— Если и это намек на мою особу, то спасибо за столь выспренний комплимент. И когда же, уважаемые, вы перестанете цитировать?
— А это уж на вашей совести, пан профессор, — заявил Пирк. —- Просто это доказывает, что вы отучили нас самостоятельно мыслить, раз мы, не сговариваясь, все время цитируем вас!
— Я, видите ли, тоже цитирую, чтоб вы знали, — возразил Крчма. — И те, кого я цитирую, все равно тоже цитировали, впрочем, это неважно. Пчелы обирают цветы, но из своей добычи делают мед, который уже полностью их продукт: это уже не тимьян и не майоран, говоря вместе с Монтенем.
— Истина — общая для всех, и тому, кто высказал ее первым, она принадлежит не более, чем всем, — сказала Ивонна, вызывающе смеясь глазами Крчме в лицо.
— Ишь ты какая! А ведь именно о тебе я не подумал бы, что ты сохранишь из моей пустой болтовни хоть с ноготок!
— С человеком, видите ли, как с растением: чтоб посеять, много ума не требуется, а вот едва он родится на свет — задача воспитать его ложится на тебя бременем бесчисленных забот... Эту цитату из вас считайте моей самокритикой, пан профессор.
— Вы сегодня сговорились против меня, негодяи! Отбиваться от такой шайки у меня не хватает сил.
— Да вы нас левой рукой одолеете, пан профессор, — вставил Пирк. — Изречения — это у вас только вспомогательное средство. Ваша настоящая и величайшая сила всегда была в личном примере, а этот пример остается для нас недостижимым.
— А нельзя ли, о господи, перевернуть страницу? — Крчма заметил, что его сосед как-то увял. — Или забыли, что пан Понделе остался нам должен свою традиционную «историйку»?
— Начинайте, пан Понделе! Рассказывайте! — наперебой закричало несколько голосов.
— А я уже рассказал пану Крчме. Даже поп проповеди не повторяет.
Он еще поломался немного, а пока его уговаривали, Крчма поймал себя на том, что по жилам его растеклось вдруг чувство возвышенной гордости. Обычно цитируют классиков, они же цитировали меня! Нет, это недостойная, глупая гордость, но ведь они — по крайней мере некоторые из них — действительно, кажется, думают, как я, и говорят моими словами. Что ж, гордость это или нет, а все-таки я, пожалуй, немало для них значу. А если так, то мог ли я в своей учительской карьере добиться большего успеха?
Пан Понделе отпил глоток гамзы, поерзал немного, наконец встал.
— Говорилось тут о силе пана профессора, — Понделе явно истолковал реплику Пирка по-своему. — А я могу добавить к этому, что ему было откуда этой силы набраться. Вы, мальчишки и девчонки, верно, не знаете, потому как пан Крчма никогда не рассказывал о себе, а я за сорок лет, что прослужил при школе, все-таки докопался: происходит пан Крчма из семьи людей статных, рослых и благородного ремесла. Отец его был не только великим силачом, но и колокольных дел мастером, прославленным далеко за пределами города Полички, я его представляю себе вроде Лешетинского кузнеца. Еще в прошлом веке, при австрийской монархии, отлил он для разных надобностей много колоколов. И среди них колокол для церковки святой Катержины, весом в полтораста килограммов. А лестница на высокую колокольню вела узкая, староста с помощниками никак не придумают, как поднять туда этакую махину. Даже пожарные не могли справиться. В конце концов городской архитектор решил, что придется опустить с колокольни прочный крюк, а внизу, при канатах, подрядить шестерых здоровенных парней, не мозгляков каких-нибудь!
Пан Понделе отхлебнул еще вина и от волнения заговорил более изящным слогом.
— Дело было в субботу. На другой день, в воскресенье, собираются горожане к мессе, вот уже и священник идет с двумя министрантами, и вдруг над головой у них раздается звон нового колокола, и могучий голос его отражается эхом от недальнего леса! Все чуть на колени не попадали: видно, чудо свершилось, и наша святая Катержина сделается местом паломничества, вроде Лурдской пещеры или Вамбержиц! И представьте, в чем разгадка: Матей Крчма, отец нашего пана профессора, поздним вечером в субботу внес по ста шестидесяти ступеням свой колокол, это полтора-то центнера, на собственных плечах аж под самый купол колокольни! После этого чего удивляться, что пан профессор в молодости поднял в Сокольском клубе сто тридцать пять килограммов! Однако, по моему глупому разумению, сила пана Крчмы заключается еще кое в чем, и вы это хорошо знаете, потому как вечно шастали к нему за советами: он всю жизнь не только учил мальчишек и девчонок, он при этом еще учил их познавать самих себя и всегда примериваться, полезный ли он человек для других людей и для всей нашей жизни, которая не всегда усыпана розами.
Пан Понделе поднял бокал трясущейся от волнения рукой.
— А потому пожелаем пану профессору долгой жизни, друзья, и будем этого человека ценить. Колокола льют из благородного металла. Не знаю, можно ли так сказать, не заругает ли меня пан профессор, но порой мне кажется, будто в нем звонят колокола его отца...
Пана Понделе наградили дружными аплодисментами— и на сей раз без всяких выкриков.
— А не пора ли наконец прекратить это представление, а, дядюшка? — крикнул Крчма-
— А вы не вмешивайтесь, пан профессор, у меня своего ума хватает.
— Сохрани нас всех господь при здравом уме!
Наконец, к облегчению Крчмы, в углу запустили магнитофон, и Камилл объявил традиционный сольный танец для почетных гостей. Первой к Крчме подошла Мишь, к Понделе — Ивонна. Биологический возраст не всегда совпадает с календарным: всего несколько танцев — и Руженке пришлось отвести своего партнера к стулу, а другой одноклассник, главный врач одной из пражских больниц, извлек из кармана какое-то лекарство (хоть был хирургом) и со знанием дела принялся внушать товарищу, что, если у того сердце не в порядке, нечего демонстрировать девчонкам, какой он мастер твиста...
Общая касса была уже исчерпана, кто хотел, заказывал новые бутылки за свой счет: сделал это и Крчма. Ивонна, разговаривавшая с Мишью, расслышала это и отвела официанта в сторону: — Не вздумайте принимать деньги от пана профессоpa: во-первых, он наш гость, а во-вторых, новоиспеченный пенсионер!
Но Крчма это расслышал и накинулся на Ивонну:
— Не хватает еще, чтоб ты мне в дееспособности отказывала! Что ты себе позволяешь, дерзкая? Мы с тобой вместе в школу не ходили!
— Забыли кое-что, пан профессор: в школу-то мы как раз ходили вместе...
V. Метаморфозы
Думаешь, что насквозь знаешь собственную дочь, но с годами в это убеждение следует вносить поправки. Пока была девочка, я полагал, будто читаю по глазам, что у нее на сердце; теперь, правда, могу понять по глазам Лю-ции — есть у нее на сердце что-то, но частенько не угадываю, что именно. Сейчас это, пожалуй, нечто довольно серьезное, судя по тому, как неосторожно гнала она машину из института домой — хотя к вождению автомобиля у нее, так сказать, талант.
Заперев гараж, Люция вошла в кабинет отца,
— Что новенького в Академии?
— Как тебе сказать. Новый швейцар.
— С тобой невозможно разговаривать серьезно, папа. Вы уже обсуждали кандидатуру преемника Мерварта?
Вот оно и всплыло. Вообще-то я мог это сразу предположить. Знаю, Люция не любит ходить вокруг да около — берет быка за рога.
Его преемником будет Пошварж. А что, у тебя с ним нелады? Течнее его с тобой?
Когда Люция сосредоточивается на чем-нибудь, ее чуть раскосые, упрямые глаза расходятся еще больше. Она все еще хороша; да и чему удивляться? Дочери часто удаются в отцов...
— В мою работу Пошварж пока не вмешивается; тем более что я не в его отделе. Речь о другом: какие, собственно, у Пошваржа заслуги перед институтом?
Странно: предвидишь ведь, в чем суть дела, но только, когда это высказано вслух, чуть ли не с возмущением чувствуешь себя захваченным врасплох.
— Пошварж работает в институте с самого его основания; можно даже сказать, он вместе с Мервартом его организовал. Послушай, Люция, ты серьезно убеждена, что вашим заведением после Мерварта должен руководить Мариан?
— А почему нет?
Чего больше заслуживает самонадеянность этого, сменяющего нас, поколения: уважения за хищную хватку или возмущения этой ничем не прикрытой дерзостью, лишенной даже намека на самокритичность?
— Хорошо, перевернем вопрос: какие заслуги перед Институтом гематологии имеет Мариан?
— И это спрашивает его новоиспеченный тесть? Вместо того, чтобы поддержать его заслуги?
— Ты хотела сказать — надлежащим образом раздуть их... — Хароус твердо посмотрел в глаза дочери — она выдержала взгляд без следа смущения.—Давай уясним себе: научная деятельность Пошваржа куда обширнее и многостороннее; к тому же он на десять лет старше Мариана.
— Но дело не в количественных и не в возрастных критериях: Мариан за свою работу получил Государственную премию А то, что он молод, не должно служить препятствием. Или ты забыл, о чем сам говорил в своем докладе на женевском симпозиуме — на этом широком форуме, в моем и даже Мариана присутствии? Я-то помню твои слова довольно точно: «Молодость в науке имеет одно существенное преимущество: ее мысль идет не по заезженной колее. А для того чтобы занять новую точку зрения, свободную от предрассудков, как правило, бывает необходимо свернуть с заезженной колеи...»
— Но то, что я там говорил, касалось специальных исследований.
— А разве Мариан — не специалист, с самого начала сосредоточившийся на решении одной очень важной проблемы?
— В том-то и суть нашего спора, Люция. От руководителя подобного института требуется умение координировать и обобщать результаты отдельных исследований, создавать на их основе широкие, объединяющие концепции. Для этого, помимо ума, нужны обширные, поистине энциклопедические знания. А такой узкий специалист, как Мариан — именно в силу своей относительной молодости, — иметь их просто еще не может.
— Не может — и точка? А я-то думала, что ты, вероятно, единственный академик, свободный от предрассудков старшего поколения, просто мой вечно молодой папа, да еще с чувством юмора! Впрочем, Мариан тоже ведь не мальчик, до сорока лет ему всего несколько месяцев. И в ящике у него коробочка с ленточкой лауреата.
— На колу висит мочало, не начать ли нам сначала. Ладно, дочь моя, крещенная именем Люция, скажу тебе прямо: не знаю, кто сегодня сможет объективно взвесить долю Мариана в работе трех авторов. Когда его приняли, видимо по настоянию Мерварта, в группу исследователей, он был еще студентом; Мерварт, строго говоря, уступил любимому ученику собственное место в этой группе, предполагая в какой-то степени руководить его работой; формально это называлось шефством. От своей доли в премии Мерварт великодушно отказался. По-моему, случай уникальный; в подавляющем большинстве мы видим обратное: сотрудники трудятся, а славу и почести без зазрения совести огребает шеф. Мариан, бесспорно, талантлив, и он честно вложил в дело много труда. Но составляла ли его часть работы действительно хоть треть этого коллективного открытия? Почему же вскоре после их признания один из трех авторов с досадой покинул институт, а второй заявил, что впредь поищет другого партнера?
— Об этом я ничего не знала... — несколько смутилась Люция.
— А зачем Мариану излагать тебе такие подробности? Тем более что было это давно. Тогда ваша любовь находилась еще, так сказать, в пренатальной стадии1.
— Но теперь он твой зять, и у тебя перед ним определенный нравственный долг. И если не по отношению к нему, то хоть по отношению ко мне. Пост директора нашего института еще не замещен, а ты член президиума Академии, и твое слово имеет вес. И вообще странно, что ты подчеркиваешь в первую голову то, что тебе в Мариане не нравится. Как будто нет у него сотни отличных качеств.,.
— С людьми вообще трудно, Люция. Они редко говорят о наших добродетелях и куда чаще — о том, чего нам не хватает. Признаю за Марианом уйму положительного. Но не требуй от меня семейственной протекции.
— Я тебя не понимаю. От дела Мерварта ты отмежевался — ладно, это было твое право. Но теперь...
— Я знал, почему. Его уход — причем отнюдь не добровольный — был преждевременным. Мне кажется, Мерварт— идеальный тип ученого в директорском кресле: он всегда умел сохранить критический обзор, глядя на дела как бы сверху и со стороны, что позволяло ему распознавать главное. Мерварт обладал такой, я бы сказал, менде-левской способностью угадывать важность вещи еще до того, когда важность эта становится очевидной для всех. Он никогда честолюбиво не стремился охватить весь круг знаний по одной специальной проблеме, зато делал все,
1 То есть до рождения
чтобы собрать важнейшие факты, касающиеся многих областей науки. И ко всему этому владел тем, что стремительно исчезает в нашем мире свирепой конкуренции: прн тщедушном теле пятидесяти трех килограммов живого веса, личность Мерварта имела гигантский вес в этическом смысле. Я убежден, сыскать равноценную фигуру, чтобы поставить во главе Института гематологии, в данное время днем с огнем не удастся. И я же теперь должен еще вступаться за любимейшего из его учеников, который, увы, подталкивал его в могилу!
— Папа, как ты можешь!..
— А вот могу: в то время, когда надо было защищать Мерварта, Мариан попросту отсутствовал, причем для верности укатил в Хельсинки, где ему вовсе не обязательно было присутствовать. Ты это знаешь так же хорошо, как я, милая Люция, и знает это кто угодно. Единственный, кто не знает, — бедняга Мерварт. Так уж оно бывает.
Глаза Люции чуть-чуть прищурились, вытянувшись в горизонтальную линию. Ага, теперь она переменит тактику...
— Папа, когда-то ты сказал маме, что я — твоя слабая струнка. Это еще так, или ты не любишь меня больше?
— Ах ты святая простота по имени Демагогия!
— Ну смотри: Мариан — мой муж и твой зять. Если он станет во главе института, для него откроются шансы на профессуру.
Весьма курьезно. В мое время в руководители научных институтов призывали профессоров; теперь что же— делают профессоров из директоров в Твое время ездили в каретах, а теперь люди летает в космос.
— В пятилетнем возрасте ты с недетской серьезностью уговаривала меня, что заводная кукла слишком дорога, лучше купить простую... Думал ли я тогда, что когда-нибудь твой синдром (правда, переключенный на Мариана) будет называться «карьеризм»! Скажу тебе кое-что, и дай мне договорить. В известном возрасте, к сожалению нередко вскоре после Авраамовых лет, ученые начинают утрачивать способность к оригинальному мышлению, способность к абстракции; они повторяют самих себя, тем более что общество изо всех сил старается по возможности отнять у них время, необходимое для научной работы. Общество требует от ученых тысячу вещей, никак не связанных с их специальностью. Ладно, черт возьми, если уж такой несчастный почувствовал, что для науки он все равно много не сделает, пускай себе представительствует в разных корпорациях, пишет статьи, произносит речи или тихо убивает время за столом президиума на разных собраниях; пускай находит удовлетворение, участвуя в редакционных советах, в движении за мир, в депутатстве, да хоть в ЮНЕСКО. Но Мариан еще слишком молод для этого! Столь раздробленные интересы, правда, приносят большую популярность, но научной работе от них очень мало пользы; подобные занятия прямо противопоказаны ученому, а мне лично — прости, Люция, — они и несколько подозрительны. Не есть ли все это в какой-то мере бегство, поиски выхода? Было бы трагично, если б главной целью Мариана стал успех в чем угодно, успех ради успеха. Ученый-лектор... Одну его лекцию я недавно слушал. Он говорил остроумно, но с профессиональной точки зрения это было холодно, абстрактно, без связи с личным опытом, потому что его у Мариана попросту нет. Желаю ему самого лучшего, но почему вам обоим менее важны успехи в лаборатории и более важны — звания и должности?..
— Я хлопочу не за себя, а за Мариана, и не ради его карьеры, а потому, что он мой муж. Он понятия не имеет о том, что я прошу тебя помочь ему: знал бы — крепко бы меня отругал. То, что ты сделаешь для него, на самом деле сделаешь для меня, потому что, в отличие от тебя, я в него верю, нисколько не сомневаюсь в его способностях в науке — и не подозреваю в карьеризме; я была бы только счастлива, если б ему дали профессора, потому что думаю— это было бы правильно и справедливо. Неужели тебе так трудно понять, что просто я его люблю? — Голос ее сорвался, она отвернулась, ища платочек.
И почему последним аргументом женщин — увы, без различия интеллектуального уровня — всегда бывают слезы? Аргумент, вызывающий не столько сочувствие и понимание, сколько прямо противоположные реакции...
— Сожалею, что ты неспособна понять мою позицию и, в конце концов, мое положение в Академии: тесть борется за назначение зятя! Не говоря о том, что я принципиально против всякого протекционизма!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16