— обратился он к часовому.
— Часа через два.
— Так я приду через два часа,;—сказал Ивась.
— Придешь? — недоверчиво посмотрел на него Молодкевич.
— Конечно. А не веришь,, давай погуляем эти два часа...
— Ну хорошо... Иди. Но через два часа чтобы был тут!
— Не беспокойся,— заверил его Ивась и не торопясь направился домой.
Только свернув на другую улицу, он облегченно вздохнул и ускорил шаг.
На квартире он просмотрел учебники, засунул за пояс «Психологию», «Логику», «Алгебру» и, не прощаясь,
выскользнул со двора. Боковыми улицами он добрался до бывшей квартиры Хомы и попросился у хозяйки переночевать, а в четыре часа утра, еще затемно, вышел из города в направлении Мамаевки.
Шел мелкий осенний дождь, ноги увязали в грязи, но все это были мелочи по сравнению с тем, что могло ожидать его в городе.
В первом селе он увидел возле школы знакомого семинариста, который теперь здесь учительствовал. С перевязанной головой, весь в синяках, он рассказал Ивасю, что за час перед тем белогвардейская дружина во главе с корнетом Коханенко выступила из их села.., Оказалось, что этой ночью белогвардейцы вновь оставили уезд и теперь продвигались к губернскому городу.
— А это,— показывая на перевязанную голову, сообщил учитель,— результат моего разговора с корне- 1ом.., Он уговаривал меня рассказать, где сейчас партизаны. ..
Ивась содрогнулся, представив себе встречу с корнем, которой он не избежал бы, придя на час раньше в село...
Заляпанный грязью до пояса, усталый до изнеможения, перемесив семьдесят пять верст чернозема, Ивась к вечеру следующего дня пришел домой.
7
Он лог спать на печи, а когда проснулся и посмотрел вниз, увидел свои сапоги, начищенные до блеска, и на нитке выглаженные, без малейших следов грязи, штаны. Он уже слезал с печи, когда раздался выстрел, а за ним — шум и ругань. Со двора вбежала испуганная мать,
— Белые}
Через минуту гулко хлопнула дверь, и на кухню во- рвались два белогвардейца.
— Ага! Военное имущество! — обрадовался один из них, увидав штаны и сапоги Ивася.
Второй мигом подхватил вещи.
— Это не военное имущество! Это мои штаны и сапоги! Сшитые, а не купленные! — крикнул Ивась.
— Много ты знаешь! Сиди на печи, пока жив! — отмстил белогвардеец и , увидав Юхима Мусиевича который переступил порог, заорал: — Где сын?
— Не знаю. ,
— А! Не знаешь?! В Красной Армии! А ты и не знаешь?!
Юхим Мусиевич молчал, мать тайком утирала слезы; младший, Сашко, испуганно озирался, разинув рот.
В кухню ворвались еще несколько белогвардейцев. Старший приказал произвести обыск, и через пять минут на полу уже лежала целая куча «военного имущества»— пальто матери, платки, свертки полотна, полотенца и мешок с салом. Один из солдат, обшаривая одежу на вешалке, нашел в курточке у Сашка винтовочный патрон.
— Вот! — крикнул он своим.— Смотрите! Вот! Оружие!
Он схватил Юхима Мусиевича за лацканы и заорал:
— Где оружие? Где винтовка? Давай сюда винтовку!
—• Это мальчишка где-то нашел патрон... Я первый раз вижу,— побледнев, сказал отец.
— Где оружие? Я спрашиваю, где оружие?! — кричал белогвардеец. И вдруг ударил Юхима Мусиевича по лицу кулаком.
Тот пошатнулся.
— Нет у нас никакого оружия...
— Нету? А ну выведите его во двор!
Ивась задрожал всем телом. Сейчас отца расстреляют.
Тумаками солдаты вытолкнули Юхима Мусиевича из хаты и повели на улицу. Мать, плача, бежала за ними. Двое бандитов выносили «военное имущество». Помертвев от страшного ожидания, Ивась механически наблюдал в окно, как белогвардейцы вывели из конюшни лошадь и грузили на нее добро. Проходили минуты. Лошадь с награбленным вывели со двора. Вдруг на улице стало тихо, и Ивась приготовился к самому худшему. Но выстрела не раздалось. Прошла еще минута, и во дворе показался отец, избитый, окровавленный, но живой. Мать, рыдая, вела его под руку.
Испуганный Сашко, чувствуя свою вину и ожидая заслуженной кары, шмыгнул в комнату, как только отворилась наружная дверь. На него никто не обратил внимания.. .
— Только бы этим кончилось...—- проговорил отец.— А если еще придут?
На счастье Карабутов, белые спешили — их сводный отряд бежал от партизан на железнодорожную станцию, и для «прощания» с Мамаевкой у них было очень мало времени.
Ивась приготовился слушать отцовские жалобы на Хому и подыскивал слова, чтобы доказать, что Хома не виноват, что «революция жертв искупительных просит», что исторический процесс есть исторический процесс и классовая борьба необходима, что от врага нельзя ждать добра, но Юхим Мусиевич не сказал ни слова.
Скоро стало известно, что белогвардейцы поймали Опанаса Дрелика и с ним двоих партизан и замучили их. Опанасу резали тело и, нацедив крови в стакан, заставляли его пить, а потом убили. Несколько хат сожгли. А убитых и ограбленных было без числа.
Отсутствие штанов и сапог способствовало тому, что молодой Карабутенко самостоятельно взялся за науки по программе шестого класса гимназии.
Из учебника психологии он узнал, что ощущение мука вызывается волнами воздуха, а ощущение цвета -световыми волнами, и, не будь человека, звук не были бы звуком и светом, которые мы слышим и видим, а так п остались бы волнами.
По больше всего поразила его книжка по биологии, каким-то образом попавшая к ним в книжный шкаф. Происхождение видов в процессе борьбы за существо было для него раньше просто фразой, общим местом, а теперь он представил себе происхождение вина конкретно. Он увидел мир в его развитии, заглянул в глубь мироздания. О том, что с изменениями в экономике изменяется общество, он узнал из программы большевистской партии: Теперь он осознал, что не толь- го общество, а весь мир изменяется: что современная картина мира — лишь момент в его развитии, картина, которая была другой вчера и будет другой завтра.
Ивась знал, что человек происходит от обезьяны. Но раньше не представлял себе процесса развития, он думал, что обезьяна вместо детеныша однажды родила человека с его современным интеллектом, современными чувствами, современными мыслями. Теперь он видел, что это не так, что у первобытного человека не было многого, чем обладают люди сегодня.
«Человек от природы — собственник! Из него никогда не выйдет коммуниста!» — слышались ему слова
Виктора Стовбоватого и других оппонентов в прошлых спорах, и он теперь только улыбался. Тогда он не знал, как ответить, и ссылался на время, хотя и не представлял себе, как на самом деле действует время. Теперь он был уверен: человек избавится от собственнических чувств, качества эти приобретенные, а не природные.
Особенно его поразило, что в эмбриональной стадии человек проходит все этапы предыдущего развития человечества, начиная с одноклеточных, и, например, бывает рыбой. Рыба же не была собственником! И ласточка тоже. А пчелы?
Эти открытия доставили ему столько радости, что он даже забыл, что остался без штанов и сапог.
Выходя кормить или поить скотину (мать нашла кое- что из старья, подлатала, начала, отец делился сапогами, пока не заказали новые), Ивась невольно заглядывал, так сказать, в глубь естественной истории, представлял себе, глядя на животных, тот путь, который прошли лошадь, корова или телок, пока стали лошадью, коровой или телком. Закончив работу, он выходил к воротам и, поглядывая на крыши хат, которыми было заполнено все вокруг до самого горизонта, думал о том, что вот он знает правду, у него истинное представление о жизни, а эти тысячи живущих под соломенными стрехами не знают ничего, веруют в бога и думают, что свет неизменен.
Когда первая радость прозрения миновала, Ивась заметил пробел в своих знаниях. Как будто все ясно: одна клетка зародыша, развиваясь, превращается в человека. А душа? Откуда же берется душа? Как и откуда она вселяется в человеческий организм? Ведь у клетки,, с которой начинается развитие, души нет?!
Давно, когда ему было всего лет десять или одиннадцать, он видел кинокартину «Страшная месть» по Гоголю, где колдун вызывает душу пани Катерины. Ивась явственно, как сейчас, видел, как душа, в виде прозрачного силуэта пани Катерины, отделилась от тела по приказу колдуна, И у каждого человека, представлял Ивась, есть, вот такая прозрачная копия тела, в ней сосредоточены все чувства, мысли, желания, страсти. И если душа покидает тело, человек умирает. Именно так он представлял себе душу и, как ни бился над вопросом, откуда она берется, эта душа, не мог дать ответ.
Кого спросить? Кого же, когда на все пять тысяч
населения Мамаевки ему одному открыта тайна происхождения видов и человека?..
Не разрешив эту проблему, Ивась успокоил себя тем, что, в конце концов, хотя и не знает, откуда берется душа, того, что он знает, достаточно для правильного анализа жизненных явлений. Все в развитии, все изменяется— вот что важно! И важно прежде всего потому, что человек изменится, избавится от черт, приобретенных на протяжении собственнического периода истории. Отрицательные черты человека исчезнут по мере изменения социальных условий существования. Это главное!
В своих отрепьях Ивась стеснялся показываться на люди, а попытка просветить отца кончилась ничем. Юхим Мусиевич слушал сына улыбаясь: мол, отца учишь, и его, казалось, больше интересовал самый факт, что сын увлечен таким вопросом, чем суть дела. Но тут школьный товарищ, старше его на два года, передал приглашение быть дружкой у него на свадьбе. Пришлось идти в центр села, чтобы отказаться от почетного приглашения. Одновременно Ивась хотел поделиться гноем новыми знаниями. Но в приятеле он не нашел внимательного слушателя, тот был озабочен свадьбой, а не происхождением видов и сущностью цвета и звука.
Пилили приятеля, Карабутенко остановился посреди улицы. День был туманный, хаты едва проступали ( к ноль мглу, и село казалось написанным какой-то удивительной краской. Вдруг со стороны Орели раздался I омский топот, а через минуту из тумана вынеслись черт и ре всадника. Размахивая обнаженными шашками, мчались наметом к «волости» — это название сохранилось, хотя власти не раз менялись.
Ивась инстинктивно бросился к забору, но, увидев ил шапке всадника красную ленту, остановился.
Партизаны!
Обрадованный, он счастливыми глазами смотрел на
и ого парня, который подъехал к нему, спрашивая, кто в селе.
Никого! Недавно деникинский отряд драпал черт* Мамаевку,— торопился проинформировать партизана Ивась.
- Знаем! Этот отряд мы догнали. Значит, никого?
— Никого.
Усатый отрядил двоих товарищей обратно, а сам, вдвоем с другим бойцом, продолжал путь.
Через полчаса огромный партизанский отряд, около шести тысяч бойцов, расположился в Мамаевке. Это был отряд Матяша, шедший на Екатеринослав, откуда время от времени доносилась артиллерийская канонада — единственный способ информации о положении белых в Екатеринославской губернии, поскольку никаких газет в Мамаевку давно не приходило, а телефон был испорчен.
Отдохнув в Мамаевке день, отряд двинулся на Екатеринослав и после неудачного наступления, снова через Мамаевку, вернулся на Полтавщину. В отряде чуть ли не половина бойцов болела сыпным тифом, и через две недели лежала в тифу вся Мамаевка. Болели в каждом дворе, не была исключением и семья Карабутов.
Первым заболел Юхим Мусиевич, за ним мать, младший брат Сашко, старшая сестра и, наконец, годовалый Дмитрик. Ивась остался на хозяйстве один. Прежде всего он запряг единственную клячу, оставшуюся у Карабутов после визита белогвардейцев, и поехал за фельдшером. Рыжий, с большими руками, густо покрытыми веснушками, фельдшер сказал, что хотя он и очень уважает Юхима Мусиевича, но ехать ему некогда и незачем, потому что все больные в Мамаевке больны сыпняком, лекарств никаких нет, и единственное, чем он может помочь Юхиму Мусиевичу, это дать Ивасю учебник по терапии.
—- Вот нате эту книжку, читайте и лечите, как тут написано. А вот вам рецепт на аспирин и на слабительное. Поезжайте в Чарычу, купите в ^аптеке. Желудок прочистить необходимо всем больным.
Ивась поблагодарил за книжку и в тот же день прочитал главу «Сыпной тиф». Он нашел женщину, одинокую беженку, которая взялась присматривать за больными и доить корову, отвез мешок ржаной муки известной на селе самогонщице и получил от нее четверть самогона двойной перегонки: в учебнике говорилось о дезинфекции спиртом. Самогонщица не обманула — налитый в блюдечко самогон вспыхивал от спички и горел прозрачным голубым огнем.
В Мамаевке ежегодно умирало несколько больных, мужчины по большей части лежали в тифу или были на войне, а тем временем ударили лютые морозы, земля промерзла на полтора аршина, и отовсюду слышались жалобы на то, как трудно найти человека рыть могилу. Несколько соседей, у которых не было лошадей, приходили к Ивасю просить клячу отвезти гроб на кладбище, и у него всякий раз сжималось сердце от тяжкого предчувствия, что и ему придется искать могильщика и везти гроб на погост...
Особенно тяжело приходилось по ночам. Изо всех комнат доносился стон, слабые голоса просили воды, звали бога, бормотали в бреду. Ивась сидел и при свете плошки перечитывал учебник терапии, отыскивал описание симптомов тифа, которые замечал у больных.
На двенадцатые сутки после того, как заболел отец, Ивась, как и каждую ночь, дежурил, переходя из комнаты в комнату и прислушиваясь к каждому больному. Все спали, только отец стонал, вскрикивал и снова не то засыпал, не то терял сознание. Ивась со страхом смотрел на его заросшее рыжей бородой лицо, которое из бледного стало багровым, на помутневшие глаза, которые, на миг блеснув, медленно закрывались. Ивась измерил температуру. Тридцать девять и девять! Сердце неистово билось! Коллапс!
Он только в этот день прочитал об этом страшном явлении, когда сердце сперва бешено бьется, а потом вдруг останавливается — уже навсегда. Что делать? К кому бежать, с кем посоветоваться? Один, среди ночи, окруженный смертельно больными, он ощутил свою полную беспомощность и заплакал. Но как только слезы покатились по щеке, созрело решение...
Он пощупал отцовские ноги, они были холодные. Ивась лихорадочно листал странички. Ага, грелка к ногам — спиртовой компресс... Он налил в стакан самогона и приготовился делать компресс, как вдруг отец открыл глаза и, увидев в руках у сына стакан, оживился.
— Что это у тебя? — простонал он.
— Самогон для компресса.
— Ох... дай...— Юхим Мусиевич передохнул, не в силах выговорить разом всю фразу.— Дай, я лучше выпью...
— Папа! — возмутился Ивась.
По лицу Юхима Мусиевича скользнула улыбка.
— Дай...— Что-то детское было в выражении его' лица, и Ивась почувствовал свое превосходство над отцом.
Шестнадцатилетний эскулап верил во все, что говорили медики, которые считали спирт отравой. Но глаза отца смотрели так умоляюще, что он заколебался.
— Отца не слушаешься простонал Юхим Муситевич.
Ивась скорбно смотрел на него. «Может быть, это последнее его желание, последние минуты?» Он поднес к губам отца стакан, но больной нашел в себе достаточно сил, чтобы протянуть руку, и выпил полстакана семидесятиградусного спирта без посторонней помощи. Он сделал последний глоток, и стакан выпал у него из рук.
Ивась остолбенел: «Что я наделал!» Мгновение он смотрел на лицо отца, которое было уже не таким красным и даже казалось спокойным. Часы в соседней комнате пробили два. Два часа ночи. Доктора! Ивась быстро оделся, разбудил сиделку и побежал запрягать лошадь. До села, где находилась бывшая земская больница, двадцать верст, к утру он туда доберется, а там врач — приятель отца — не откажется приехать.
В холодной тьме он протрясся четыре часа и утром прибыл в больницу. Врач и в самом деле поехал. Ивась, с замиранием сердца думая, что его ожидает дома, изо всех сил погонял клячу, которая упорно отказывалась бежать.
Въехав во двор, Ивась увидел сиделку, выглянувшую из сеней, и обрадовался: по лицу ее можно было догадаться, что отец жив. Он вбежал в хату и убедился, что все хорошо и Юхим Мусиевич чувствует себя отлично.
— Ночью был кризис, который счастливо миновал. Теперь можно поздравить больного с выздоровлением,— сказал врач, осмотрев Юхима Мусиевича.
Ивась чуть не плакал от радости и рассказал о злосчастном происшествии с самогоном.
— Прекрасно! Вы поддержали его сердце. Иногда это помогает! А где ваш эликсир? Покажите...
Ивась вытащил из-за сундука четверть.
— О-о! — восхищенно протянул врач.
Он осмотрел остальных больных, выписал рецепты, дал несколько советов и успокоил юношу, сказав, что, по его мнению, все выздоравливают. Ивась колебался — налить доктору бутылку самогона или нет? А что, если обидится? Наконец он отважился и, краснея, предложил самогон как.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Часа через два.
— Так я приду через два часа,;—сказал Ивась.
— Придешь? — недоверчиво посмотрел на него Молодкевич.
— Конечно. А не веришь,, давай погуляем эти два часа...
— Ну хорошо... Иди. Но через два часа чтобы был тут!
— Не беспокойся,— заверил его Ивась и не торопясь направился домой.
Только свернув на другую улицу, он облегченно вздохнул и ускорил шаг.
На квартире он просмотрел учебники, засунул за пояс «Психологию», «Логику», «Алгебру» и, не прощаясь,
выскользнул со двора. Боковыми улицами он добрался до бывшей квартиры Хомы и попросился у хозяйки переночевать, а в четыре часа утра, еще затемно, вышел из города в направлении Мамаевки.
Шел мелкий осенний дождь, ноги увязали в грязи, но все это были мелочи по сравнению с тем, что могло ожидать его в городе.
В первом селе он увидел возле школы знакомого семинариста, который теперь здесь учительствовал. С перевязанной головой, весь в синяках, он рассказал Ивасю, что за час перед тем белогвардейская дружина во главе с корнетом Коханенко выступила из их села.., Оказалось, что этой ночью белогвардейцы вновь оставили уезд и теперь продвигались к губернскому городу.
— А это,— показывая на перевязанную голову, сообщил учитель,— результат моего разговора с корне- 1ом.., Он уговаривал меня рассказать, где сейчас партизаны. ..
Ивась содрогнулся, представив себе встречу с корнем, которой он не избежал бы, придя на час раньше в село...
Заляпанный грязью до пояса, усталый до изнеможения, перемесив семьдесят пять верст чернозема, Ивась к вечеру следующего дня пришел домой.
7
Он лог спать на печи, а когда проснулся и посмотрел вниз, увидел свои сапоги, начищенные до блеска, и на нитке выглаженные, без малейших следов грязи, штаны. Он уже слезал с печи, когда раздался выстрел, а за ним — шум и ругань. Со двора вбежала испуганная мать,
— Белые}
Через минуту гулко хлопнула дверь, и на кухню во- рвались два белогвардейца.
— Ага! Военное имущество! — обрадовался один из них, увидав штаны и сапоги Ивася.
Второй мигом подхватил вещи.
— Это не военное имущество! Это мои штаны и сапоги! Сшитые, а не купленные! — крикнул Ивась.
— Много ты знаешь! Сиди на печи, пока жив! — отмстил белогвардеец и , увидав Юхима Мусиевича который переступил порог, заорал: — Где сын?
— Не знаю. ,
— А! Не знаешь?! В Красной Армии! А ты и не знаешь?!
Юхим Мусиевич молчал, мать тайком утирала слезы; младший, Сашко, испуганно озирался, разинув рот.
В кухню ворвались еще несколько белогвардейцев. Старший приказал произвести обыск, и через пять минут на полу уже лежала целая куча «военного имущества»— пальто матери, платки, свертки полотна, полотенца и мешок с салом. Один из солдат, обшаривая одежу на вешалке, нашел в курточке у Сашка винтовочный патрон.
— Вот! — крикнул он своим.— Смотрите! Вот! Оружие!
Он схватил Юхима Мусиевича за лацканы и заорал:
— Где оружие? Где винтовка? Давай сюда винтовку!
—• Это мальчишка где-то нашел патрон... Я первый раз вижу,— побледнев, сказал отец.
— Где оружие? Я спрашиваю, где оружие?! — кричал белогвардеец. И вдруг ударил Юхима Мусиевича по лицу кулаком.
Тот пошатнулся.
— Нет у нас никакого оружия...
— Нету? А ну выведите его во двор!
Ивась задрожал всем телом. Сейчас отца расстреляют.
Тумаками солдаты вытолкнули Юхима Мусиевича из хаты и повели на улицу. Мать, плача, бежала за ними. Двое бандитов выносили «военное имущество». Помертвев от страшного ожидания, Ивась механически наблюдал в окно, как белогвардейцы вывели из конюшни лошадь и грузили на нее добро. Проходили минуты. Лошадь с награбленным вывели со двора. Вдруг на улице стало тихо, и Ивась приготовился к самому худшему. Но выстрела не раздалось. Прошла еще минута, и во дворе показался отец, избитый, окровавленный, но живой. Мать, рыдая, вела его под руку.
Испуганный Сашко, чувствуя свою вину и ожидая заслуженной кары, шмыгнул в комнату, как только отворилась наружная дверь. На него никто не обратил внимания.. .
— Только бы этим кончилось...—- проговорил отец.— А если еще придут?
На счастье Карабутов, белые спешили — их сводный отряд бежал от партизан на железнодорожную станцию, и для «прощания» с Мамаевкой у них было очень мало времени.
Ивась приготовился слушать отцовские жалобы на Хому и подыскивал слова, чтобы доказать, что Хома не виноват, что «революция жертв искупительных просит», что исторический процесс есть исторический процесс и классовая борьба необходима, что от врага нельзя ждать добра, но Юхим Мусиевич не сказал ни слова.
Скоро стало известно, что белогвардейцы поймали Опанаса Дрелика и с ним двоих партизан и замучили их. Опанасу резали тело и, нацедив крови в стакан, заставляли его пить, а потом убили. Несколько хат сожгли. А убитых и ограбленных было без числа.
Отсутствие штанов и сапог способствовало тому, что молодой Карабутенко самостоятельно взялся за науки по программе шестого класса гимназии.
Из учебника психологии он узнал, что ощущение мука вызывается волнами воздуха, а ощущение цвета -световыми волнами, и, не будь человека, звук не были бы звуком и светом, которые мы слышим и видим, а так п остались бы волнами.
По больше всего поразила его книжка по биологии, каким-то образом попавшая к ним в книжный шкаф. Происхождение видов в процессе борьбы за существо было для него раньше просто фразой, общим местом, а теперь он представил себе происхождение вина конкретно. Он увидел мир в его развитии, заглянул в глубь мироздания. О том, что с изменениями в экономике изменяется общество, он узнал из программы большевистской партии: Теперь он осознал, что не толь- го общество, а весь мир изменяется: что современная картина мира — лишь момент в его развитии, картина, которая была другой вчера и будет другой завтра.
Ивась знал, что человек происходит от обезьяны. Но раньше не представлял себе процесса развития, он думал, что обезьяна вместо детеныша однажды родила человека с его современным интеллектом, современными чувствами, современными мыслями. Теперь он видел, что это не так, что у первобытного человека не было многого, чем обладают люди сегодня.
«Человек от природы — собственник! Из него никогда не выйдет коммуниста!» — слышались ему слова
Виктора Стовбоватого и других оппонентов в прошлых спорах, и он теперь только улыбался. Тогда он не знал, как ответить, и ссылался на время, хотя и не представлял себе, как на самом деле действует время. Теперь он был уверен: человек избавится от собственнических чувств, качества эти приобретенные, а не природные.
Особенно его поразило, что в эмбриональной стадии человек проходит все этапы предыдущего развития человечества, начиная с одноклеточных, и, например, бывает рыбой. Рыба же не была собственником! И ласточка тоже. А пчелы?
Эти открытия доставили ему столько радости, что он даже забыл, что остался без штанов и сапог.
Выходя кормить или поить скотину (мать нашла кое- что из старья, подлатала, начала, отец делился сапогами, пока не заказали новые), Ивась невольно заглядывал, так сказать, в глубь естественной истории, представлял себе, глядя на животных, тот путь, который прошли лошадь, корова или телок, пока стали лошадью, коровой или телком. Закончив работу, он выходил к воротам и, поглядывая на крыши хат, которыми было заполнено все вокруг до самого горизонта, думал о том, что вот он знает правду, у него истинное представление о жизни, а эти тысячи живущих под соломенными стрехами не знают ничего, веруют в бога и думают, что свет неизменен.
Когда первая радость прозрения миновала, Ивась заметил пробел в своих знаниях. Как будто все ясно: одна клетка зародыша, развиваясь, превращается в человека. А душа? Откуда же берется душа? Как и откуда она вселяется в человеческий организм? Ведь у клетки,, с которой начинается развитие, души нет?!
Давно, когда ему было всего лет десять или одиннадцать, он видел кинокартину «Страшная месть» по Гоголю, где колдун вызывает душу пани Катерины. Ивась явственно, как сейчас, видел, как душа, в виде прозрачного силуэта пани Катерины, отделилась от тела по приказу колдуна, И у каждого человека, представлял Ивась, есть, вот такая прозрачная копия тела, в ней сосредоточены все чувства, мысли, желания, страсти. И если душа покидает тело, человек умирает. Именно так он представлял себе душу и, как ни бился над вопросом, откуда она берется, эта душа, не мог дать ответ.
Кого спросить? Кого же, когда на все пять тысяч
населения Мамаевки ему одному открыта тайна происхождения видов и человека?..
Не разрешив эту проблему, Ивась успокоил себя тем, что, в конце концов, хотя и не знает, откуда берется душа, того, что он знает, достаточно для правильного анализа жизненных явлений. Все в развитии, все изменяется— вот что важно! И важно прежде всего потому, что человек изменится, избавится от черт, приобретенных на протяжении собственнического периода истории. Отрицательные черты человека исчезнут по мере изменения социальных условий существования. Это главное!
В своих отрепьях Ивась стеснялся показываться на люди, а попытка просветить отца кончилась ничем. Юхим Мусиевич слушал сына улыбаясь: мол, отца учишь, и его, казалось, больше интересовал самый факт, что сын увлечен таким вопросом, чем суть дела. Но тут школьный товарищ, старше его на два года, передал приглашение быть дружкой у него на свадьбе. Пришлось идти в центр села, чтобы отказаться от почетного приглашения. Одновременно Ивась хотел поделиться гноем новыми знаниями. Но в приятеле он не нашел внимательного слушателя, тот был озабочен свадьбой, а не происхождением видов и сущностью цвета и звука.
Пилили приятеля, Карабутенко остановился посреди улицы. День был туманный, хаты едва проступали ( к ноль мглу, и село казалось написанным какой-то удивительной краской. Вдруг со стороны Орели раздался I омский топот, а через минуту из тумана вынеслись черт и ре всадника. Размахивая обнаженными шашками, мчались наметом к «волости» — это название сохранилось, хотя власти не раз менялись.
Ивась инстинктивно бросился к забору, но, увидев ил шапке всадника красную ленту, остановился.
Партизаны!
Обрадованный, он счастливыми глазами смотрел на
и ого парня, который подъехал к нему, спрашивая, кто в селе.
Никого! Недавно деникинский отряд драпал черт* Мамаевку,— торопился проинформировать партизана Ивась.
- Знаем! Этот отряд мы догнали. Значит, никого?
— Никого.
Усатый отрядил двоих товарищей обратно, а сам, вдвоем с другим бойцом, продолжал путь.
Через полчаса огромный партизанский отряд, около шести тысяч бойцов, расположился в Мамаевке. Это был отряд Матяша, шедший на Екатеринослав, откуда время от времени доносилась артиллерийская канонада — единственный способ информации о положении белых в Екатеринославской губернии, поскольку никаких газет в Мамаевку давно не приходило, а телефон был испорчен.
Отдохнув в Мамаевке день, отряд двинулся на Екатеринослав и после неудачного наступления, снова через Мамаевку, вернулся на Полтавщину. В отряде чуть ли не половина бойцов болела сыпным тифом, и через две недели лежала в тифу вся Мамаевка. Болели в каждом дворе, не была исключением и семья Карабутов.
Первым заболел Юхим Мусиевич, за ним мать, младший брат Сашко, старшая сестра и, наконец, годовалый Дмитрик. Ивась остался на хозяйстве один. Прежде всего он запряг единственную клячу, оставшуюся у Карабутов после визита белогвардейцев, и поехал за фельдшером. Рыжий, с большими руками, густо покрытыми веснушками, фельдшер сказал, что хотя он и очень уважает Юхима Мусиевича, но ехать ему некогда и незачем, потому что все больные в Мамаевке больны сыпняком, лекарств никаких нет, и единственное, чем он может помочь Юхиму Мусиевичу, это дать Ивасю учебник по терапии.
—- Вот нате эту книжку, читайте и лечите, как тут написано. А вот вам рецепт на аспирин и на слабительное. Поезжайте в Чарычу, купите в ^аптеке. Желудок прочистить необходимо всем больным.
Ивась поблагодарил за книжку и в тот же день прочитал главу «Сыпной тиф». Он нашел женщину, одинокую беженку, которая взялась присматривать за больными и доить корову, отвез мешок ржаной муки известной на селе самогонщице и получил от нее четверть самогона двойной перегонки: в учебнике говорилось о дезинфекции спиртом. Самогонщица не обманула — налитый в блюдечко самогон вспыхивал от спички и горел прозрачным голубым огнем.
В Мамаевке ежегодно умирало несколько больных, мужчины по большей части лежали в тифу или были на войне, а тем временем ударили лютые морозы, земля промерзла на полтора аршина, и отовсюду слышались жалобы на то, как трудно найти человека рыть могилу. Несколько соседей, у которых не было лошадей, приходили к Ивасю просить клячу отвезти гроб на кладбище, и у него всякий раз сжималось сердце от тяжкого предчувствия, что и ему придется искать могильщика и везти гроб на погост...
Особенно тяжело приходилось по ночам. Изо всех комнат доносился стон, слабые голоса просили воды, звали бога, бормотали в бреду. Ивась сидел и при свете плошки перечитывал учебник терапии, отыскивал описание симптомов тифа, которые замечал у больных.
На двенадцатые сутки после того, как заболел отец, Ивась, как и каждую ночь, дежурил, переходя из комнаты в комнату и прислушиваясь к каждому больному. Все спали, только отец стонал, вскрикивал и снова не то засыпал, не то терял сознание. Ивась со страхом смотрел на его заросшее рыжей бородой лицо, которое из бледного стало багровым, на помутневшие глаза, которые, на миг блеснув, медленно закрывались. Ивась измерил температуру. Тридцать девять и девять! Сердце неистово билось! Коллапс!
Он только в этот день прочитал об этом страшном явлении, когда сердце сперва бешено бьется, а потом вдруг останавливается — уже навсегда. Что делать? К кому бежать, с кем посоветоваться? Один, среди ночи, окруженный смертельно больными, он ощутил свою полную беспомощность и заплакал. Но как только слезы покатились по щеке, созрело решение...
Он пощупал отцовские ноги, они были холодные. Ивась лихорадочно листал странички. Ага, грелка к ногам — спиртовой компресс... Он налил в стакан самогона и приготовился делать компресс, как вдруг отец открыл глаза и, увидев в руках у сына стакан, оживился.
— Что это у тебя? — простонал он.
— Самогон для компресса.
— Ох... дай...— Юхим Мусиевич передохнул, не в силах выговорить разом всю фразу.— Дай, я лучше выпью...
— Папа! — возмутился Ивась.
По лицу Юхима Мусиевича скользнула улыбка.
— Дай...— Что-то детское было в выражении его' лица, и Ивась почувствовал свое превосходство над отцом.
Шестнадцатилетний эскулап верил во все, что говорили медики, которые считали спирт отравой. Но глаза отца смотрели так умоляюще, что он заколебался.
— Отца не слушаешься простонал Юхим Муситевич.
Ивась скорбно смотрел на него. «Может быть, это последнее его желание, последние минуты?» Он поднес к губам отца стакан, но больной нашел в себе достаточно сил, чтобы протянуть руку, и выпил полстакана семидесятиградусного спирта без посторонней помощи. Он сделал последний глоток, и стакан выпал у него из рук.
Ивась остолбенел: «Что я наделал!» Мгновение он смотрел на лицо отца, которое было уже не таким красным и даже казалось спокойным. Часы в соседней комнате пробили два. Два часа ночи. Доктора! Ивась быстро оделся, разбудил сиделку и побежал запрягать лошадь. До села, где находилась бывшая земская больница, двадцать верст, к утру он туда доберется, а там врач — приятель отца — не откажется приехать.
В холодной тьме он протрясся четыре часа и утром прибыл в больницу. Врач и в самом деле поехал. Ивась, с замиранием сердца думая, что его ожидает дома, изо всех сил погонял клячу, которая упорно отказывалась бежать.
Въехав во двор, Ивась увидел сиделку, выглянувшую из сеней, и обрадовался: по лицу ее можно было догадаться, что отец жив. Он вбежал в хату и убедился, что все хорошо и Юхим Мусиевич чувствует себя отлично.
— Ночью был кризис, который счастливо миновал. Теперь можно поздравить больного с выздоровлением,— сказал врач, осмотрев Юхима Мусиевича.
Ивась чуть не плакал от радости и рассказал о злосчастном происшествии с самогоном.
— Прекрасно! Вы поддержали его сердце. Иногда это помогает! А где ваш эликсир? Покажите...
Ивась вытащил из-за сундука четверть.
— О-о! — восхищенно протянул врач.
Он осмотрел остальных больных, выписал рецепты, дал несколько советов и успокоил юношу, сказав, что, по его мнению, все выздоравливают. Ивась колебался — налить доктору бутылку самогона или нет? А что, если обидится? Наконец он отважился и, краснея, предложил самогон как.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20