро». Под таким предлогом Реэт не раз умалчивала кое о чем. Подчас она и перед собой пыталась умалчивать истину об этих больших, пустых комнатах, в которых ей так много времени приходилось проводить в одиночестве. Умолчит она на этот раз и о покалываниях в легких, а то Ильмар не сможет хорошенько выспаться, а ведь он так любит поспать. Да и невозможно было убедить Ильмара в том, что Реэт не подходит к тому обществу, что собирается за кофейным столом Орайыэ, что ей там скучно, что она в этом обществе кажется дикаркой и что она предпочитает скорее явиться объектом их сплетен, чем их доброжелательства (что, конечно, было несправедливо со стороны Реэт), одним словом, у нее не было настроения, а с другой стороны, если бы она пошла туда, она не успела бы посмотреть фильм «Маскарад», с Волбрюком в главной роли, а ведь его сегодня показывают в последний раз", и Ильмар все равно не пошел бы смотреть его вместе с ней.
В столовой Реэт зажгла лампочку под розовым абажуром, напоминавшим зонтик. Стол был заботливо накрыт Мартой. На обоих концах его симметрично белели две мелкие тарелки, а перед каждой из них лежали две свернутые салфетки, словно свитки папируса: Ильмарова — в кольце с золотой филигранью (подарок конфирмантов), а салфетка Реэт — в алюминиевом кольце. Роллмопс, нарезанная ветчина, два кружка холодца, запотевший сыр, чайники под розовыми покрывалами (связанными и подаренными барышней Розалиндой, которая живет наверху в чердачной комнате и чей брат когда-то был пастором в этом приходе), для барина отдельно тарелка с овсянкой, накрытая другой тарелкой, возле нее запечатанная бутылка с молоком.
Реэт уселась за стол, развернула салфетку, но есть ей не хотелось»
«И почему это наши тарелки должны находиться так далеко друг от друга? Марта ставит все самое вкусное поближе к Ильмару, а тот каждый раз спрашивает, когда какое-нибудь блюдо кончается, хватит ли для Марты ? Мне она чистит платье и туфли, только когда прикажешь, а Ильмару всегда, не ожидая приказания. Дождевой воды для головы никогда не достанешь. Доброе утро, господин пастор! Спокойной ночи, господин пастор! И никогда: спокойной ночи, госпожа пасторша! Все они любят его, целуют ему руку, говорят обо мне всякие гадости и пишут анонимки. Но я не верю и тому, что рассказывают о той полоумной, которую суд наказал за то, что она во время венчания сорвала с меня фату, будто она была его возлюбленной в те годы, когда он студентом жил у нее в пансионе».
Реэт снова свернула салфетку и положила обратно на стол. В буфете нашлась плитка шоколада, и она принялась грызть ее. Вытащив из ящика ночного столика залежавшиеся там после болезни полпакетика печенья «Альберт» и горсть сушеного винограда, она принялась медленно жевать, усевшись на своей кровати и заложив ногу на ногу. Слегка повернув голову вправо, она увидела себя в зеркале, в трех створках которого как раз умещались две кровати.
Там можно было увидеть женщину или, скорее, девушку небольшого роста, но пропорционально сложенную, с гибким, сильным телом. Чуть продолговатое лицо с тем оттенком кожи, что летом сильно загорает. Ильмар не любил косметики, но Реэт тем не менее мыла волосы ромашкой, время от времени красила брови, а глубинную помаду выбирала самых незаметных тонов. Ильмар не знал обо всех этих секретах, да ему и знать не полагалось.
Вдруг Реэт соскочила с кровати и подбежала к гардеробу.
И на самом деле, уже пора идти к портнихе, потому что весна приближается, а модные журналы уже заговорили о лете и даже об осени. Она прикладывала к себе то одно, то другое платье, поворачивалась перед зеркалом так и этак и соображала, какое из платьев нужно будет переделать, какое подарить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37