И вот теперь, когда Юхим Мусиевич уже со всеми условился, приходилось снова бежать более чем к десяти мужикам, жившим в разных концах села, и просить их прийти не завтра, а послезавтра. А что, если они послезавтра заняты? У кого тогда просить помощи? Юхим Мусиевич остановил лошадей посреди двора и спросил жену о Сашке. Ответ не успокоил его — неудача с машиной и мысль о том, что Сашко мог окриветь, не улучшали настроения.
— А где Ивась? — крикнул он сердито.— А ну позови.
Через минуту мальчик стоял перед отцом.
— Ты цепляться? Я тебя выучу цепляться! — крикнул тот и хлестнул сына кнутом.
Карабутча заорал и бросился наутек. Отец догнал сынишку успел врезать ему еще раз десять и, сорвав на нем злость, пошел к Сашку, чтобы поучить и того, как себя вести, но уже не кнутом, а словами.
Ивась, чувствуя всю несправедливость и абсолютную заслуженность наказания, рыдал, укрывшись за хатой. Мать услыхала всхлипывания и пошла его пожалеть. Но материнская ласка не только не успокоила малыша, а, наоборот, вызвала новый взрыв.
— Я его убью, когда вырасту! — глотая слезы, посулил он.
— Что ты, глупенький, да разве можно так об отце? — не то засмеялась, не то рассердилась мать.
— Убью! Вот увидите! — истерически закричал мальчик, и теперь мать уже действительно рассердилась.
— Грех так говорить!
— А хоть и грех. Мне все равно. Убью!
— Отец услышит, он тебе даст! Разве так можно?
Но Ивасю теперь не было страшно. Возмущение и
гнев, сознание нанесенной ему обиды рассеяли страх перед кнутом. Ему даже хотелось сейчас, чтобы отец услышал эти слова и побил его еще. Пускай! Он отомстит за все, когда вырастет.
К счастью, отец уже ушел и не слышал сыновних угроз.
Слезы у Ивася скоро высохли, а с ними испарилось и желание убить отца.
На восьмом году жизни Карабутча сделал еще одно открытие, скорее породившее у него в голове сумятицу, чем внесшее ясность в его представление о мире.
Однажды в воскресенье его с копейкой в кармане отправили в церковь. У церковной ограды за столиками стояли профессиональные торговцы со своими пряниками и конфетами, бубликами, а на земле разложили нехитрые домашние лакомства крестьянки. Внимание Ивася как раз и привлекли не длиннющие леденцы в разноцветных с кисточками обертках, а крестьянские груши. Целое блюдце лесных груш, душистых, лежалых, почерневших настолько, что из них так и проступал сок, продавалось за копейку.
Ивась постоял в церкви, прочитал несколько молитв, поглядел на бородатого боженьку на потолке —из брюха его торчал крюк, на котором висело паникадило; налюбовался картиной Страшного суда, где тот же боженька, уже вместе со своим сыном, сидел на облаках и собирался судить мертвецов. Мертвецы, разбуженные ангелом, летавшим по небу с трубою, вылезали из могил. Но все это не могло отвлечь от мысли о грушах.
Посещение церкви и вообще-то было для Ивася одной из самых неприятных и нудных обязанностей, и выполнял он ее только из страха перед наказанием. А теперь, когда груши так и стояли перед глазами, пребывание в церкви стало просто мукой. К тому же мелькнула мысль, что, пока закончится служба, тетка распродаст груши и ему не достанется.
Ивась вышел из церкви и побежал к торговцам. От сердца сразу отлегло — груши еще были. Ему насыпали за копейку полный карман. Хотелось попробовать, но при всех было неловко, и он, облизывая с пальцев сладкий, липкий сок, решил, не дожидаясь конца службы, пойти домой.
Прибежав в школу, он потихоньку вошел в пустой класс и торопливо, боясь, что зайдет мать или младший брат, который может потом рассказать матери, стал глотать груши.
При этом Ивась не испытывал обычного наслаждения, какое бывает, когда ешь что-нибудь вкусное в компании братьев или соседских мальчишек, откусываешь понемножку и всякий раз причмокиваешь, хочется подразнить остальных, разжечь зависть конфеткой, или грушей, или лесным яблочком, и страшно, что у тебя отымут.
Нет, сейчас ничего подобного Карабутча не испытывал. Он проглотил груши, получив от этого не больше удовольствия, чем если бы съел ломоть хлеба. И только когда карман опустел, мальчуган вспомнил, что из церкви еще не выпускали, что есть в такое время — грех и что теперь груши выступят на лбу, чем не раз пугала мама.
Карабутча с ужасом представил, что его изобьют, как Хому, когда тот приезжает из духовного училища на каникулы. Но еще страшнее позор. Все станут над ним смеяться, издеваться, станут показывать на него пальцем. Как он будет жить с клеймом на лбу?
Ивась дотронулся до лба рукой. Но если груши даже и выступили, то пальцем изображение не нащупаешь. И зачем он ел эти груши? Неужели уж так трудно было подождать, пока выпустят из церкви? Теперь он, кажется, согласился бы терпеть не только до вечера, а и день, два, неделю.
Вдруг он услышал, что «зазвонили во все колокола». Значит, скоро выпустят из церкви, вернется отец, и
предстоит со всеми обедать. Что же будет, когда у него на лбу увидят груши?
Ему хотелось исчезнуть, умереть, прежде чем наступит минута встречи с отцом и матерью, стыд и позор. Почему бог не убивает за грехи сразу? Почему он выдумал именно такую кару? Убил бы — и все! А то мучайся всю жизнь!
Внезапно ему пришло в голову, что можно прикинуться больным, перевязав лоб платком, отдалить страшную минуту. Правда, Ивась не подумал, что бог всесилен и может сделать так, что груши выступят и через платок, но эта-то неосведомленность в основах религии как раз и оказалась спасительной. Малыш ухватился за пришедшую в голову мысль, надеясь, что потом все как-нибудь обойдется.
Карабутча прислушался — мать была в кухне. Тогда он вошел в комнату и принялся искать, чем бы повязать голову. На стене висело небольшое зеркало. Мальчик закрыл лоб ладонями и посмотрел в зеркало. Оттуда на него глянули испуганные, напряженные до неузнаваемости, воспаленные глаза и побледневшее веснушчатое лицо. Он медленно снял руки со лба и остолбенел...
На лбу не было ничего, никаких груш, одни густые веснушки, как и на всем лице.
Мальчик не верил своим глазам. Он присматривался, тер лоб, морщил его — груш не было. Выходит, он спасен! Величайшая радость — такая, какой он еще никогда не испытывал,— наполнила все его маленькое существо, страшный груз свалился с плеч, и стало легко легко . Карабутча глубоко вздохнул и с минуту стоял, счастливо улыбаясь, потом вдруг почувствовал страшную усталость и лег на кровать.
Вошла мать и спросила, не болен ли он.
— Нет.
Мать взяла что-то в шкафу и повернулась к двери, собираясь вернуться на кухню.
— Мама, — спросил Ивась, — если съесть что-нибудь до того, как выпустят из церкви, еда обязательно выступит на лбу?
— Обязательно,— уверенно ответила мать и вышла.
Ивась еще раз подошел к зеркалу и, убедившись, что
груш на лбу нет, задумался.
Значит, взрослые не говорят всей правды? Он и раньше чувствовал это, но теперь у него была твердая уверенность, что взрослые, зная все,— а иначе быть не
могло, ведь они никогда не отвечали на его вопросы «не знаю»,— не открывают ему всей истины.
Этот случай не поколебал его веру и не вызвал ни малейшего сомнения в существовании боженьки. Он уже знал в школе, что мир сотворен богом. Не будь его — откуда бы миру взяться? Да и ни от кого он не слышал, что бога нет. Но некоторые рассказы взрослых он и прежде ставил под сомнение. Куда, например, деваются люди после смерти? Он видел, что их закапывают в землю, и знал, что они там гниют. А мама говорит, да и в школе он слышал, что после смерти люди отправляются либо в рай, либо в ад. Как же так? Правда, взрослые уверяют, что в рай и в ад идут только души. Но он сам видел на картине Страшного суда, что не одни души — и тела встают из могил. И потом — разве душу не закапывают в землю вместе с телом?
Нет, пока сам не станешь взрослым, никто не скажет тебе чистую правду.
Ивасю захотелось поскорее вырасти, чтобы узнать обо всем.
На факты политической жизни Ивась стал реагировать с восьми лет.
Наибольшее впечатление произвела на него смерть Столыпина.
Однажды отец пришел от знакомых и сказал матери:
— Слыхала? Столыпина убили. Председателем совета министров царь назначил Коковцева.
— А как убьют Коковцева, тогда я стану министром,— сказал Ивась, честолюбивые мечты которого питало сравнительно высокое положение учительской семьи в селе и уважение мужиков к Юхиму Мусиевичу.
Отец неожиданно рассердился. Он больно дернул кандидата в премьеры за вихор и строго проговорил:
— Гляди не ляпни эдакое при отце Антонии.
Ивася в слезах (Юхим Мусиевич был опытный педагог и знал, как надо выдрать за волосы, чтобы добиться максимального эффекта) выгнали из спальни, а родители продолжали говорить уже шепотом.
Потом мать объяснила Ивасю, что, услышав его слова, отец Антоний мог бЬ1 написать донос: учитель, мол, считает естественным, что убивают царских министров.
— А кому отец Антоний доносит? — поинтересовался Ивась.
— Вырастешь — узнаешь... Не надо про это болтать. .. Не надо про политику...
— А что такое политика? — не утерпел Ивась.
— Узнаешь, как вырастешь... Отец тебя выдрал — вот она и политика,— грустно улыбнулась мать.
Сообразив, чем пахнет политика, Карабутча притих, решив, что и в самом деле лучше погодить, пока станешь взрослым и сам узнаешь, что к чему.
Другое политическое событие, о котором стало известно Ивасю, произошло летом.
Дед Мусий, как уже сказано, целыми днями просиживал в лавке потребительского общества. Если там даже совсем не было покупателей, то оставался приказчик, с которым можно точить лясы, попыхивая самокруткой. Сидя на пороге лавки, видишь всю площадь с церковью в центре, видишь, кто куда пошел, кто куда поехал, можно окликнуть каждого прохожего, идущего в волость, расспросить, что ему там надо. Словом, сидеть у лавки куда интересней, чем возле хаты на завалинке.
В тот несчастливый день было много покупателей, и интересные беседы не утихали до самого обеда. Только в полдень дед Мусий вышел, чтобы справить малую нужду. На площади людей не было, и дед пристроился тут же, возле лавки. Вдруг послышался колокольчик и лошадиный топот. Старик обернулся и увидел, что на площадь вылетел фаэтон, запряженный тройкою. В фаэтоне сидел барин в черкеске, с красным башлыком на плечах и кинжалом за поясом. За ним верхом ехал стражник. Дед Мусий с первого взгляда узнал в барине земского начальника.
Незадолго перед тем земский начальник, или, как его называли крестьяне, просто «земский», отдал строгий приказ снимать перед ним шапки, а тех, кто не снимет, сажать в кутузку. Дед Мусий пришел в замешательство: прикинуться, что он не видит фаэтона, было невозможно, а прекратить «дело» оказалось нелегко. Между тем из лавки уже вышли люди, они стали у порога, сняли шапки. Дед решил выполнить приказ: одной рукой помогая себе справить нужду, он другой снял шапку и через плечо поклонился земскому начальнику.
Однако почтительность старика привела к совершенно неожиданному для него результату: лицо земского побагровело, он остановил экипаж и, вскочив, заорал на всю площадь:
— Запереть его!
Стражник немедля налетел на деда Мусия и погнал его впереди своего коня к кордегардии мимо мужиков, стоявших потупившись в страхе, чтобы земский, помилуй бог, не увидел на лицах улыбки и не перенес гнев на них.
Дома сперва встревожились, что старик не пришел обедать, а потом решили, что он, верно, отправился к кому-нибудь в гости, и успокоились. Бабка Марьяна к тому времени уже умерла, и дед был вольный казак. Какой же был переполох, когда под вечер пришел сотский и, сообщив, что дед арестован за политику, передал просьбу арестанта принести ему поесть.
Земский усмотрел в поступке деда Мусия намеренное поношение высшей в деревне власти и в какой-то мере был прав, поскольку все село смеялось над тем, как дед приветствовал начальство. И теперь земскому казалось, что каждый мужик, снимая перед ним шапку, смеется над ним. Положение земского усложнялось еще тем, что отменить свой приказ о приветствии ему уже не позволяло самолюбие, а выполнение приказа оскорбляло его. Он написал рапорт губернатору с просьбой привлечь к ответственности кроме деда Мусия еще и его сына,— мол, это учитель подговорил старика оскорбить земского начальника.
Однако высшее начальство, видно, отнеслось к случившемуся более спокойно. Земскому указали, что крестьянина Мусия Карабута можно привлечь к ответственности только за нарушение правил санитарии, но, поскольку изложенный факт не имеет угрожающего санитарному состоянию губернии распространения, дело рекомендовали прекратить и в дальнейшем не принимать необдуманных решений...
Однажды, когда Ивась оставался дома на хозяйстве и слонялся по двору, мимо проехал верхом военный. Такое случалось в Мамаевке не часто, и мальчик выбежал за ворота посмотреть.
К величайшей его радости, военный попросил разрешения заехать во двор и напоить лошадь, Мальчик по
бежал к колодцу; напрягая всесилий, вытащил ведро воды и вылил его в корыто.
— А оно не течёт? — спросил военный.
Ивась уловил какое-то несоответствие в произношении слова «течет» с тем, как оно писалось по-русски в книжках, но отнес это на счет своей недостаточной осведомленности в русском языке.
— Нет,— ответил Карабутча, рассматривая серебряный пояс и оранжевые шнуры, свисавшие с плеч военного.
Пока конь пил, военный произнес еще несколько фраз, которые убедили Ивася, что военный знает русский язык, а это уже был показатель культуры.
Вечером он рассказал матери о встрече, и та сразу же узнала в военном местного урядника.
— А почему он не ходит к нам в гости? — удивился Ивась. Вся деревенская интеллигенция, состоявшая, кроме учителей, из двух попов, дьякона, монополыцика и одного псаломщика с семинарским образованием, пользовалась гостеприимством Юхима Мусиевича.
— Так он же из полиции! — удивилась мать непониманию сына.
Для Ивася это слово не означало ничего, и он продолжал смотреть на мать, ожидая, что она разъяснит, в чем дело.
— От полиции надо держаться подальше... Папа не любит полицию,— шепотом сказала мать.
Больше на эту тему не говорили, но с Ивася хватило и этого: если родители считают полицию чем-то нехорошим, то он и подавно.
«Текеть»,— вспомнилось ему, и это как будто подтвердило отношение родителей к полиции.
Чтобы покончить с первыми политическими впечатлениями Ивася, следует рассказать еще один случай.
На берегу Орели — там, где господский лес подходил к крестьянским лугам, — артель болгар арендовала несколько десятин под поливные огороды.
Как-то в воскресенье Юхим Мусиевич посадил на арбу свое многочисленное семейство и выехал на Орёль купаться, а заодно посмотреть, как выращивают болгары такие малоизвестные тогда в деревне овощи, как синие баклажаны, сладкий перец, цветная капуста, и раздобыть у них высокосортных семян.
Болгары, которые уже знали учителя, на этот раз встретили его смущенно. И смущение их еще увеличилось, когда Ивась, увидав на опушке запряженный парой экипаж, крикнул:
— Мама, а вон кто-то на фаэтоне приехал!
Не успел Юхим Мусиевич заметить перемену в настроении болгар, как с опушки донеслась грязная брань. Хриплый голос обзывал кого-то жуликом, мерзавцем, негодяем, подкрепляя каждое слово отвратительнейшей руганью.
— Вот так каждое утро,— сказал огородник.— Это помещик честит своего лесника за тс, что тот недосмотрел за хмелем.
— Ступайте на реку! — крикнул Юхим Мусиевич жене и детям.
Только у самой воды, куда они спустились с высокого берега, ругани почти не стало слышно.
— Мама, а что такое помещик? — спросил Ивась, прислушиваясь к страшному голосу.
— Барин,— ответила мать.— Вот этот лес и вся эта земля — его.
— Барин, а лается,— удивился Ивась. До сих пор он считал барином каждого, кто ходил не в мужицком, а в «господском» платье и не трудился физически. Такие «господа» обычно избегали не только ругани, но и некоторых других слов, которые мужики не считали непристойными. И вот теперь он услышал настоящего барина.
Когда через два часа семейство Карабутов вернулось на огороды, барин все еще ругался. Правда, паузы стали дольше, а голос еще больше охрип. Карабут быстро закончил дело с болгарами и поспешил домой. Арба гулко тарахтела по сухой дороге, но Ивасю еще долго слышалась хриплая ругань, и он то и дело оглядывался на лес, где виднелся фаэтон с силуэтом страшного, настоящего барина.
5
Ранней весной 1912 года в Мамаевке случилось ужасное происшествие — зарезали дочку Шинкаренко, Лукию, пришедшую с хутора в гости к старикам.
Вечером, когда уже ложились спать и дед Каленик собрался запереть на засов двери, в хату вошли трое незнакомцев и потребовали золота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— А где Ивась? — крикнул он сердито.— А ну позови.
Через минуту мальчик стоял перед отцом.
— Ты цепляться? Я тебя выучу цепляться! — крикнул тот и хлестнул сына кнутом.
Карабутча заорал и бросился наутек. Отец догнал сынишку успел врезать ему еще раз десять и, сорвав на нем злость, пошел к Сашку, чтобы поучить и того, как себя вести, но уже не кнутом, а словами.
Ивась, чувствуя всю несправедливость и абсолютную заслуженность наказания, рыдал, укрывшись за хатой. Мать услыхала всхлипывания и пошла его пожалеть. Но материнская ласка не только не успокоила малыша, а, наоборот, вызвала новый взрыв.
— Я его убью, когда вырасту! — глотая слезы, посулил он.
— Что ты, глупенький, да разве можно так об отце? — не то засмеялась, не то рассердилась мать.
— Убью! Вот увидите! — истерически закричал мальчик, и теперь мать уже действительно рассердилась.
— Грех так говорить!
— А хоть и грех. Мне все равно. Убью!
— Отец услышит, он тебе даст! Разве так можно?
Но Ивасю теперь не было страшно. Возмущение и
гнев, сознание нанесенной ему обиды рассеяли страх перед кнутом. Ему даже хотелось сейчас, чтобы отец услышал эти слова и побил его еще. Пускай! Он отомстит за все, когда вырастет.
К счастью, отец уже ушел и не слышал сыновних угроз.
Слезы у Ивася скоро высохли, а с ними испарилось и желание убить отца.
На восьмом году жизни Карабутча сделал еще одно открытие, скорее породившее у него в голове сумятицу, чем внесшее ясность в его представление о мире.
Однажды в воскресенье его с копейкой в кармане отправили в церковь. У церковной ограды за столиками стояли профессиональные торговцы со своими пряниками и конфетами, бубликами, а на земле разложили нехитрые домашние лакомства крестьянки. Внимание Ивася как раз и привлекли не длиннющие леденцы в разноцветных с кисточками обертках, а крестьянские груши. Целое блюдце лесных груш, душистых, лежалых, почерневших настолько, что из них так и проступал сок, продавалось за копейку.
Ивась постоял в церкви, прочитал несколько молитв, поглядел на бородатого боженьку на потолке —из брюха его торчал крюк, на котором висело паникадило; налюбовался картиной Страшного суда, где тот же боженька, уже вместе со своим сыном, сидел на облаках и собирался судить мертвецов. Мертвецы, разбуженные ангелом, летавшим по небу с трубою, вылезали из могил. Но все это не могло отвлечь от мысли о грушах.
Посещение церкви и вообще-то было для Ивася одной из самых неприятных и нудных обязанностей, и выполнял он ее только из страха перед наказанием. А теперь, когда груши так и стояли перед глазами, пребывание в церкви стало просто мукой. К тому же мелькнула мысль, что, пока закончится служба, тетка распродаст груши и ему не достанется.
Ивась вышел из церкви и побежал к торговцам. От сердца сразу отлегло — груши еще были. Ему насыпали за копейку полный карман. Хотелось попробовать, но при всех было неловко, и он, облизывая с пальцев сладкий, липкий сок, решил, не дожидаясь конца службы, пойти домой.
Прибежав в школу, он потихоньку вошел в пустой класс и торопливо, боясь, что зайдет мать или младший брат, который может потом рассказать матери, стал глотать груши.
При этом Ивась не испытывал обычного наслаждения, какое бывает, когда ешь что-нибудь вкусное в компании братьев или соседских мальчишек, откусываешь понемножку и всякий раз причмокиваешь, хочется подразнить остальных, разжечь зависть конфеткой, или грушей, или лесным яблочком, и страшно, что у тебя отымут.
Нет, сейчас ничего подобного Карабутча не испытывал. Он проглотил груши, получив от этого не больше удовольствия, чем если бы съел ломоть хлеба. И только когда карман опустел, мальчуган вспомнил, что из церкви еще не выпускали, что есть в такое время — грех и что теперь груши выступят на лбу, чем не раз пугала мама.
Карабутча с ужасом представил, что его изобьют, как Хому, когда тот приезжает из духовного училища на каникулы. Но еще страшнее позор. Все станут над ним смеяться, издеваться, станут показывать на него пальцем. Как он будет жить с клеймом на лбу?
Ивась дотронулся до лба рукой. Но если груши даже и выступили, то пальцем изображение не нащупаешь. И зачем он ел эти груши? Неужели уж так трудно было подождать, пока выпустят из церкви? Теперь он, кажется, согласился бы терпеть не только до вечера, а и день, два, неделю.
Вдруг он услышал, что «зазвонили во все колокола». Значит, скоро выпустят из церкви, вернется отец, и
предстоит со всеми обедать. Что же будет, когда у него на лбу увидят груши?
Ему хотелось исчезнуть, умереть, прежде чем наступит минута встречи с отцом и матерью, стыд и позор. Почему бог не убивает за грехи сразу? Почему он выдумал именно такую кару? Убил бы — и все! А то мучайся всю жизнь!
Внезапно ему пришло в голову, что можно прикинуться больным, перевязав лоб платком, отдалить страшную минуту. Правда, Ивась не подумал, что бог всесилен и может сделать так, что груши выступят и через платок, но эта-то неосведомленность в основах религии как раз и оказалась спасительной. Малыш ухватился за пришедшую в голову мысль, надеясь, что потом все как-нибудь обойдется.
Карабутча прислушался — мать была в кухне. Тогда он вошел в комнату и принялся искать, чем бы повязать голову. На стене висело небольшое зеркало. Мальчик закрыл лоб ладонями и посмотрел в зеркало. Оттуда на него глянули испуганные, напряженные до неузнаваемости, воспаленные глаза и побледневшее веснушчатое лицо. Он медленно снял руки со лба и остолбенел...
На лбу не было ничего, никаких груш, одни густые веснушки, как и на всем лице.
Мальчик не верил своим глазам. Он присматривался, тер лоб, морщил его — груш не было. Выходит, он спасен! Величайшая радость — такая, какой он еще никогда не испытывал,— наполнила все его маленькое существо, страшный груз свалился с плеч, и стало легко легко . Карабутча глубоко вздохнул и с минуту стоял, счастливо улыбаясь, потом вдруг почувствовал страшную усталость и лег на кровать.
Вошла мать и спросила, не болен ли он.
— Нет.
Мать взяла что-то в шкафу и повернулась к двери, собираясь вернуться на кухню.
— Мама, — спросил Ивась, — если съесть что-нибудь до того, как выпустят из церкви, еда обязательно выступит на лбу?
— Обязательно,— уверенно ответила мать и вышла.
Ивась еще раз подошел к зеркалу и, убедившись, что
груш на лбу нет, задумался.
Значит, взрослые не говорят всей правды? Он и раньше чувствовал это, но теперь у него была твердая уверенность, что взрослые, зная все,— а иначе быть не
могло, ведь они никогда не отвечали на его вопросы «не знаю»,— не открывают ему всей истины.
Этот случай не поколебал его веру и не вызвал ни малейшего сомнения в существовании боженьки. Он уже знал в школе, что мир сотворен богом. Не будь его — откуда бы миру взяться? Да и ни от кого он не слышал, что бога нет. Но некоторые рассказы взрослых он и прежде ставил под сомнение. Куда, например, деваются люди после смерти? Он видел, что их закапывают в землю, и знал, что они там гниют. А мама говорит, да и в школе он слышал, что после смерти люди отправляются либо в рай, либо в ад. Как же так? Правда, взрослые уверяют, что в рай и в ад идут только души. Но он сам видел на картине Страшного суда, что не одни души — и тела встают из могил. И потом — разве душу не закапывают в землю вместе с телом?
Нет, пока сам не станешь взрослым, никто не скажет тебе чистую правду.
Ивасю захотелось поскорее вырасти, чтобы узнать обо всем.
На факты политической жизни Ивась стал реагировать с восьми лет.
Наибольшее впечатление произвела на него смерть Столыпина.
Однажды отец пришел от знакомых и сказал матери:
— Слыхала? Столыпина убили. Председателем совета министров царь назначил Коковцева.
— А как убьют Коковцева, тогда я стану министром,— сказал Ивась, честолюбивые мечты которого питало сравнительно высокое положение учительской семьи в селе и уважение мужиков к Юхиму Мусиевичу.
Отец неожиданно рассердился. Он больно дернул кандидата в премьеры за вихор и строго проговорил:
— Гляди не ляпни эдакое при отце Антонии.
Ивася в слезах (Юхим Мусиевич был опытный педагог и знал, как надо выдрать за волосы, чтобы добиться максимального эффекта) выгнали из спальни, а родители продолжали говорить уже шепотом.
Потом мать объяснила Ивасю, что, услышав его слова, отец Антоний мог бЬ1 написать донос: учитель, мол, считает естественным, что убивают царских министров.
— А кому отец Антоний доносит? — поинтересовался Ивась.
— Вырастешь — узнаешь... Не надо про это болтать. .. Не надо про политику...
— А что такое политика? — не утерпел Ивась.
— Узнаешь, как вырастешь... Отец тебя выдрал — вот она и политика,— грустно улыбнулась мать.
Сообразив, чем пахнет политика, Карабутча притих, решив, что и в самом деле лучше погодить, пока станешь взрослым и сам узнаешь, что к чему.
Другое политическое событие, о котором стало известно Ивасю, произошло летом.
Дед Мусий, как уже сказано, целыми днями просиживал в лавке потребительского общества. Если там даже совсем не было покупателей, то оставался приказчик, с которым можно точить лясы, попыхивая самокруткой. Сидя на пороге лавки, видишь всю площадь с церковью в центре, видишь, кто куда пошел, кто куда поехал, можно окликнуть каждого прохожего, идущего в волость, расспросить, что ему там надо. Словом, сидеть у лавки куда интересней, чем возле хаты на завалинке.
В тот несчастливый день было много покупателей, и интересные беседы не утихали до самого обеда. Только в полдень дед Мусий вышел, чтобы справить малую нужду. На площади людей не было, и дед пристроился тут же, возле лавки. Вдруг послышался колокольчик и лошадиный топот. Старик обернулся и увидел, что на площадь вылетел фаэтон, запряженный тройкою. В фаэтоне сидел барин в черкеске, с красным башлыком на плечах и кинжалом за поясом. За ним верхом ехал стражник. Дед Мусий с первого взгляда узнал в барине земского начальника.
Незадолго перед тем земский начальник, или, как его называли крестьяне, просто «земский», отдал строгий приказ снимать перед ним шапки, а тех, кто не снимет, сажать в кутузку. Дед Мусий пришел в замешательство: прикинуться, что он не видит фаэтона, было невозможно, а прекратить «дело» оказалось нелегко. Между тем из лавки уже вышли люди, они стали у порога, сняли шапки. Дед решил выполнить приказ: одной рукой помогая себе справить нужду, он другой снял шапку и через плечо поклонился земскому начальнику.
Однако почтительность старика привела к совершенно неожиданному для него результату: лицо земского побагровело, он остановил экипаж и, вскочив, заорал на всю площадь:
— Запереть его!
Стражник немедля налетел на деда Мусия и погнал его впереди своего коня к кордегардии мимо мужиков, стоявших потупившись в страхе, чтобы земский, помилуй бог, не увидел на лицах улыбки и не перенес гнев на них.
Дома сперва встревожились, что старик не пришел обедать, а потом решили, что он, верно, отправился к кому-нибудь в гости, и успокоились. Бабка Марьяна к тому времени уже умерла, и дед был вольный казак. Какой же был переполох, когда под вечер пришел сотский и, сообщив, что дед арестован за политику, передал просьбу арестанта принести ему поесть.
Земский усмотрел в поступке деда Мусия намеренное поношение высшей в деревне власти и в какой-то мере был прав, поскольку все село смеялось над тем, как дед приветствовал начальство. И теперь земскому казалось, что каждый мужик, снимая перед ним шапку, смеется над ним. Положение земского усложнялось еще тем, что отменить свой приказ о приветствии ему уже не позволяло самолюбие, а выполнение приказа оскорбляло его. Он написал рапорт губернатору с просьбой привлечь к ответственности кроме деда Мусия еще и его сына,— мол, это учитель подговорил старика оскорбить земского начальника.
Однако высшее начальство, видно, отнеслось к случившемуся более спокойно. Земскому указали, что крестьянина Мусия Карабута можно привлечь к ответственности только за нарушение правил санитарии, но, поскольку изложенный факт не имеет угрожающего санитарному состоянию губернии распространения, дело рекомендовали прекратить и в дальнейшем не принимать необдуманных решений...
Однажды, когда Ивась оставался дома на хозяйстве и слонялся по двору, мимо проехал верхом военный. Такое случалось в Мамаевке не часто, и мальчик выбежал за ворота посмотреть.
К величайшей его радости, военный попросил разрешения заехать во двор и напоить лошадь, Мальчик по
бежал к колодцу; напрягая всесилий, вытащил ведро воды и вылил его в корыто.
— А оно не течёт? — спросил военный.
Ивась уловил какое-то несоответствие в произношении слова «течет» с тем, как оно писалось по-русски в книжках, но отнес это на счет своей недостаточной осведомленности в русском языке.
— Нет,— ответил Карабутча, рассматривая серебряный пояс и оранжевые шнуры, свисавшие с плеч военного.
Пока конь пил, военный произнес еще несколько фраз, которые убедили Ивася, что военный знает русский язык, а это уже был показатель культуры.
Вечером он рассказал матери о встрече, и та сразу же узнала в военном местного урядника.
— А почему он не ходит к нам в гости? — удивился Ивась. Вся деревенская интеллигенция, состоявшая, кроме учителей, из двух попов, дьякона, монополыцика и одного псаломщика с семинарским образованием, пользовалась гостеприимством Юхима Мусиевича.
— Так он же из полиции! — удивилась мать непониманию сына.
Для Ивася это слово не означало ничего, и он продолжал смотреть на мать, ожидая, что она разъяснит, в чем дело.
— От полиции надо держаться подальше... Папа не любит полицию,— шепотом сказала мать.
Больше на эту тему не говорили, но с Ивася хватило и этого: если родители считают полицию чем-то нехорошим, то он и подавно.
«Текеть»,— вспомнилось ему, и это как будто подтвердило отношение родителей к полиции.
Чтобы покончить с первыми политическими впечатлениями Ивася, следует рассказать еще один случай.
На берегу Орели — там, где господский лес подходил к крестьянским лугам, — артель болгар арендовала несколько десятин под поливные огороды.
Как-то в воскресенье Юхим Мусиевич посадил на арбу свое многочисленное семейство и выехал на Орёль купаться, а заодно посмотреть, как выращивают болгары такие малоизвестные тогда в деревне овощи, как синие баклажаны, сладкий перец, цветная капуста, и раздобыть у них высокосортных семян.
Болгары, которые уже знали учителя, на этот раз встретили его смущенно. И смущение их еще увеличилось, когда Ивась, увидав на опушке запряженный парой экипаж, крикнул:
— Мама, а вон кто-то на фаэтоне приехал!
Не успел Юхим Мусиевич заметить перемену в настроении болгар, как с опушки донеслась грязная брань. Хриплый голос обзывал кого-то жуликом, мерзавцем, негодяем, подкрепляя каждое слово отвратительнейшей руганью.
— Вот так каждое утро,— сказал огородник.— Это помещик честит своего лесника за тс, что тот недосмотрел за хмелем.
— Ступайте на реку! — крикнул Юхим Мусиевич жене и детям.
Только у самой воды, куда они спустились с высокого берега, ругани почти не стало слышно.
— Мама, а что такое помещик? — спросил Ивась, прислушиваясь к страшному голосу.
— Барин,— ответила мать.— Вот этот лес и вся эта земля — его.
— Барин, а лается,— удивился Ивась. До сих пор он считал барином каждого, кто ходил не в мужицком, а в «господском» платье и не трудился физически. Такие «господа» обычно избегали не только ругани, но и некоторых других слов, которые мужики не считали непристойными. И вот теперь он услышал настоящего барина.
Когда через два часа семейство Карабутов вернулось на огороды, барин все еще ругался. Правда, паузы стали дольше, а голос еще больше охрип. Карабут быстро закончил дело с болгарами и поспешил домой. Арба гулко тарахтела по сухой дороге, но Ивасю еще долго слышалась хриплая ругань, и он то и дело оглядывался на лес, где виднелся фаэтон с силуэтом страшного, настоящего барина.
5
Ранней весной 1912 года в Мамаевке случилось ужасное происшествие — зарезали дочку Шинкаренко, Лукию, пришедшую с хутора в гости к старикам.
Вечером, когда уже ложились спать и дед Каленик собрался запереть на засов двери, в хату вошли трое незнакомцев и потребовали золота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20