В чем-то поможет ему, в случае надобности, академик Хароус?
Крчму они нашли в полном упадке духа; под провалившимися глазами темные круги — он будто постарел разом на пять лет. Крчма не любил носить галстуки, только на уроки в школе заставлял себя их повязывать, признался как-то, что они его душат, хотя рубашки покупает на два номера больше. Сейчас он был в черном костюме, какой надевал только на встречи в «Астории», да еще в последний день учебного года, когда раздавали табели. Теперь вместо домашней ковбойки на нем была белая рубашка с темным галстуком.
Крчма забыл — что было для него совсем уж необычно — предложить угощение. И он не сел рядом с Мишью и Марианом — все ходил по кабинету, его борцовская грудь словно уменьшилась в объеме, торжественный черный костюм казался ему великоват. Потом он открыл дверь в соседнюю комнату: там зашторенные окна, на комоде, на кружевной салфеточке букет роз и большая фотография в рамке, портрет восемнадцатилетнего юноши, черты которого ничем не напоминали Крчму. По бокам почти догоревшие, теперь погашенные свечи, воск растекся по подсвечникам мейссенского фарфора. Весь уголок производил впечатление какого-то домашнего алтаря.
— Сегодня годовщина гибели моего пасынка, — проговорил Крчма, и это был не его голос. — В этот день Шарлотта всегда запиралась у себя, желая проводить время в уединении, не готовила, даже отказывалась ходить со мной пообедать в ресторане. И время не сглаживало ее воспоминаний. Напротив, в последнее время она все больше жила мыслями о Гинеке. Сегодня в полдень сказала мне, чтоб я оставил ее одну, у нее, мол, сильно болит голова. Под вечер я заглянул к ней в спальню, и мне показалось, она спокойно спит. В полутьме не заметил пустой флакончик из-под снотворного. И не понял, что Шарлотта уже мертва... — голос его сорвался.
Наконец он сел в кресло к курительному столику.
— Приготовь нам немножко кофе, Мишь, будь так добра.
В иное время такого добавления не было бы.
После кофе она заставила Крчму выкурить сигару — ей казалось, ему еще нужно успокоиться. В этом же нуждаюсь и я—сегодня вдвойне драматический день.
— В последнее время Шарлотта искала прибежище в религии, ударилась в мистику, спорить с ней было бесполезно. Она все больше поддавалась мысли о том, что жизнь — лишь некая промежуточная стадия. Мы только проходим через нее по дороге от неведомого к непостижимому; жизнь — краткий отрезок долгого пути к познанию подлинного смысла нашего бытия, и мы обретем этот смысл где-то в ином — не в этом бессмысленном, сумасшедшем и скверном мире. Так она однажды сказала, и ее потусторонний взгляд смотрел на меня словно из другого измерения. Мы входим в жизнь без 6ojfa и без страха перед этой кардинальной переменой — зачем же ужасаться тому, что просто через другие врата выйдем снова туда, где давно уже когда-то были, частью чего — неприметной, но неотделимой — является наша душа?
Крчма курил, а взглядом все тянулся к открытой двери комнаты, где умерла Шарлотта, — он словно чувствовал себя виноватым и просил у нее прощения, что открывает своим друзьям то, что должно было остаться тайной.
— Она страдала за прошлое и портила себе будущее только потому, что не умела ужиться в настоящем — в сущности, она даже презирала его. Я должен был лучше оберегать ее именно сегодня, в критический день... Но, может быть, она ушла хотя бы в надежде, что подлинная, радостная жизнь — впереди, где она встретится с тем, кого единственно любила по-настоящему...
Мишь и Мариан не прерывали его участливым поддакиванием. Мишь понимала — сегодня Крчме необходимо выговориться.
— Могло показаться, что Шарлотта, с ее больной душой, несчастна, но что мы знаем, в чем больше счастья для человека: в неизбежной и ограниченной реальности или в безбрежном мире его воображения?
Ну, это кому как... Мишь подняла глаза на Мариана, но тот уклонился от ее взгляда. Даже самому утешительному воображению не избавить меня от «ограниченной реальности» моей сегодняшней поездки в Институт гематологии...
Крчма резко загасил сигару в пепельнице, плечи его опустились, он весь как-то поник.
— Да нет, все совсем не так, как я пытаюсь вам доказывать — вам, а главное себе! — заговорил он глухим, упавшим голосом. — Именно я, я больше всего виноват в судьбе Шарлотты. Вместо того чтоб хоть немножко постараться понять ее, приложить усилия к тому, чтобы вывести ее из замкнутого круга черных фантазий, я уходил в свою работу, оставлял ее на произвол депрессии... Проповедовал вам о нравственной обязанности помогать ближнему в беде, прежде всего в беде душевной, — а сам даже не попытался протянуть руку помощи собственной жене, в глубине души трусливо ждал освобождения... Вы имеете полное право не верить мне и во всем другом, это было бы равно тому, что принимать за чистую монету фарисейские проповеди какого-нибудь святоши-иезуита...
У Миши на секунду перехватило дыхание. Эти слова Крчмы ей вдруг показались предательством. А Шарлотта... Да это просто ее последняя злобная выходка—отнять у Крчмы уверенность в его нравственных принципах именно тогда, когда они так мне нужны! Но тут же Мишь себя одернула: до чего же я эгоистка, если думаю сейчас о себе! Надо же подбодрить его хоть словечком! Но ей вдруг почему-то жалко стало всех — и мертвую Шарлотту, и Крчму, а главное и больше всех — себя... Она тихонько заплакала.
Мариан удивленно посмотрел на нее, нахмурился — видно, дошло до него хоть что-то!
— Не вините себя, пан профессор, — нехотя вымолвил он. — Сегодня вы имеете право на депрессию, но нашей веры в вас вы все равно не поколеблете. И если мы когда-нибудь окажемся в положении, похожем на нравственное распутье, — то всегда именно к вам, пускай мысленно, но обратимся за советом, — добавил он, однако словам его не хватало убедительности.
— Спасибо, друзья, — говорил Крчма часом позже, уже прощаясь с ними в прихожей. — Это хорошо, это ободряет, если можешь в старости рассчитывать, что дети твои придут в тот самый час, когда очень тяжело остаться одному. Ты узнала Шарлотту с недоброй стороны, — обернулся он к Миши, — но прости ей, в чем она тебя обидела. Жила она на этой земле для скепсиса и печали — а ты живи для радости и счастья...
Мишь крепко стиснула ему руку. Редко вы ошибались, Роберт Давид, но знали бы вы, как ошиблись сегодня.
И по дороге домой она вздрогнула от душевного холода, который предстояло ей испытать в грустном одиночестве рядом с Марианом.
Тайцнер, пожалуй, малость переборщил, подумала Ру-женка: на торжественный вечер по случаю вручения ежегодных премий издательства он пригласил не только премированных авторов, но вообще всех, чьи перспективные рукописи лежат у нас! Может, думал таким образом подхлестнуть остальных — каждый главный редактор стремится к тому, чтобы в его издательстве выходили лучшие книги. Да, но если к толпе авторов прибавить еще и официальных гостей, то есть партийных руководителей, представителей других издательств, разных прочих учреждений, не говоря о своих сотрудниках, то все три помещения, отданные под торжество, лопнут по швам!
Пирк, со своей скрипочкой под мышкой, с трудом пробился к Руженке через этот шумный хаос.
— На что ты меня подбила, милочка, да я в этой свалке смычком взмахнуть не смогу, чрб кому-нибудь глаз не выколоть! Все равно что играть в тесной кладовке...
— Если это намек на столы изобилия, то их черед после программы.
Нанятые официанты разнесли аперитив. Тайцнер приветствовал гостей в своей простецкой шумной манере, он картавил, часто оговаривался и поправлялся, но аплодировали ему куда сердечнее, чем известному литературоведу, который сделал суховатый анализ премированных книг.
Руженка развлекалась наблюдениями за некоторыми из гостей, чьи интересы устремлялись совсем в другом направлении: пока литературовед держал речь, они незаметно подбирались поближе к накрытым столам, заранее намечая себе блюда, возле которых стоило задержаться, когда попросят «слегка подкрепиться». (Такие гости первым долгом потихоньку прячут в карманы все еще редкие фрукты, бананы, а насытившись изысканными лакомствами, аперитивом, отборным вином, незаметно исчезают.)
В художественной части Пирк в сопровождении пианиста с чувством, уверенно исполнил свою неизменную «Крейцерову сонату», после чего директор издательства приступил к вручению премий. Аплодисменты, улыбки, праздничная взволнованность награжденных; среди лиц на заднем плане, плоских при внезапной вспышке магния, Руженка вдруг, к своему удивлению, углядела лицо Камйлла. Кто его пригласил — и зачем?.. Она протолкалась к нему.
— Прости, Руженка, я и понятия не имел, что у вас нынче такое торжество... Пришел к тебе, а какая-то девица из секретариата чуть ли не силком приволокла меня сюда. Но я уже ухожу.
— Чепуха, Камилл, зачем уходить, раз ты уже здесь?
— Но я не приглашен...
— Ну и что? Разве ты не наш... потенциальный автор? Ох, эта знакомая, чуть ироничная, чуть скорбная усмешка Камилла!
— Пойми, мне здесь не очень-то по себе.., Она схватила его за рукав.
— Одним словом, я тебя не отпускаю. Пусть ради Пир-ка, ему приятно будет увидеть хоть одну знакомую физиономию, а то, по-моему, он не очень свободно тут себя чувствует со своим Крейцером.
Руженка притащила Камилла к своему столику, туда же протиснулся и Пирк.
— Здорово, старина! — бодро хлопнул он Камилла по спине. — Веришь ли, я в этом гвалте прослушал, что и тебе дали медальку! Так что прости — и поздравляю... Да чего ты все пинаешь меня в щиколотку? — накинулся он на Руженку. — Скрипачу нога, правда, не так уже нужна, зато железнодорожнику...
Его прервал звучный голос — в передней части зала актер Городских театров начал читать стихи из премированных сборников. Недотепа этот Пирк — что касается светской интуиции, он уж видно всегда будет напоминать слона в посудной лавке... Камилл сидел теперь потупившись, и краска медленно сходила с его похудевших щек.
Наконец «культурная программа» закончилась, гости с чувством облегчения повалили к столам.
— Приступайте, господа! — кинула Руженка своим одноклассникам.
— Отчего же — бродячих музыкантов тоже обычно кормят! — охотно поднялся Пирк.
Камилл категорически отказался.
— Я бы хотел объяснить, зачем я пришел, — воспользовавшись тем, что остался с Руженкой наедине, заговорил он. — Хотел извиниться перед тобой за то, что включил в свой рассказ тот крконошский эпизод. С того дня, как ты вернула мне рукопись, меня это здорово грызло, я не предполагал, что это может так тебя задеть. Но вот прошло какое-то время, и я понял — ты была права...
— Оставь, Камилл, если б ты об этом не заговорил, я бы и не вспомнила. (Неправда, такие вещи я неспособна забыть, как бы ни старалась!) Не убегай без меня! — Она отошла, но вскоре вернулась с двумя бокалами вина.— Давай запьем это дело, ладно?
К их столику подошел стройный молодой человек, поклонился, поцеловал Руженке руку, преподнес букет чайных роз.
— Если бы не вы, пани редактор, у меня сегодня не было бы повода надевать праздничный костюм...
Руженка пригласила его присесть, познакомила с Камиллом, попросила официанта принести вазу.
— Ваши слова чрезвычайно лестны, однако из всего букета я заслужила разве что половину одной розочки да два шипа — последние за те мучения, которые, редактируй, я невольно причинила вам. В остальном вся заслуга — ваша, и только ваша.
— Вы меня не разубедите. Говорят, правда, что автор сам себе лучший критик, но именно поэтому он лучше всех знает, без чьей помощи ему не дотянуть бы вещь до успешного завершения.
Руженка расправила в вазе букет — он заслонил от нее лицо Камилла, на котором словно отразилась желтизна роз. О, сладость мелких триумфов! Если уж ты, приятель, столь неудачно (для меня-то — удачно!) попал сюда сегодня, придется тебе испить и ту капельку полыни, которую все эти люди невольно подмешивают в твое вино...
Тайцнер, как хозяин празднества, обходил гостей — видно, старался наверстать то, что упустил, задержавшись для обязательных бесед с официальными лицами. Теперь он, как подкошенный, плюхнулся на освободившийся после Пирка стул.
— Вижу, не вымерли еще рыцари даже среди писательской братии! — Он пригнул одну из роз к своему массивному носу; молодой человек, подаривший цветы, подобострастно улыбнулся знаменитой грубоватой сердечности Тайцнера, который отчасти на ней строил популярность издательства, приняв манеру этакого грубияна трактирщика. Только теперь он заметил Камилла и даже, кажется, не вспомнил, что тот вовсе не приглашен.
— Так когда же вы напишете что-нибудь для нас, елки-палки, чтобы мы могли и вам сунуть эти десять кусков в конверте? — с этими словами Тайцнер опустил тяжелую лапу на плечо Камилла, которое заметно подалось книзу.
За стойкой оживленно наполнялись и опускались бокалы, в зале становилось все суматошнее, децибелы нарастали. За соседний свободный столик уселся заместитель министра в компании с двумя старыми прославленными писателями. Увидел Руженку.
— О, солнце этого дома, уделите и нам ненадолго вашу благосклонность!
Пускай эти лестные слова вполне в духе торжества, отказаться я не могу, и мои собеседники поймут и извинят меня. Молодой автор, подаривший цветы, откланялся; Камилл остался наедине с Тайцнером.
— Можно спросить, каковы в вашем издательстве правила прохождения рукописей? — расслышала Руженка уже от соседнего стола негромкий вопрос Камилла.
— Тут никаких секретов нет, спрашивайте! — громыхнул Тайцнер.
— Вы, как главный редактор, читаете все?
Очень непросто одним ухом выслушивать речи трех важных персон, да еще реагировать на них, навострив другое к соседнему столику, а там назревает беда...
— Что вы, уважаемый, разве мне справиться! А на что у меня куча редакторов? — слышит Руженка рокочущий баритон Тайцнера. — Вот то, что идет в печать, — это я, конечно, читаю.
— А больше ничего?
— Еще некоторые спорные рукописи. Бывает, приходится возвращать их авторам, которые нам нужны; на издательском редсовете половина за, половина против, а мне это разгребать... Обожаю такие ситуации, как блох под рубашкой...
Если б можно было хотя бы пнуть шефа ногой под столом, как Пирка! Да только сейчас это уже не поможет...
— ...Да, да, товарищ замминистра, я вас слушаю. Спасибо. Ваше здоровье, и чтоб вы по-прежнему хорошо к нам относились!
Который это уже бокал? А ведь эти трое не потерпят, чтобы я смошенничала...
— ...Вы спросили, когда я что-нибудь напишу для вас, — улавливает Руженка негромкие слова Камилла.— Я уже так и сделал. Только эта моя работа вас, видимо, не заинтересовала. Понимаю, у вас слишком много дела, и вы не можете все помнить.
— Лучше не напоминайте мне про ваших дочерей Лота, это не пройдет. — Тайцнер снял два бокала вина с подноса проходившего мимо официанта, один поставил перед Камиллом.
— Да нет, я имею в виду мой рассказ из современной жизни.
— Какой такой рассказ?
— «Ночь полярного сияния».
— Да вы о чем, моло... пардон, пан Герольд? Первый раз слышу такой эффектный заголовок!
Ну, вот оно и всплыло. Голову отвернуть этой девчонке, которая притащила Камилла сюда, вместо того чтоб наладить его восвояси!
— ...Конечно, товарищ замминистра, вещь Кайзлара действительно хороша и поднимает принципиальные вопросы. Но решающее значение будет иметь его следующая книга: если и она получится удачной, тогда он на коне...
— ...Что за беспорядки, Руженка, — ты вернула пану Герольду какую-то рукопись? Извини, товарищ замминистра, что я через твое плечо решаю наши издательские дела...
— Не подумай, Руженка, что я на тебя нажаловался, такого понятия нет в моем словаре, т- сказал Камилл несколько высокомерно; ему было сильно не по себе, в глазах смятение — еще бы, шишка из министерства, один народный да один заслуженный писатель — подобает ли им выслушивать мизерные проблемы какого-то начинающего, да еще даже и не приглашенного...
А ведь это твое извиняющееся выражение, Камилл, мне на руку!
— Да там, товарищ главный редактор, у меня были только некоторые замечания, речь шла о доработке. Но не будем сейчас докучать всем этим нашим дорогим гостям...
Опять бокалы подняты — нет ли у меня за спиной кадки с олеандром, куда иной раз можно незаметно выплеснуть содержимое... Могли бы понять, что я всего лишь слабая женщина, и в круг моих обязанностей вовсе не входит доводить себя до такого состояния, чтоб голова шла кругом, словно я на карусели! Не говоря о том, что завтра рабочий день; и уж достанется мне на орехи от Тайцнера...
Пирк. Наконец-то! Этот человек и не подозревает, что судьба возложила на него роль спасителя — ив малом, и в большом... с тех самых пор, как он снял с недоступной скалы полузамерзшего Гейница...
Пирк опустился на стул около Камилла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16