Публика ждала другого.
Из Софиевки, лежавшей верстах в тридцати, узнав о спектакле, приезжал инструктор у продкома товарищ
1 Мы всех палачей сотрем в порошок, Вставай же, армия бедняков!
(Подстрочный перевод)
Башмак, чернобровый красавец лет тридцати пяти с длинными казацкими усами. Он здоровался со всеми, но особенно крепко жал руку Петру Самарскому — первому на селе танцору, хоть ему и доставалась всегда роль «без речей». Какая бы ни была жара, товарищ Башмак приезжал в овчинном полушубке, и это никого не удивляло.
И вот скамьи раздвигали, зрители становились в круг, освободив место для пляски, и все затихало в ожидании.
— Играй, музыка! — кричал Иван Гаврилович, и музыканты исполняли гопак.
На середину зала выходил в полушубке на одном плече товарищ Башмак и неторопливо плыл в танце. Но уже через минуту он ускорял шаг, сбрасывал полушубок на пол и, с каждым мгновением набирая скорость, уже не плыл, а летел, выгибаясь и распрямляясь, шел вприсядку и подпрыгивал, чуть не падал, снова вскакивал и снова шел вприсядку. Музыканты играли все быстрей и быстрей, товарищ Башмак швырял уже наземь и чумарку и в бешеном кружении выполнял одному ему известные коленца и выкрутасы, пока музыканты, дойдя до пределов возможного, не останавливались. Тогда останавливался и он.
Наградой инструктору упродкома товарищу Башмаку был гром аплодисментов, а Петро стоял уже готовый, тоже в полушубке на плече, ждал сигнала, и лицо у него было серьезное, как перед экзаменом.
— Играй, музыка! — снова выкрикивал Латка.
Музыканты повторяли гопак, и на середину зала выходил Петро. Он, как' и Башмак, начинал медленно, а оканчивал в бешеном темпе, находя все новые и новые варианты этого старинного народного танца, так что в конце просто ходил на руках.
Петра награждали такими же громкими и дружными аплодисментами, как и его соперника, и никто не мог бы сказать, который из них танцует лучше.
Зал гудел, начинались массовые танцы, молодежь кружилась в вальсе, танцевала казачок, краковяк, польку, а после второго действия, в антракте, снова соревновались Самарский и Башмак.
Спектакли заканчивались после полуночи. Проверив, все ли прибрано и заперто, Ивась шел домой, выпивал крынку молока с куском хлеба и поскорей укладывался, чтобы хоть немного поспать, потому что с восходом надо
было вставать и хлопотать по хозяйству. Парень не жаловался на раннюю побудку, ведь и те сотни крестьян, которые вместе с ним были в театре, тоже спали не до обеда, а, как и он, вставали вместе с солнцем, трудились весь день и считали это совершенно нормальным. Правда, в это лето тяжелых работ почти не было, — засуха сожгла посевы, косили не каждую ниву, а только там, где хоть что-нибудь не выгорело, зерна было так мало и оно было такое жалкое, что не приходилось напрягаться, чтобы скосить его и перевезти.
В политико-просветительной работе Ивасю было все ясно, а вот как выполнить главное поручение — организовать комсомольскую ячейку,— он не знал.
Оказалось, что у него нет товарищей среди сверстников. Все, с кем он дружит, встречается, спорит, старше его на пять, а то и на десять лет.
Даже в сельском хозяйстве он подростком уже выполнял работу взрослых. Скажем, при молотьбе (мужики, если молотили на молотилке, требовавшей не меньше двух десятков работников, батраков не нанимали, а работали сообща) он относил на вилах солому. И хотя потом болел живот, Ивась не бросал эту тяжелую, но почетную, в самом деле «взрослую работу», и хозяин сажал Ивася завтракать, обедать, ужинать не с подростками, отгребавшими зерно, полову или погонявшими лошадей, а с солидными мужчинами.
Те, с кем он когда-то пас скотину, отошли от него, встречался он с ними редко, а встретив, не находил общих тем. А те, с кем учился в земской школе, были старше его: он пошел в школу семи лет, а они — девяти, а то и десяти.
Начать с учащейся молодежи? Но один — семнадцатилетний семинарист-анархист, другой — родственник кулака, третий — трус... Девчонки из просвтянского хора? Они только хихикают да перемигиваются, когда заводишь с ними серьезный разговор.
С кем посоветоваться? Он перебрал всех — председателя волисполкома, Ивана Гавриловича Латку, военкомат, учителей... Нет, помощи от них ждать напрасно. Да и самолюбие не позволяло Карабуту обращаться за советом. Что же он, сам не сможет?
Оставался на первый взгляд очень простой способ)
обратиться с речью на собрании. Созвать молодежь и произнести речь. А если никто после его призыва не запишется? Что тогда? Как пережить позор поражения? А главное: как же тогда выполнить поручение — как создать в Мамаевке комсомольскую ячейку?
Но другого пути не было. Ивась сказал председателю олисполкома, что хочет собрать молодежь, и попросил оповестить об этом население.
— А кто выступит? — поинтересовался председатель. I - Я.
— Созовем,— почему-то вопросительно глядя на Ивася, сказал председатель.
— Вы чего так смотрите? — спросил Ивась.
— А как не запишутся?
Карабут только вздохнул.
В воскресенье сотские пошли по селу, оповещая, что после обеда состоится собрание сельской молодежи, и у Ивася тревожно забилось сердце. Ведь могут же просто не прийти! Или соберутся два десятка подростков. .. Он крутился возле театра, то заходя внутрь, то выбегая на площадь, пока не показалось несколько ребят. У Ивася немного отлегло. А через час в театре все гудело, и Карабут, бледный от волнения, объявил собрание открытым.
Следовало, наверное, выбрать президиум и все прочее, но организатор обо всем этом не подумал и сразу приступил к докладу. Революция открыла перед молодежью широкие дороги, говорил он. Только при Советской власти молодежь может осуществить свое право на обучение, на свободный труд, на счастливую жизнь. По эту жизнь надо строить, надо помогать партии, надо защищать свою власть. Здесь докладчик подошел к главному — надо организоваться, надо создать комсомольскую ячейку...
— Правильно! Правильно! — раздалось несколько голосов в разных концах зала.
Карабут не помнил себя от счастья. Он замолчал, поискал глазами тех, кто выкрикнул это замечательное слово «Правильно!», и с новым пылом продолжал говорить. Закончил он доклад словами Ленина, сказанными на Третьем съезде КСМ:
— Учиться, учиться И учиться!
Записалось целых шестнадцать ребят! Первое собрание назначили на следующее воскресенье, и он, волнуясь, думал, какой вопрос поставить, о чем говорить, что
бы заинтересовать членов новой ячейки. Эх, была бы у него «Азбука коммунизма»! Можно бы просто читать вслух главу за главой, а потом обсуждать прочитанное. Но где в Мамаевке достать эту книгу? ..
Ивась уже который раз пересматривал свою библиотечку, перебрал десяток брошюр, оставленных братом, когда тот по дороге на фронт зимой 1919 года заезжал домой, но ничего острозлободневного не нашел. Он подержал в руках книжечку в красной обложке с непонятным ему названием «О диалектике» и положил на место. Потом взял вторично и стал равнодушно просматривать. Но равнодушие исчезло по прочтении первых же страниц. Он и раньше знал, что, если воду нагреть до ста градусов, она закипит, но то, что здесь действует закон диалектики о переходе количества в качество,— этого он не знал, как не знал и самого закона.
Это же страшно интересно! В самом деле; нагрей воду на один градус — она останется водой, на два — тоже, на три, четыре, десять, девяносто девять градусов—: вода, и вдруг — прибавить всего один градус — и вода стала паром! Количество переходит в качество! И так во всем!
Он читал книжку и через каждые несколько страниц останавливался, зачарованно глядел перед собой, продумывая чудесные открытия, которые таила в себе маленькая брошюрка в красной обложке. Революция — не счастливая случайность, а железный закон общественного развития; победа пролетариата не случайна, это закон развития; грядущий коммунизм неизбежен, он тоже закон развития!
Он читал и вспоминал десятки случаев, когда не мог одолеть своих оппонентов в политических спорах только потому, что не знал диалектики. А дочитав, долго сидел с широко раскрытыми глазами и удивлялся, как он мог жить, спорить, отстаивать свои взгляды, не зная основных законов бытия? Теперь он знает все. Он во всеоружии. Раньше — верил, теперь — знает.
На первом собрании ячейки он расскажет ребятам об этом открытии. И в ожидании следующего воскресенья он подбирал в памяти примеры, чтобы сделать лекцию железно убедительной.
Но во вторник к Карабутам прибежал сотский и сказал, что Ивася вызывают в волисполком.
— Немедленно!
Карабут всполошился:
— Что случилось?
— Вашего одного убили ночью. Комсомола.
— Убили? Кого? — в ужасе спросил Ивась.
— Комсомола, говорю. Грицка Нарижного. Единственный сын был у отца. Убили, проклятые... Кот! Котова банда.
Ивасю запомнился этот аккуратно одетый паренек, с умными, немного наивными глазами, который после собрания спросил как раз про «Азбуку коммунизма»...
Ивась бежал в село, лихорадочно обдумывая, что теперь делать. «Единственный сын»,— вдруг вспомнил он слова сотского и представил свою встречу с отцом Грина. Он, Карабут, сагитировал мальчишку вступить в комсомол, и Нарижный, верно, считает Ивася повинным в смерти сына...
Проклятый Кот! До каких же пор он будет мешать жить людям?!
И как отнесутся к этому испытанию комсомольцы? Не попрячутся ли в кусты? Ведь убийство совершено с определенной целью — запугать молодежь. Это ясно! Проклятый Кот!
В исполкоме собралось все руководство волости. Ивась поклонился. Ему молча ответили. Председатель исполкома указал на стул. Карабут сел.
Наконец председатель нарушил молчание:
— Что же будем делать?
— Прочешем еще раз хутора, — сказал Латка.
— Банда в лесу,— бросил председатель исполкома.
— В лес не пойдем. В лесу за каждым кустом может ждать засада, — угрюмо сказал Латка. — Только своих погубим...
— Надо сегодня же прочесать хутора! — сказал военком.
— Сегодня ни одного бандита на хуторах не будет,— возразил Латка.— Что они, дураки? После налета в домах попрячутся?
Его никто не поддержал, и он продолжал после
паузы:
— Если таково ваше мнение, прочешем... Ладно. К тому же у меня есть на хуторах небольшое дельце. Ладно. Прочешем сегодня.
— Надо вооружить комсомольцев,— предложил Ивась, а у самого заскребло на сердце: «Вооружить? А что, если они попрячутся, испугаются?»
— Я давно хотел дать тебе винтовку,— сказал Латка.— Да все как-то не было случая.— Он показал рукой в угол, где стояла винтовка: — Это тебе, бери!
Ивась вскочил, взял винтовку и, покраснев от радости, сел. Потом снова встал и поблагодарил Латку.
— О-хо-хо! ..— вздохнул тот.— Когда же мы будем благодарить тех, кто скажет: «Ребята, сдавайте оружие на склады! Кончилась война!»
Председатель волисполкома встал первый. За ним все пошли к выходу.
На крыльце Ивась увидел комсомольцев. Встревоженные, они стояли кучкой в ожидании своего вожака.
«Пришли — значит, не испугались»,— успокоился Ивась.
— Революция требует жертв! — вместо приветствия сказал военком.
Ребята в знак согласия кивнули головами.
— Вот и они хотят в ячейку,— обратился к Карабу ту один из комсомольцев.
От группы отделились двое.
— Мы соседи Грица. .. Мы слышали, как его убивали. .. Запишите нас в комсомол и дайте нам оружие... Кот сказал, мы слышали: «Надо же как-нибудь отметить основание комсомола в Мамаевке. Чтоб помнили! Теперь запомнят!»
Усадьба Нарижных выходила огородом на Орель, бандиты в несколько минут сделали свое черное дело и скрылись в лесу на том берегу. Пока ребята бегали известить Латку о налете, банды и след простыл.
— Мы отомстим за товарища! — торжественно сказал Карабут, сжимая винтовку.— Мы отомстим!
Вскоре отряд вышел из села. Пройдя полосу крестьянских наделов — изрезанную на клочки приорельскую пойму,— бойцы вышли к хуторам, которые прятались в перелесках среди заросших камышом прудов.
Солнце нещадно пекло, и Ивась, весь мокрый от пота, крепко сжимая оружие, бежал к первому хутору, почерневшие кровли которого выглядывали из-за рощицы.
Щелкая затвором, Карабут вместе с молодым комбедовцем Поликарпом, связным Латки, вбежал во двор. Побледневшая от страха хозяйка хутора замерла возле хаты.
— Где бандиты?! — крикнул Поликарп, беря кулачиху «на бога».— У вас бандит скрывается!
Женщина дико смотрела на бойца.
— Где бандит? — еще громче заорал Поликарп.
В окнах показались испуганные девичьи лица. Сыновей у этого кулака не было — одни дочки, хозяин в банде не состоял, но тем больше было у бандитов оснований скрываться именно на этом хуторе, и Карабут поддержал Поликарпа.
— Где бандиты?! — завопил и он.
Хозяйка только отрицательно качала головой, не в состоянии вымолвить ни слова. Наконец она пришла в себя:
— Никого не было... Никто не прятался. *,
Подошли остальные бойцы. Осмотрели хату, чуланы,
амбар, овин, прошли через рощицу и снова, рассыпавшись цепью, двинулись к следующему хутору.
Как и предполагал Латка, никаких следов пребывания банды на хуторах не оказалось. Оставалось осмотреть только хутор самого Петра Кота, расположенный на краю мамаевских земель, граничащих с Полтавщиной. Ивась никогда там не бывал, и ему было интересно повидать кулацкое логово. Он вспомнил сход, тяжелые челюсти, сытую морду Кота и его произнесенное с подъемом: «Это нива желтая, зреющая! ..»
Когда пешая часть отряда подошла к хутору, Латка на тачанке с двумя десятками конников был уже там. Посреди двора дебелая жена Кота божилась, что не видела мужа уже несколько месяцев, что просила его бросить банду, что она из-за него несчастная, что сын, верно, погиб, потому что вот уже год, как поехал из дому и ничего о нем не слыхать... Говорила она ровно, без волнения, а глаза внимательно оглядывали бойцов одного за другим, она словно хотела запомнить, кто к ней приходил, и Карабут видел, что Латка ей не верит.
Поликарп глянул на Ивана Гавриловича и подскочил к Котихе. Замахнувшись прикладом, он заорал:
— Где муж?! Говори, а то так дам, что не встанешь!
— Не надо! — остановил его Латка.— Экой ты невоспитанный!
Ивась осмотрел двор, большую приземистую, крытую рогозом хату, рубленые амбары, хлев, конюшню. За хатой начинался пруд -с заросшими камышом берегами, верно, глубокий — не пересох, как те озерки, что попадались на пути, «Таких карпов, как у Кота, нигде
нету!» — вспомнились Ивасю слова деда Мусия, который, любя ловить рыбу, хорошо знал, где она водится, но редко мог похвалиться уловом.
— Ну что ж, нет так нет...— проговорил Латка.—- Прощайте.
Он посмотрел на вспотевшего Ивася и предложил сесть с ним в тачанку.
— Да и ты, Поликарп, садись. А ты, парень,— обратился он к ездовому,— пройдешься пешочком...
Латка подозвал командира отряда товарища Шпака и приказал возвращаться в Мамаевку.
— А мы с товарищем Карабутом и Поликарпом поедем на тот край, заглянем вон на те два хутора,— он показал рукой туда, где за дубравами, вдали, укрылся хутор двоюродного брата Кота, тестем которого был сосед Карабутов Шинкаренко.— Дай нам двоих из твоей кавалерии, а то как бы не встретить кого...
Тачанка затарахтела по сухому, неезженому, заросшему выгоревшей травой тракту. За дробно цокали четыре пары кованых копыт.
— У меня тут есть один секрет,— подмигнул ребятам Иван Гаврилович.— Да и подкрепиться пора бы. Голодны?
— Не без того...— улыбнулся Ивась и добавил: — Сын этого Кота, Паля, расстреливал Ивана Крыцю.
— Этот уже убит,— сказал Латка.— Еще прошлый год. А второго знаешь?
— Это же внуки нашего соседа — «Пиля и Паля — сукины сыны».
— Как, как? — засмеялся Латка.
Ивась рассказал ему о первой встрече с «котятами».
Хутор этого Кота почти ничем не отличался от хутора Петра: такая же большая хата под рогозом, рубленый амбар — постройки крепкие, солидные. Заросший камышом пруд начинался чуть ли не от порога. Тачанка остановилась посреди двора, из хаты вышел хозяин. Из- за плеча его выглядывала жена,— вскоре после того, как зарезали Лукию, он женился вторично.
— Дайте коням сенца,—- попросил Латка, направляясь с Карабутом и Поликарпом в хату.— А вы,— обратился он к конникам,— побудьте здесь, поглядывайте.
В комнате приезжие сели за стол.
— Чем угощаете? — с подчеркнутой вежливостью проговорил Латка.
—• Ничего у нас нет...— угрюмо отозвалась хозяйка.
Вошел Кот. Тревожно переглядываясь с женой, он попытался завести разговор на нейтральную тему:
— Жара... Все выгорело... Как будем жить?
— Живые — будут жить,— хмуро глянув на него, сказал Латка.— А парень Нарижного, которого сегодня ночью убил твой брат Петро,— не будет...
— Я за брата не, отвечаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Из Софиевки, лежавшей верстах в тридцати, узнав о спектакле, приезжал инструктор у продкома товарищ
1 Мы всех палачей сотрем в порошок, Вставай же, армия бедняков!
(Подстрочный перевод)
Башмак, чернобровый красавец лет тридцати пяти с длинными казацкими усами. Он здоровался со всеми, но особенно крепко жал руку Петру Самарскому — первому на селе танцору, хоть ему и доставалась всегда роль «без речей». Какая бы ни была жара, товарищ Башмак приезжал в овчинном полушубке, и это никого не удивляло.
И вот скамьи раздвигали, зрители становились в круг, освободив место для пляски, и все затихало в ожидании.
— Играй, музыка! — кричал Иван Гаврилович, и музыканты исполняли гопак.
На середину зала выходил в полушубке на одном плече товарищ Башмак и неторопливо плыл в танце. Но уже через минуту он ускорял шаг, сбрасывал полушубок на пол и, с каждым мгновением набирая скорость, уже не плыл, а летел, выгибаясь и распрямляясь, шел вприсядку и подпрыгивал, чуть не падал, снова вскакивал и снова шел вприсядку. Музыканты играли все быстрей и быстрей, товарищ Башмак швырял уже наземь и чумарку и в бешеном кружении выполнял одному ему известные коленца и выкрутасы, пока музыканты, дойдя до пределов возможного, не останавливались. Тогда останавливался и он.
Наградой инструктору упродкома товарищу Башмаку был гром аплодисментов, а Петро стоял уже готовый, тоже в полушубке на плече, ждал сигнала, и лицо у него было серьезное, как перед экзаменом.
— Играй, музыка! — снова выкрикивал Латка.
Музыканты повторяли гопак, и на середину зала выходил Петро. Он, как' и Башмак, начинал медленно, а оканчивал в бешеном темпе, находя все новые и новые варианты этого старинного народного танца, так что в конце просто ходил на руках.
Петра награждали такими же громкими и дружными аплодисментами, как и его соперника, и никто не мог бы сказать, который из них танцует лучше.
Зал гудел, начинались массовые танцы, молодежь кружилась в вальсе, танцевала казачок, краковяк, польку, а после второго действия, в антракте, снова соревновались Самарский и Башмак.
Спектакли заканчивались после полуночи. Проверив, все ли прибрано и заперто, Ивась шел домой, выпивал крынку молока с куском хлеба и поскорей укладывался, чтобы хоть немного поспать, потому что с восходом надо
было вставать и хлопотать по хозяйству. Парень не жаловался на раннюю побудку, ведь и те сотни крестьян, которые вместе с ним были в театре, тоже спали не до обеда, а, как и он, вставали вместе с солнцем, трудились весь день и считали это совершенно нормальным. Правда, в это лето тяжелых работ почти не было, — засуха сожгла посевы, косили не каждую ниву, а только там, где хоть что-нибудь не выгорело, зерна было так мало и оно было такое жалкое, что не приходилось напрягаться, чтобы скосить его и перевезти.
В политико-просветительной работе Ивасю было все ясно, а вот как выполнить главное поручение — организовать комсомольскую ячейку,— он не знал.
Оказалось, что у него нет товарищей среди сверстников. Все, с кем он дружит, встречается, спорит, старше его на пять, а то и на десять лет.
Даже в сельском хозяйстве он подростком уже выполнял работу взрослых. Скажем, при молотьбе (мужики, если молотили на молотилке, требовавшей не меньше двух десятков работников, батраков не нанимали, а работали сообща) он относил на вилах солому. И хотя потом болел живот, Ивась не бросал эту тяжелую, но почетную, в самом деле «взрослую работу», и хозяин сажал Ивася завтракать, обедать, ужинать не с подростками, отгребавшими зерно, полову или погонявшими лошадей, а с солидными мужчинами.
Те, с кем он когда-то пас скотину, отошли от него, встречался он с ними редко, а встретив, не находил общих тем. А те, с кем учился в земской школе, были старше его: он пошел в школу семи лет, а они — девяти, а то и десяти.
Начать с учащейся молодежи? Но один — семнадцатилетний семинарист-анархист, другой — родственник кулака, третий — трус... Девчонки из просвтянского хора? Они только хихикают да перемигиваются, когда заводишь с ними серьезный разговор.
С кем посоветоваться? Он перебрал всех — председателя волисполкома, Ивана Гавриловича Латку, военкомат, учителей... Нет, помощи от них ждать напрасно. Да и самолюбие не позволяло Карабуту обращаться за советом. Что же он, сам не сможет?
Оставался на первый взгляд очень простой способ)
обратиться с речью на собрании. Созвать молодежь и произнести речь. А если никто после его призыва не запишется? Что тогда? Как пережить позор поражения? А главное: как же тогда выполнить поручение — как создать в Мамаевке комсомольскую ячейку?
Но другого пути не было. Ивась сказал председателю олисполкома, что хочет собрать молодежь, и попросил оповестить об этом население.
— А кто выступит? — поинтересовался председатель. I - Я.
— Созовем,— почему-то вопросительно глядя на Ивася, сказал председатель.
— Вы чего так смотрите? — спросил Ивась.
— А как не запишутся?
Карабут только вздохнул.
В воскресенье сотские пошли по селу, оповещая, что после обеда состоится собрание сельской молодежи, и у Ивася тревожно забилось сердце. Ведь могут же просто не прийти! Или соберутся два десятка подростков. .. Он крутился возле театра, то заходя внутрь, то выбегая на площадь, пока не показалось несколько ребят. У Ивася немного отлегло. А через час в театре все гудело, и Карабут, бледный от волнения, объявил собрание открытым.
Следовало, наверное, выбрать президиум и все прочее, но организатор обо всем этом не подумал и сразу приступил к докладу. Революция открыла перед молодежью широкие дороги, говорил он. Только при Советской власти молодежь может осуществить свое право на обучение, на свободный труд, на счастливую жизнь. По эту жизнь надо строить, надо помогать партии, надо защищать свою власть. Здесь докладчик подошел к главному — надо организоваться, надо создать комсомольскую ячейку...
— Правильно! Правильно! — раздалось несколько голосов в разных концах зала.
Карабут не помнил себя от счастья. Он замолчал, поискал глазами тех, кто выкрикнул это замечательное слово «Правильно!», и с новым пылом продолжал говорить. Закончил он доклад словами Ленина, сказанными на Третьем съезде КСМ:
— Учиться, учиться И учиться!
Записалось целых шестнадцать ребят! Первое собрание назначили на следующее воскресенье, и он, волнуясь, думал, какой вопрос поставить, о чем говорить, что
бы заинтересовать членов новой ячейки. Эх, была бы у него «Азбука коммунизма»! Можно бы просто читать вслух главу за главой, а потом обсуждать прочитанное. Но где в Мамаевке достать эту книгу? ..
Ивась уже который раз пересматривал свою библиотечку, перебрал десяток брошюр, оставленных братом, когда тот по дороге на фронт зимой 1919 года заезжал домой, но ничего острозлободневного не нашел. Он подержал в руках книжечку в красной обложке с непонятным ему названием «О диалектике» и положил на место. Потом взял вторично и стал равнодушно просматривать. Но равнодушие исчезло по прочтении первых же страниц. Он и раньше знал, что, если воду нагреть до ста градусов, она закипит, но то, что здесь действует закон диалектики о переходе количества в качество,— этого он не знал, как не знал и самого закона.
Это же страшно интересно! В самом деле; нагрей воду на один градус — она останется водой, на два — тоже, на три, четыре, десять, девяносто девять градусов—: вода, и вдруг — прибавить всего один градус — и вода стала паром! Количество переходит в качество! И так во всем!
Он читал книжку и через каждые несколько страниц останавливался, зачарованно глядел перед собой, продумывая чудесные открытия, которые таила в себе маленькая брошюрка в красной обложке. Революция — не счастливая случайность, а железный закон общественного развития; победа пролетариата не случайна, это закон развития; грядущий коммунизм неизбежен, он тоже закон развития!
Он читал и вспоминал десятки случаев, когда не мог одолеть своих оппонентов в политических спорах только потому, что не знал диалектики. А дочитав, долго сидел с широко раскрытыми глазами и удивлялся, как он мог жить, спорить, отстаивать свои взгляды, не зная основных законов бытия? Теперь он знает все. Он во всеоружии. Раньше — верил, теперь — знает.
На первом собрании ячейки он расскажет ребятам об этом открытии. И в ожидании следующего воскресенья он подбирал в памяти примеры, чтобы сделать лекцию железно убедительной.
Но во вторник к Карабутам прибежал сотский и сказал, что Ивася вызывают в волисполком.
— Немедленно!
Карабут всполошился:
— Что случилось?
— Вашего одного убили ночью. Комсомола.
— Убили? Кого? — в ужасе спросил Ивась.
— Комсомола, говорю. Грицка Нарижного. Единственный сын был у отца. Убили, проклятые... Кот! Котова банда.
Ивасю запомнился этот аккуратно одетый паренек, с умными, немного наивными глазами, который после собрания спросил как раз про «Азбуку коммунизма»...
Ивась бежал в село, лихорадочно обдумывая, что теперь делать. «Единственный сын»,— вдруг вспомнил он слова сотского и представил свою встречу с отцом Грина. Он, Карабут, сагитировал мальчишку вступить в комсомол, и Нарижный, верно, считает Ивася повинным в смерти сына...
Проклятый Кот! До каких же пор он будет мешать жить людям?!
И как отнесутся к этому испытанию комсомольцы? Не попрячутся ли в кусты? Ведь убийство совершено с определенной целью — запугать молодежь. Это ясно! Проклятый Кот!
В исполкоме собралось все руководство волости. Ивась поклонился. Ему молча ответили. Председатель исполкома указал на стул. Карабут сел.
Наконец председатель нарушил молчание:
— Что же будем делать?
— Прочешем еще раз хутора, — сказал Латка.
— Банда в лесу,— бросил председатель исполкома.
— В лес не пойдем. В лесу за каждым кустом может ждать засада, — угрюмо сказал Латка. — Только своих погубим...
— Надо сегодня же прочесать хутора! — сказал военком.
— Сегодня ни одного бандита на хуторах не будет,— возразил Латка.— Что они, дураки? После налета в домах попрячутся?
Его никто не поддержал, и он продолжал после
паузы:
— Если таково ваше мнение, прочешем... Ладно. К тому же у меня есть на хуторах небольшое дельце. Ладно. Прочешем сегодня.
— Надо вооружить комсомольцев,— предложил Ивась, а у самого заскребло на сердце: «Вооружить? А что, если они попрячутся, испугаются?»
— Я давно хотел дать тебе винтовку,— сказал Латка.— Да все как-то не было случая.— Он показал рукой в угол, где стояла винтовка: — Это тебе, бери!
Ивась вскочил, взял винтовку и, покраснев от радости, сел. Потом снова встал и поблагодарил Латку.
— О-хо-хо! ..— вздохнул тот.— Когда же мы будем благодарить тех, кто скажет: «Ребята, сдавайте оружие на склады! Кончилась война!»
Председатель волисполкома встал первый. За ним все пошли к выходу.
На крыльце Ивась увидел комсомольцев. Встревоженные, они стояли кучкой в ожидании своего вожака.
«Пришли — значит, не испугались»,— успокоился Ивась.
— Революция требует жертв! — вместо приветствия сказал военком.
Ребята в знак согласия кивнули головами.
— Вот и они хотят в ячейку,— обратился к Карабу ту один из комсомольцев.
От группы отделились двое.
— Мы соседи Грица. .. Мы слышали, как его убивали. .. Запишите нас в комсомол и дайте нам оружие... Кот сказал, мы слышали: «Надо же как-нибудь отметить основание комсомола в Мамаевке. Чтоб помнили! Теперь запомнят!»
Усадьба Нарижных выходила огородом на Орель, бандиты в несколько минут сделали свое черное дело и скрылись в лесу на том берегу. Пока ребята бегали известить Латку о налете, банды и след простыл.
— Мы отомстим за товарища! — торжественно сказал Карабут, сжимая винтовку.— Мы отомстим!
Вскоре отряд вышел из села. Пройдя полосу крестьянских наделов — изрезанную на клочки приорельскую пойму,— бойцы вышли к хуторам, которые прятались в перелесках среди заросших камышом прудов.
Солнце нещадно пекло, и Ивась, весь мокрый от пота, крепко сжимая оружие, бежал к первому хутору, почерневшие кровли которого выглядывали из-за рощицы.
Щелкая затвором, Карабут вместе с молодым комбедовцем Поликарпом, связным Латки, вбежал во двор. Побледневшая от страха хозяйка хутора замерла возле хаты.
— Где бандиты?! — крикнул Поликарп, беря кулачиху «на бога».— У вас бандит скрывается!
Женщина дико смотрела на бойца.
— Где бандит? — еще громче заорал Поликарп.
В окнах показались испуганные девичьи лица. Сыновей у этого кулака не было — одни дочки, хозяин в банде не состоял, но тем больше было у бандитов оснований скрываться именно на этом хуторе, и Карабут поддержал Поликарпа.
— Где бандиты?! — завопил и он.
Хозяйка только отрицательно качала головой, не в состоянии вымолвить ни слова. Наконец она пришла в себя:
— Никого не было... Никто не прятался. *,
Подошли остальные бойцы. Осмотрели хату, чуланы,
амбар, овин, прошли через рощицу и снова, рассыпавшись цепью, двинулись к следующему хутору.
Как и предполагал Латка, никаких следов пребывания банды на хуторах не оказалось. Оставалось осмотреть только хутор самого Петра Кота, расположенный на краю мамаевских земель, граничащих с Полтавщиной. Ивась никогда там не бывал, и ему было интересно повидать кулацкое логово. Он вспомнил сход, тяжелые челюсти, сытую морду Кота и его произнесенное с подъемом: «Это нива желтая, зреющая! ..»
Когда пешая часть отряда подошла к хутору, Латка на тачанке с двумя десятками конников был уже там. Посреди двора дебелая жена Кота божилась, что не видела мужа уже несколько месяцев, что просила его бросить банду, что она из-за него несчастная, что сын, верно, погиб, потому что вот уже год, как поехал из дому и ничего о нем не слыхать... Говорила она ровно, без волнения, а глаза внимательно оглядывали бойцов одного за другим, она словно хотела запомнить, кто к ней приходил, и Карабут видел, что Латка ей не верит.
Поликарп глянул на Ивана Гавриловича и подскочил к Котихе. Замахнувшись прикладом, он заорал:
— Где муж?! Говори, а то так дам, что не встанешь!
— Не надо! — остановил его Латка.— Экой ты невоспитанный!
Ивась осмотрел двор, большую приземистую, крытую рогозом хату, рубленые амбары, хлев, конюшню. За хатой начинался пруд -с заросшими камышом берегами, верно, глубокий — не пересох, как те озерки, что попадались на пути, «Таких карпов, как у Кота, нигде
нету!» — вспомнились Ивасю слова деда Мусия, который, любя ловить рыбу, хорошо знал, где она водится, но редко мог похвалиться уловом.
— Ну что ж, нет так нет...— проговорил Латка.—- Прощайте.
Он посмотрел на вспотевшего Ивася и предложил сесть с ним в тачанку.
— Да и ты, Поликарп, садись. А ты, парень,— обратился он к ездовому,— пройдешься пешочком...
Латка подозвал командира отряда товарища Шпака и приказал возвращаться в Мамаевку.
— А мы с товарищем Карабутом и Поликарпом поедем на тот край, заглянем вон на те два хутора,— он показал рукой туда, где за дубравами, вдали, укрылся хутор двоюродного брата Кота, тестем которого был сосед Карабутов Шинкаренко.— Дай нам двоих из твоей кавалерии, а то как бы не встретить кого...
Тачанка затарахтела по сухому, неезженому, заросшему выгоревшей травой тракту. За дробно цокали четыре пары кованых копыт.
— У меня тут есть один секрет,— подмигнул ребятам Иван Гаврилович.— Да и подкрепиться пора бы. Голодны?
— Не без того...— улыбнулся Ивась и добавил: — Сын этого Кота, Паля, расстреливал Ивана Крыцю.
— Этот уже убит,— сказал Латка.— Еще прошлый год. А второго знаешь?
— Это же внуки нашего соседа — «Пиля и Паля — сукины сыны».
— Как, как? — засмеялся Латка.
Ивась рассказал ему о первой встрече с «котятами».
Хутор этого Кота почти ничем не отличался от хутора Петра: такая же большая хата под рогозом, рубленый амбар — постройки крепкие, солидные. Заросший камышом пруд начинался чуть ли не от порога. Тачанка остановилась посреди двора, из хаты вышел хозяин. Из- за плеча его выглядывала жена,— вскоре после того, как зарезали Лукию, он женился вторично.
— Дайте коням сенца,—- попросил Латка, направляясь с Карабутом и Поликарпом в хату.— А вы,— обратился он к конникам,— побудьте здесь, поглядывайте.
В комнате приезжие сели за стол.
— Чем угощаете? — с подчеркнутой вежливостью проговорил Латка.
—• Ничего у нас нет...— угрюмо отозвалась хозяйка.
Вошел Кот. Тревожно переглядываясь с женой, он попытался завести разговор на нейтральную тему:
— Жара... Все выгорело... Как будем жить?
— Живые — будут жить,— хмуро глянув на него, сказал Латка.— А парень Нарижного, которого сегодня ночью убил твой брат Петро,— не будет...
— Я за брата не, отвечаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20