— Легкомыслие обычно приводит на стезю греха, — ответил Нийнемяэ.
— Вы исключение среди мужчин, — сказала госпожа Раудкатс. — Ведь всем мужчинам нравится, когда жена весела, легкомысленна и ветрена. При этом, конечно, верна своему мужу, господин Тамберг.
— Вы жестоки, — рассмеялся Тамберг, — и несправедливы по отношению к нам, бедным холостякам. Пусть и нас иногда одарят улыбкой замужние женщины.
— Да, но веселые улыбки не появляются по заказу, — ответила госпожа Раудкатс. — Конечно, некоторые удовлетворяются малым. И мирятся с нашим бытом и нашей средой. Но другие... Я, например, счастлива только тогда, когда могу рассматривать красивые вещи, ковры, вышивки, фарфор, слушать первоклассного, непременно только первоклассного певца...
— Встречаются и такие, что любят купаться в шампанском, — прервал ее Тамберг, — или кушать соловьиные языки!
— Но я не требую ничего невозможного, — рассердилась госпожа Раудкатс. — Что я могу поделать, если у меня выработался свой вкус? Неужели отказываться от себя самой? Или вы желаете, чтобы я ночи напролет играла в бридж? Либо со скучающим видом просиживала в кафе, потому что так делают другие?
— Не так уж черна наша жизнь, чтобы из-за этого стоило замыкаться в своей раковине и становиться пессимисткой, — возразил Нийнемяэ. — По своей должности мне приходится встречаться со многими людьми. И поверьте мне, мы каждый день проходим мимо благороднейших людей, которых не умеем ценить. А они стоят больше, чем все эти Лувры.
— Верю вам, господин Нийнемяэ, но ведь и красота не от лукавого.
— И все же лукавый любит красоту больше, чем добро, — был ответ.
— Так что, мадам, будьте осторожны, — двусмысленно добавил Тамберг.
В эту минуту в сопровождении Орайыэ вошел Йоэль Хурт. Ростом он был немного выше Пауля, но более худощав и бледен.
Мадемуазель Ормус сразу же разочаровалась, потому что она ожидала увидеть блондина, Хурт же оказался шатеном. Вошедший обладал острым взглядом, казалось, он видел скорее линии, чем краски. У Кики, стоявшей в дверях столовой, забилось сердце, но госпожа Тийдо осталась совершенно равнодушной, с прежним спокойствием продолжая курить свою сигарету.
— Мою жену ты ведь знаешь? — спросил Орайыэ у Хурта.
Госпожа Орайыэ слегка покраснела.
Познакомившись и поздоровавшись со всеми, Хурт остановился возле группы мужчин. Собравшееся здесь общество показалось ему чужим и далеким. Орайыэ вместе с женой ушли в столовую: один - чтобы открыть бутылки с ликерами, другая - чтобы закончить последние приготовления
к приёму гостей. Госпожа Тарас была разочарована тем, что вновь прибывший не переступил через глупый обычай сразу же присоединиться к людям своего пола. И чего это Кики торчит там в дверях, кокетничая взглядом, разыгрывая из себя невинную девочку? Поглядела бы лучше в зеркало, увидела бы, как сидит на ней юбка! А сумочка из дешевой кожи вовсе не стоит того, чтобы так демонстративно играть ее замком.
За столом новоприбывшего гостя усадили между хозяйкой дома и госпожой Раудкатс, в то время как напротив, за грудами пирожных, бутылками и цветами между барышней Ормус и Кики, расположился хозяин дома. Майму не могла перенести, когда на предназначенное ею для дяди Тамберга место хотели усадить Кийпсаара: распахнув полуоткрытую дверь, она вбежала, схватила своего любимца за рукав и отвела на его место, за что мать наградила ее укоризненным взглядом и строгим замечанием. Внимание Майму было трогательно, но сегодня старый холостяк почему-то орудовал за столом правой рукой.
«Какая расточительность!» — промелькнуло в голове Хурта. Вспомнились стойки в барах, рестораны-автоматы, Ашингер, студенческие схватки на рапирах. Вспомнились вечные сосиски с горчицей, бутерброды без масла, с тоненькими кусочками ветчины или итальянским салатом, вспомнились толстые, увесистые кофейные чашки и крошечные, с наперсток, молочники для эрзац-сливок, вспомнились скудные, торопливые обеды и ужины, съедаемые по большей части стоя, потому что никогда не хватало времени,, всегда была спешка, А здесь...
На первых порах молчаливость Хурта парализовала и остальных. Но потом у него с госпожой Раудкатс завязался разговор о концертах и театрах, о. балетных представлениях и художественных выставках. За столом поднялся общий гомон. Вскоре и Хурт разговорился. Госпожа Орайыэ попыталась вначале прислушаться к его словам, но плохо их слышала, так как гость несколько неучтиво отвернулся от нее, обращая свою речь исключительно к госпоже Раудкатс.
— Пауль, будь добр, выключи это радио! А вы, господин Хурт, угощайтесь! Или вам не нравится наша стряпня? Эльза, налей господину Хурту горячего кофе! Пожалуйста, попробуйте этого торта, я его велела испечь специально для вас. Не верите? А Пауль считает, что ради вас я сегодня особенно постаралась. Мы уже не встречались почти десять лет. Дочку мою видели? У меня еще и маленький сынок есть, Петер. Я очень изменилась?
Нитью разговора завладела теперь госпожа Орайыэ. А Хурт, которому доселе почти все время приходилось
отвечать на вопросы, вдруг сам превратился в слушателя. Мягкий голос хозяйки дома ласкал ухо, под звук его было приятно отдаваться своим думам, забыв об окружающем, лишь время от времени кивая хозяйке в знак согласия и улыбаясь, прислушиваться только к голосу, а не к словам.
«Давно ли все это было, позавчера, неужто позавчера?» — думал Хурт, следя мысленным взором за быстро сменяющимися картинами недавнего прошлого. В комнате все перевернуто, хозяйка испугана, а вещи никак не влезают в чемодан... Спокойствие, спокойствие, не терять самообладания, медленно, спокойно считать цифры, снова вынуть вещи из чемодана, уложить как следует... А часы беспощадно продолжают свое тиканье. Времени всего двадцать четыре часа! Хорошо, что хоть столько дали, можно было ожидать худшего. Предателем оказался, наверное, Лемке, этот маленький строительный рабочий с красноватыми волосами и веснушками, со взглядом исподлобья... Конечно, он, потому что, когда ему было сделано замечание: «Пошевеливайтесь, стены гитлеровскими листовками не возведешь», он, кажется, пробормотал — пробормотал ли? — «проклятый иностранец». Но строящееся для Шелла здание, ведь и оно принадлежало иностранцу? Поди узнай, кто именно вывел известью на рабочей одежде Лемке: «Предатель». Большинство рабочих ведь были коммунисты. Снова и снова на свежей штукатурке или на не застывшем цементе появлялось некое «мене текел» — серп и молот. Как-то рабочие порадовались, что этот легавый Лемке получил по заслугам и больше не появится на работе. И он не появлялся... А после эти грузовики с полицией. Полицейские быстро пробегают по пустым помещениям, где еще и окна не вставлены, куда свободно вливается солнце мартовского утра. Этот, и этот, и этот... потом я. Заранее известно, кого нужно арестовать, кого нет. Одежду прощупывают сверху донизу, потом отъезд. Англичанин, грек, я, надсмотрщик. Нас отделяют от других. Новый обыск в участке, вплоть до подкладки шляпы. Грека и англичанина отпускают, из-за меня начинается спор, полицейские переглядываются. Уходят в другую комнату, куда-то звонят. В канцелярии душно, писаря оглядывают задержанного с головы до ног, перешептываясь через стол. Пойдете с нами! Идти так идти. При попытке к бегству смерть. Отправляюсь с одним только «шупо», молча шагаем до подземки, там мне даже берут билет — ах, как любезно! Останавливаемся перед массивным строением в современном стиле. Двери отворяются, закрываются. Мне все же следовало попытаться прыгнуть во встречный вагон подземки. На остановке «Виттенбергская площадь» было так мало народу... Еще раз обыскивают карманы. Отбирают ножик брючный ремень и деньги, оставляют только часы. Камера не особенно тесная, но дверь тяжелая, с круглым глазком, куда, время от времени заглядывает чей-то глаз. Этот вдруг появлявшийся за стеклом глаз может свести с ума. Потому что шагов не слышно, а глаз появляется как придется, то через десять секунд, то через десять минут* Табуретка, койка, прикрепленный к стене стул. Свет из окна наверху. Побеленная известкой стена, исписанная непристойностями, покрытая похабными рисунками, жизнеописаниями сидевших тут, уверениями в невиновности перед богом и людьми. В чем обвиняют меня? Как долго меня думают держать тут? Понятая не имею, откуда мне знать, отвечает сторож, приносящий пищу. Картофельный суп, бррр, противно. Такой же запах, как у костюма, когда его утюжит портной Ребиндер. Ночью жара, сердцебиение, сухость во рту, жажда, тревога. Днем шагание по камере, взад-вперед, взад-вперед, мысли, громоздящиеся одна на другую, обрывки воспоминаний, обязательств, кусочек белой стены, глазок в двери. И еще одна ночь. Потом поездка в закрытом автобусе с решетками на узеньких оконцах наверху. Куда? Куда? В полумраке шестеро мужчин сотрясаются в одном ритме, так же как и двое стражников возле двери с примкнутыми к ружьям штыками. Преступные ли лица у заключенных? У одного на распухшем лице кровоподтеки. Кулак или резиновая дубинка? Потом опять лестница, запах изношенной одежды, пота и пыли, чиновники в тяжелых сапогах, шуршание бумаг. Человек с гитлеровскими усами изучает дело. Ваша фамилия? Место службы? Образование? Происхождение? Из Эстонии? Ага, почти Россия, аграрный коммунизм, преследование немцев! Приехали в Германию устраивать тут варфоломеевскую ночь, не так ли? Варфоломеевскую ночь? Вот видите, ваши слова: «Дальше можно ожидать еще более жестокой варфоломеевской ночи». Это ваши слова! Что, вы этого не говорили? Но так показывает свидетель. Кто этот свидетель? Не ваше дело, значит, вы утверждаете, что не говорили этих слов? Кто бы мог быть этим свидетелем? Лемке? Конечно, он, этот веснушчатый, кто же еще!.. О варфоломеевской ночи, действительно, как-то была речь в одной из бригад, когда заливали пол... И потом еще, вы учили подтираться национал-социалистической листовкой? Нет, я никогда не выражаюсь в таком вонючем стиле. Спасибо, но Германия больше не нуждается в ваших услугах, даем вам двадцать четыре часа, чтобы собраться и уехать, понятно? Понятно, но... Никаких «но»! Следующий! Белье осталось в прачечной, некогда было вернуть книги в библиотеку, уплатить долг Ребиндеру. Вокзал на Фридрихштрассе. Не опоздать только, не опоздать! Наконец этот человек в стеклянных потолках вокзала: «Скорый Берлин — Мариенбург — Кенигсберг — Эйдкунен — Рига, первый и второй класс впереди и посредине, третий позади». Наконец все же, пыхтя, подъезжает поезд, и носильщик пробивает себе путь к вагону. Чего еще не успел сделать? Хозяйка обещала отнести на почту письма. Выполнит ли она свое обещание? Или отнесет их сначала в полицию? Кто будет продолжать постройку Шелла? Или здание так и останется недостроенным, с пустыми глазницами окон? Не сохранит ли бетон следа тайного возбуждения тех, кто его клал? Может быть, через тысячелетия кто-нибудь сумеет прочесть этот «сейсмограф»? Место напротив занято пожилой дамой с крашеными волосами, читающей книжку романа в издании Улыптейна. Ага, история о Маттиа Паскале которого сочли мертвым и на могиле которого поставили крест. Крест над всей здешней жизнью! Новая страница! Рядом сидит пузатый господин с сигарой во рту и, шурша бумагой, разворачивает последний номер газеты «Фелькишер беобахтер». Не суйте, пожалуйста, руку под самый нос! Встаю, чтобы оттолкнуть этот непрошеный шлагбаум. Ах, извините! Замечаю свастику в его галстуке. Стою, не собираюсь выходить, благодарю вас, не беспокойтесь, я и в окно смотреть не хочу. В коридоре возле черных круглых картонок стоит одетая в черное дама с белыми цветами, которые она нюхает, поднося их к носу рукой в черной перчатке. Нюхает, закрывает глаза, нюхает, открывает глаза - и глаза эти скользят по мне. Не шпионка ли?..
Словно в кино откуда-то издали выплывает на передний план, увеличивается и встает перед глазами картина реальных цветов. Они тоже белые, и их нюхает сейчас эта женщина с прической Греты Гарбо — как ее зовут? Через стол она бросает притворно робкие взгляды на своего визави, который уставился в нее глазами, пребывая, однако, мыслями за тысячу километров отсюда. Госпожа Орайыэ наконец умолкла.
— За ваше здоровье! — доносится с той стороны стола. — За ваше возвращение! Вы теперь и останетесь у нас, не правда ли?
— Примите мое соболезнование! — говорит госпожа Раудкатс, чокаясь со звоном.
— Почему же соболезнование? — допытывается Хурт.
— Поживете здесь с месяц или год, тогда узнаете. Тогда вас снова потянет за границу.
1 Речь идет о романе Пиранделло «Покойный Маттиа Паскаль».
— Ошибаетесь, мадам. Я давно мечтал поработать на родине. Так сказать, применить тут свои знания и опыт. Не понимаю, чего мне бояться.
— Но жизнь здесь так убога, так мелка...
— Ну так сделаем ее большой! Схватимся с этой жизнью врукопашную. Буду рад получить работу, и чем труднее, тем лучше. Годы учения и странствий окончены, а работы я не боюсь.
— Придется, наверное, во многом разочароваться...
— Ну что ж? Разочарования заставят переоценить кое- что. Как скучна была бы жизнь без таких переоценок. Не правда ли?
— Как видно, вы такой же неисправимый оптимист, что и Кики.
Хурт поднял бокал за здоровье Кики. Госпожа Раудкатс испытала легкое разочарование, потому что надеялась найти в лице Хурта товарища по утонченным вкусам, который стремится к высшему духовному климату, который во имя воздуха горных высот умеет презирать всяческие болота и низины.
— Хурт знает, где раки зимуют, - сказал Орайыэ через стол. - Лучшего времени для возвращения и выбрать нельзя было. Вон Тарас говорит, что крона падает. И Тамберг тоже не прочь, чтобы она упала. Новые дома начнут вырастать как грибы. Архитекторам работы хватит, в этом сомневаться не приходится. Догадался бы я в свое время отложить деньжат, и я бы сегодня же договорился с архитектором.
— Ну, положим, господин Орайыэ тоже не проедает всего, что зарабатывает, — скептически заметил Тарас.
Он был убежден, что у каждого человека имеется в кармане чековая книжка.
— Проедаем, как не проедаем, — ответил Орайыэ. — Моя жена, видите ли, любит хороший стол. А то бы и я, может, по вечерам перед сном любовался какими-нибудь акциями.
— Но, Пауль!.. — с укором сказала госпожа Орайыэ.
— Не так-то выгодны сейчас эти стройки, — предостерегающе заметил Тарас. — Это просто удивительно, как у нас любят браться за всякие непосильные дела. Планы, да, они великолепны, с фундаментом мы тоже кое-как справляемся, а потом вдруг подскакивают заработная плата рабочих и цены на строительные материалы.
— Зачем же вы сами взвинчиваете цены на цемент? — перебил его Кийпсаар.
Тарас был связан с той отраслью промышленности, которая переживала кризис. Отечественные цены на цемент
были вдвое выше заграничных, и выбраться на внешний рынок надеялись только после падения кроны.
— И работа останавливается, — продолжал Тарас, не обращая ни малейшего внимания на реплику Кийпсаара. — Точно так же я смотрю на постройку новой ратуши. На один только конкурс проектов уже' истрачена изрядная сумма. Я бы хотел задать вопрос: нужна ли нам вообще сейчас новая ратуша? Не можем мы разве обходиться старой?
— Обходиться, вечно это слово — обходиться! — ответил Кийпсаар. — Когда же, черт подери, мы наконец начнем жить, если мы большего не желаем, как только обходиться!
— Но подумайте сами, на чьи деньги, в конце концов, возводится подобное здание? На наши денежки! А польза? Ладно, сейчас многие из городских учреждений ютятся в наемных квартирах, а тогда их, быть может, удастся собрать под одну крышу. А результат? Наемные квартиры освободятся, к ним прибавятся еще новые, и цены на дома упадут. Нет, в нынешнее время нельзя строить дома. По крайней мере жилые дома. Другое дело торговые помещения.
— Вот видишь, — сказал Орайыэ Хурту, — тут у тебя уже намечается противник, с которым тебе сразу придется схватиться.
— Нет, про архитекторов я не хотел сказать ничего плохого, — простодушно принялся оправдываться Тарас, не уловив шутки в словах Орайыэ. — При чем тут архитектор? Ему заказывают проект дома, и он его делает. Остальное не должно его касаться.
Госпожа Раудкатс заметила, как искривились уголки губ Хурта и как он опустил веки. Кийпсаар сказал:
— Господин Тарас считает, будто архитектор это все равно что автомат для лакомств: опустил цент — и получай конфетку.
— Я считаю, — начал Тамберг, вертя в пальцах левой руки рюмку ликера, — что перед нашими архитекторами, в том числе и перед господином Хуртом, стоит большая задача — найти наш собственный стиль в архитектуре.
Глаза Хурта все еще были опущены. Услышанные замечания он считал как бы приветственными речами в свою честь, и ему было неловко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37