Ах этот Роберт Давид! В зал он вошел с небольшим опозданием, когда уже погасили свет; после того решающего разговора с Мишью он тщательно избегает всякой возможности остаться с ней наедине хотя бы на две секунды. Только сейчас Миши удалось получше его разглядеть, и результат этого осмотра заставил ее горло сжаться. Крчмы словно убавилось на четверть: где его былая атлетическая фигура? Общее впечатление небрежения и запущенности, даже вон пуговица висит на нитке... Мишь оторвала ее энергичным движением, попросила иголку с ниткой у буфетчицы и взялась пришивать. Я глупая дура, до смерти не разучусь умиляться... Закусив губу, Мишь сосредоточенно шьет, Крчме даже не надо снимать пиджак, он болтается на его плечах, словно принадлежал человеку куда более крупному. Хорошо бы еще подрубить разлохматившиеся рукава, и видно вблизи, как плохо он выбрит, в ушах пучки волосков, да и подстричься ему пора, вся шея заросла...
И ни следа рыжей краски на висках и усах, не пахнет и одеколоном Шарлотты: тогдашний вечерний визит Миши, когда он, словно предчувствуя что-то, принял ее, помолодевшей, при полном параде, стал переломным. С того вечера Крчма быстро стареет, как человек, примирившийся с тем, что потерял последний шанс.
А Гейниц все зудит свое, Мишь улавливает лишь отдельные слова — инвестиция в долларах, суперотель, современная техника... Все остальные в каком-то комическом отчаянии пытаются освободить от него Крчму, Ивонна не выдержала, перебила Гейница своим низким контральто:
— Вот видите, пан профессор, а я все-таки прорвалась в киношники!
— Благодаря Миши, — вставил Камилл, — по протекции пса Барнабаша и прочих зверюг из высоких баррандовских кругов.
— По крайней мере, хоть я и не играю, все эти фильмы проходят передо мной на монтажном пульте. — В тоне Ивонны даже не было горечи. — Коли удержусь там еще пару годиков — глядишь, и отхвачу какую-нибудь дольку комической старухи.
— Если не будешь ругаться с режиссерами и не испортишь все дело своим язычком, — сказала Мишь; слава богу, пуговица на пиджаке Крчмы пришита прочно. — Ивонна оказалась исключительно талантливым монтажером: так навострилась сокращать скучные для зрителей места, что иной раз убеждает самых опытных режиссеров; недавно заявила одному, что охотней всего вырезала бы всю ленту между заголовком и словечком «конец».
— За меня не бойтесь, пан профессор, — продолжала Ивонна. — Вышвырнут меня с «Баррандова» — сделаюсь профессиональной певицей в оркестре железнодорожников...
— ...И через десять лет этот отель перейдет в их собственность...
— А ты-то тут причем, Гонза?
— А я, как заместитель директора по финансовым вопросам, должен подписать договор о совместной эксплуатации.
— Если я правильно понял, доходы от этого отеля впоследствии уйдут за границу. Послушай, сколько эти люди предложили твоему директору?
— Не знаю. Но это не исключено.
— А тебе?
Гейниц побледнел от возмущения.
— Мне? Ничего!
— Не обижайся, но с тобой они еще не вели переговоров, так?
Гейниц покрутил тощей шеей, как бы выворачивая ее из тесного воротничка, нерешительным взглядом обвел всех — о том, что он думает, всегда было легко догадаться, и никто из Семерки не стал бы злоупотреблять этим, да и от Роберта Давида трудно что-либо скрыть, а впрочем, разговор ведь чисто теоретический,.. Все же Гейниц.
ждал, чтоб Ивонна заговорила о чем-то с Пирком и Камилл ом.
— Заместитель по производству намекнул на что-то — мол, не нужна ли мне хорошая дача или домик за городом, для детишек, — понизив голос, сказал Гонза Крчме.— И что трест мне поможет, ведь от всякой большой стройки остается материал, который все равно пропадет. Я-то хорошо знаю, как в таких случаях делается: даже рабочую силу проводят по другой статье...
Крчма глубоко вздохнул:
— Знаешь, Гейниц, держись-ка ты подальше от этого дела!
— Конечно, я бы не принял ничего подобного, но моя подпись!.. Директор жмет под предлогом, что это имеет и политическое значение. Что такая форма эксплуатации якобы прогрессивна в нашей экономике, и пора нам, как развитой стране, включиться в общеевропейский контекст...
— Я не экономист и в таких делах могу опереться только на здравый смысл, но от всего этого, по-моему, попахивает чем-то подозрительным. Именно потому, что это — первый случай: ваш трест покажет пример, и через несколько лет западный капитал будет хозяйничать у нас как дома...
Нет, просто с ума сойдешь—почему Роберт Давид его не остановит? Он ведь здесь не для одного Гонзы, он нужен всем нам, и даже если мы, возможно, не хотим в этом сознаться, всем нам важно его внимание, его суждение...
— Не говоря о том, Гонза, — продолжал Крчма, — что всякий подкуп раньше или позже перестает быть тайной и станешь ты несчастным человеком. — В странно слабом, надтреснутом голосе Крчмы зазвучала усталость.
Так все сегодня на него насели — да что же это мы с ним делаем?! — вдруг сообразила Мишь. Ведь у Роберта Давида уже нет сил на всех нас! И куда девалось чувство надежности, ощущение духовного прибежища, которое мы находили у этого старого человека? Он сам теперь нуждается в нашей внимательности и заботе...
Одной бутылки в честь удачного фильма маловато на шестерых; Пирк заметил, что Крчма поглядывает в сторону буфета, и, опередив профессора-пенсионера, сам заказал вторую. Очутившись на столе, эта бутылка как бы вдохновила Камилла, и он вполголоса, наклонившись к Крчме, произнес:
— Вчера я сдал рукопись «Винного погребкам в издательство «Новая смена»!
— Скорей постучим по дереву, парень!—Крчма вскинул руку, чтоб сердечно обнять Камилла, да вот беда — опрокинул стакан, по столу разлилась красная лужица, обрызгав его пиджак.
Обычная небольшая паника, первой нашлась ироничная Ивонна:
— Скорей снимите пиджак, я сейчас его горячей водой— спасем, что можно...
Она убежала с пиджаком, а Мишь вдруг удивилась:
— Вот игра случая: вино протекло под рукав, а рубашку не замочило!
Крчма смущенно зажал рукав рубашки у запястья, хотел было отвлечь внимание Миши, но она неумолима; уже вытащила носовой платок, пытается завернуть рукав.
— Да это не от вина! — Овальное пятно на предплечье похоже на кровоподтек. — Откуда это у вас?
Крчма решительно опустил рукав.
— Ну, знаешь, иной раз стукнешься — и не помнишь...
Совсем неубедительный тон и плохо скрываемое расстройство Крчмы. Только сейчас Мишь вдруг осознала: какое серое сегодня у него лицо... Внезапный укол подозрения, тщетные попытки припомнить: курс терапии — да, это называлось подкожным излиянием крови — как давно она это зубрила... Но симптомом чего, какого заболевания бывает такая гематома?.. Спрашивать нахмурившегося Роберта Давида нет смысла, настолько-то она его знает — теперь от него и слова не добьешься. Ах нет, все я забыла, осталось лишь туманное воспоминание, что такой симптом, кажется, означает болезнь белых кровяных телец...
— Когда к вам в последний раз заходил доктор Штур-са? Или вы к нему?
— А почему это тебя интересует?
— У вас неважный вид, пан профессор. Никогда вы не были таким бледным.
— Что было, то сплыло, и старость нас об этом не спрашивает. Жизнь вообще беспощадно ограничена тесными рамками — если говорить о наших представлениях и неосуществленных мечтах. И наш биологический возраст, увы, часто опережает календарный.
Кажется, никогда еще не было у Роберта Давида такого изнеможения в голосе.
— Не вижу никакого геройства в том, чтоб пренебрегать своим здоровьем.
— Знаешь что? Оставь мое здоровье в покое; я взрослый человек, а ты все еще неразумная девчонка...
— Что это за банда налетчиков? — такими словами встретил Крчма доктора Штурсу, явившегося в сопровождении Миши. — Фельдшер с бывшей и несостоявшейся фельдшерицей.., Я что, уже совсем лишился всех прав, коли мне навязывают какой-то консилиум?
Штурса, как свой человек в доме, прошелся вдоль гравюр, остановился около виолончели.
~ А жаль, что распалась наша капелла — я иногда скучаю по ней, особенно когда слушаю в Рудольфинуме Пражский квартет. С годами очки наши становятся все более розовыми: порой мне сдается, что мы играли не так уж плохо... Так что тебя беспокоит в данный момент, Франтишек?
— Меня, йозеф, в данный момент беспокоит один из моей Семерки, но тебя это не касается.
— Только один? Это уже хорошо!—сказала Мишь.— Который же?
— Пирк. Заходил ко мне. Странное наступило время: говорит, от него требуют изыскать способ, как устранить или по крайней мере перевести на менее значительную должность кого-то, чья якобы консервативная позиция тормозит прогресс... Прости, Йозеф.
Штурса жестом предложил: говорите, не стесняйтесь. Его докторская интуиция такова, что он чувствует пациента как бы не только кожей, но даже селезенкой.
— И что Пирк?
— Пирк отроду был упрямый баран, да вдобавок горячка. Знаешь, что он сделал? Отправился в паровозное депо, там уже вытянулись было в струнку перед начальством из министерства, а он и спрашивает: не возьмете ли меня обратно в машинисты?
— Он спятил, — сказала Мишь.
— А я не знаю, что об этом думать. Счастливым в своей высокой должности Пирк никогда не был и от любви к машинам не излечился. Не уверен, как бы поступил я сам на его месте. Знаю только — такому давлению не уступил бы.
— Уступи хоть моему давлению и сними пиджак и рубашку, — проговорил Штурса.
Мишь деликатно удалилась под предлогом сварить кофе.
— И давно у тебя этот герпес?
Вопросы, испытующие взгляды, уверенные нажимы опытных пальцев. Нет, эти подкожные узелки на шее не болезненны, хотя и увеличились за последнее время; немножко болезненны голенные кости при простукивании. Кожа иногда зудит, да, это так.
— К чему ты меня приговариваешь, Йозеф?
— Ляжешь на несколько дней в больницу. Просто для общего обследования: картина крови, базальный метаболизм, РОЭ и все такое прочее.
— Но как-то ведь это называется — то, что ты подозреваешь! Не обращайся со мной как с обычным пациентом: ты бы должен знать—порядочные люди не трясутся за свою жизнь. Не люблю неведения, особенно когда оно касается моей собственности, каковой, бесспорно, является мое тело; я имею право знать,
— Я не пророк; проведем основательное обследование — и будем знать больше.
Сразу ясно, когда врач идет на ощупь, а когда точными вопросами лишь утверждается в своем заключении. Штурса отвечает уклончиво — стало быть, дело серьезно; впрочем, об этом же говорит и собственное мое самочувствие.
Штурса вышел вымыть руки, в прихожей встретил Мишь, несущую кофе на подносе. Она пониженным голосом заговорила с ним, его ответ был так же тих. Почему Мишь вошла в комнату такая бледная, и почему у нее дрожат руки, когда она ставит чашечку передо мной?
Внезапно Крчму захлестнул совершенно обычный, панический, малодушный страх, высокая стремительная волна, против мощи которой человек до ничтожности бессилен. Животный инстинкт самосохранения — а он-то всегда воображал себя выше таких дюжинных, нерыцарских эмоций! Но равновесие духа постепенно возвратилось к нему, сердце после сполоха постепенно успокаивалось. У нас с врачами — неравная игра: убеждаем самих себя в хладнокровном мужестве, но внутренне трепещем перед их приговором, ибо знаем: иного выхода нет, можно лишь отдалить его. Будем надеяться, что мой трепет перед этим приговором — не более чем перед самой обыкновенной бедой, которая, правда, нередко сшибает с ног. Только действительно большое несчастье ставит нас перед лицом новой, до основания изменившейся реальности — и возвращает нам некое холодное, полное достоинства, спокойствие.
За кофе — обычный нейтральный разговор о музыке, о новой книге Грабала, о проекте советско-американского сотрудничества в космосе. У Штурсы есть еще дела, он
прощается; послезавтра, самое позднее, он зайдет к Крчме в больницу.
После его ухода из уст Миши льется непрырывный поток слов, эта неразговорчивая Мишь размахнулась даже на два новейших анекдота. Хорошо, что сегодня она не спешит к своей работе: Мишь теперь в самом расцвете творчества, и как ободряет новое подтверждение истины, что у всякого таланта свой инкубационный период. Неблагоприятные обстоятельства могут отдалить момент неизбежного проявления таланта, но подавить его ничем нельзя.
— Что приготовить вам к ужину?
— Что-нибудь хорошее. По твоему вкусу.
Звонок в прихожей, знакомый голос. Мишь подвела к креслу Крчмы Павлу и тотчас удалилась с извинением — дела требуют ее присутствия на кухне.
— Присядьте, пожалуйста!
Нет, такого выражения лица не бывает у людей, пришедших по-дружески навестить. Павла категорически отвергла угощение. Все-таки села, но на самый краешек кресла.
— Гонзе что-нибудь нужно?
— Теперь уже ничего. Ни даже доброго совета: вашего последнего оказалось достаточно. Точнее говоря, хватило сполна, чтоб погубить!
— Не понимаю. Это он вас прислал?
— Никогда бы он до этого не унизился! — повысила голос Павла. — Он и понятия не имеет, что я здесь.
Вопросительное молчание Крчмы на нее не действует. ВИДНО, как на шее ее под кожей бьется жилка.
— Могу я все-таки узнать, что привело вас ко мне?
— Еще бы. Вы ведь неустанно интересуетесь судьбою ваших бывших учеников. Вот я и пришла, чтоб осведомить вас о судьбе одного из них: вам таки удалось с ним разделаться. Может, даже и сверх того: извести всю нашу семью с детьми!
— Довольно сильные слова. Не объясните ли, что, в сущности, произошло?
— А то, что вы должны были предвидеть, когда давали ваш прекрасный совет: Гонзу, вышвырнули вон! То есть перевели на периферию, на стройку, где всего-то двадцать человек рабочих, на такой он начинал четверть века назад, серой канцелярской крысой в сатиновых нарукавниках! А предлог — что в руководстве трестом должны быть люди с дипломом. Двадцать пять лет никому не мешало, что у Гонзы его нет, он и без этой бумажонки хорошо справлялся! Теперь вот ищет работу, но я сильно сомневаюсь, что после публичного позора его где-нибудь возьмут!
Похоже, волноваться при моем странном недуге вредно: внезапно болезненно онемели голени. И кожу засвербило на руках и на горле.
— Какого позора? Павла оглядела комнату,
— У вас нет телевизора, правда. Так что вы и не могли увидеть наглядный результат ваших советов, а жаль! Гонзу без предупреждения вызвали к директору, а там как раз снимали для телевидения репортаж о задачах треста, разговор зашел и об этом американском отеле. К удивлению Гонзы, заместитель директора стал говорить, что, добиваясь прогрессивных акций, которые включили бы нас в систему общеевропейского сотрудничества, иной раз наталкиваешься на непредвиденные трудности внутри треста. Репортер попросил объяснения, и замдиректора ответил, что, по его мнению, пришла, наконец, пора вместо того, чтобы замазывать недостатки, сказать во всеуслышание: всесторонне выгодным сделкам упорно сопротивляются отдельные консервативные личности. И на вопрос репортера, нельзя ли конкретнее, замдиректора ответил с милой улыбкой: «Да вот один из них сидит рядом с вами!» На другой день пошла я в мясную лавку, где знают, что я жена гонзы: ах, пани, печенки у нас не было уже целую неделю! Встречаю потом соседку — стояла в очереди за мной, — а у нее в сумке печенка! И она рассказала мне, о чем болтали в лавке, когда я ушла. Кто-то будто шепнул мяснику: «А вы бы предложили ей консервы, это больше устроит ее муженька!» А младшая дочка на другой день является из школы в слезах... Что дети злы и безответственны, в этом нет ничего нового; но когда безответственным оказывается старый учитель, на которого бывшие ученики прямо-таки молятся — это уж ни на что не похоже.
Опять эта слабость, и в глазах потемнело, в последнее время это сопровождает всякое волнение...
— Несмотря на все, о чем вы мне тут рассказали, пани Павла, очень хорошо, что Гонза прислушался к моему совету и не поддался нажиму. Если оставить в стороне политический аспект — Гонза работал ведь в государственном учреждении. А эта так называемая «прогрессивная акция», на которую его толкали, по моему личному мнению, — просто разбазаривание государственных средств, за которым, скорее всего, кроется взятка. Я от души рад...
— Ах, вы рады! — перебила его Павла. — Вы еще радуетесь нашей беде! Ну, так я вам скажу... — Павла выпрямилась в кресле, бледнее самого Крчмы, — Вам всегда было безразлично, что станется с жертвами этой вашей одержимой опеки. Вам бы только упиваться собственным благородством, играть роль мудрого, доброго папочки. Да только детишкам-то плевать на вашу проклятую помощь! — Она уже не владела собой. — Кое-кто из них смекнул, что вы были их несчастьем, они вовремя от вас отделались, просто из чувства самосохранения, поняли? До них это поздно дошло, но дошло, так было с доктором Наварой, Руженой Вашатовой, а может, и с Камиллом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16