Конечно, она не обязана показывать мне рецензии и имеет полное право устно передать мне их общий смысл, причем вполне может так повернуть этот самый смысл, как ей понравится. Скорее всего, она этого не сделает, но как ни кинь, я все равно безоружен.
Краска возмущения медленно стекала с горла Руженки под деревянные бусы, закрывающие довольно глубокое декольте.
— А что ты теперь поделываешь? — повернула она разговор на другое, только бы нарушить тягостное молчание.— Полагаю, ты где-то работаешь?
Отчужденный, равнодушный тон, вопрос по внутреннему принуждению. Ее женский интерес ко мне, столько лет скрываемый и все же явный, сегодня, пожалуй, умер окончательно. Могу теперь вздохнуть с облегчением? Но, как бывает часто, избавишься от одного — испортишь другое...
— Я редактор заводской газеты. Содержание выдающееся: сколько новых ударных бригад, как лучше использовать передвижные контейнеры и так далее. Выходит раз в две недели. Отличается высоким художественным уровнем, существует милостью Гидростройтреста национальное предприятие. Если б не Гейниц, не знал бы, чем заработать на жизнь. Во всяком случае, как оказалось, не литературой.
Руженка, видимо, уже справилась с чувством обиды на его выпад.
— Так что мы с тобой коллеги, хотя бы по названию.— К этим словам она подмешала капельку иронии. — Стало быть, в Гейнице все же заговорила совесть.
— Не понял.
— Говоришь, на эту работу тебя устроил Гонза? А я считаю это как бы пластырем, компенсацией за то, что он когда-то подставил тебе подножку.
— О чем ты?
— Неужто и впрямь не знаешь?
— Чего?
В тоне Руженки зазвучала язвительность.
— Вероятно, это как с супружеской неверностью: все воробьи на крыше о ней чирикают, а муж узнает последним. Да ведь первое твое изгнание из университета — на совести Гейница! Крчме он обещал похлопотать о тебе, а потом раздумал и позвонил брату, чтоб тебя просто «вычистили» за социальное происхождение.
— Ты это выдумала... — Ошеломленный, Камилл едва мог говорить.
— Хорошего же ты мнения обо мне! Не кажется ли тебе, что такая выдумка была бы несколько... безнравственной?
Шок, хотя и ослабленный десятилетней давностью. И все же: какой жизненный путь открылся бы передо мной, если б не то печальное, недостойное дело? Один за всех... Что же теперь? Бросить ему под ноги эту редакторскую должность, предоставленную во искупление греха? Но где еще я найду такую работу, которая оставляла бы мне достаточно времени для того, чтобы писать? Личная гордость постепенно перестает быть нашим достоянием: скорее всего, промолчу, радуясь, что есть у меня хоть какая-то плата за труд, который я делаю левой рукой. Говорят, дерево надо гнуть, пока оно молодо. Относится ли это и к человеческому хребту? Да полно, молод ли я еще? Иной раз — особенно после очередных неудач — я кажусь себе древним, как черепаха...
— До свидания, Руженка.
Проводила его до двери — у нее явно было еще что на сердце.
— Послушай, Камилл, — начала она, глядя в сторону.— Разве не может твой рассказ обойтись без этого эпизода с нашей лыжной прогулкой в Крконошах?.. Да еще так искаженного не в пользу женского образа?
Камилл искренне удивился:
— Да что ты, Руженка?
И вдруг он страшно устыдился собственной неловкости: воссоздал в рассказе определенную атмосферу, совершенно забыв, что подобный случай был у него с Руженкой! Жаждущая приключений героиня рассказа, синий чулок, в сущности карикатура, этакий эффектный тип, его легко писать, — быть может, я невольно придал этому образу некоторые черты Руженки, но имел-то я в виду вовсе не конкретную Руженку, а известную категорию женщин... Весь рассказ — гротеск, а не реальность; насколько я помню, во время той прогулки мне было весьма не по себе, я в первый (и в последний) раз увидел в Руженке женщину, она мне нравилась, и я поверил, будто она может быть даже желанной. В сущности, смешную-то роль играл я сам—надо это как-то объяснить ей сейчас...
— Но, Руженка, это написано не о тебе и не обо мне! Ведь тогда, парадоксальным образом...
Она не дала ему договорить:
— Конечно, Камилл. Но ты должен был знать, что я так или иначе прочитаю это. Да если б у меня и не было такой возможности, все равно, знаешь... тут, в общем, вопрос писательской этики.
У Камилла пропало желание объяснять дальше. Я жалкий графоман, и нечего об этом говорить. Зато ты теперь не узнаешь того, что, быть может, изменило бы твою жизнь: ведь тогда, в Крконошах, я действительно хотел близости с тобой, и если б не моя... не мой...
Спускаясь по лестнице с рукописью под мышкой, встретил машинистку из секретариата, которая по просьбе Руженки приносила им кофе. Поспешно сунул папку с рукописью под другую руку, словно — бессмысленно! — хотел спрятать ее от машинистки: автор, уносящий отвергнутое произведение...
Добрые советы Руженки. В сущности, ни одного конкретного — только общие слова. Принять их означает написать все заново—и по возможности о чем-нибудь другом.
Он позвонил у знакомой двери.
Крчма глянул на черную папку:
— Неужели новую работу принес? Да ты, брат, плодовит как кролик!
— Не бойтесь, пан профессор, рассказ все тот же, вы его знаете. Правда, в ином качестве: теперь он отвергнут.
— Не пугай: «отвергнут» — слишком определенное слово, на Руженку непохоже...
Камилл рассказал ему о своем посещении издательства.
— Я всегда считал успехом писателя, когда читатели узнают в некоторых персонажах самих себя. Но — горе, когда ответственный редактор не отличается в этом от простых читателей! А вы, пан профессор, выбрали время прочитать мою писанину?
— Вижу, сегодня ты настроил свою виолу на самый жалостный лад. Так что давай лучше сядем. Водки, боровички?
— Самого дешевого рома. Впрочем, откуда вам его взять? Скажите, пан профессор, только честно, не щадите меня: считаете ли вы, что мой рассказ, в том виде, в каком он вам известен, не может пойти?
— Чего мне тебя щадить, этого можешь не опасаться— худшей услуги молодому писателю и не придумаешь. Пойти твой рассказ может, выходят и куда более слабые вещи. Интересный рассказ; но интересен он прежде всего тем, как молодой талантливый прозаик сумел полностью отречься от своего личного, а тем самым и своеобразного взгляда на жизнь.
— Но вы сами всегда понуждали меня к максимальной простоте!
— Извини, это совершенно разные вещи: форма — и свой, особенный угол зрения.
Камилл осушил стопку, Крчма налил ему еще. Нет хуже такой критики, которая касается самой сути произведения: она может раздавить автора, а помочь не в силах.
— Быть может, у тебя в этом рассказе уйма личного, Камилл. Но даже если я описал то, что со мной случилось в самом деле, это еще не значит, что я правдив в литературном смысле. Здесь не хватает именно той авторской позиции, которая преобразует голую действительность так, чтобы художественный образ стал правдивее самой правды. Не пиши пережитое в действительности — пиши вымысел, подкрепленный твоим жизненным опытом!
В том-то и камень преткновения, пан профессор, мелькнуло в голове Камилла: я писал не о пережитом событии, я брал именно вымысел, опирающийся на опыт жизни... Но послушаем дальше:
— Литература, настоящая-то, начинается там, где тебе удалось правду жизни поднять на качественно более высокий уровень — правды художественного образа...
Через открытое окно вливался ароматный весенний воздух раннего вечера, принося с собой мелодичные жалобные звуки песни малиновки. Откуда она взялась в Праге, хотя бы и в квартале вилл, эта птаха дремучих лесов? И может, поет она вполне весело, только моя «художественная правда» преобразила ее пение, подняв на качественно более высокий уровень, придала ему трагический тон, созвучный моему положению?
— Ко всему тому, что вы, пан профессор, стараетесь вбить мне в башку, необходимо еще то, чего в башку вбить нельзя: талант. Нет ли у вас печки?
— У нас центральное отопление. А что?
— Да сжечь бы оба экземпляра!
— Притормози, Камилл! — рассердился Крчма. — А за советом ступай тогда к тому, кто подобострастно и неискренне помажет тебе медом по губам...
Третья стопка водки. Первые признаки знакомого состояния, когда ты словно отодвигаешься от всего того, что тебя так неумолимо жжет. После долгого перерыва снова нашел я дорогу к этому человеку, чтобы напороться на его прежнюю беспощадную откровенность. Немножко неприятно оттого, что Роберт Давид, даже после стольких лет, все еще безошибочно читает в наших душах. Во всех — в том числе и в Руженкиной.
— Возможно, дело отчасти в самой Руженке, причин-то у нее этого хватает. А теперь отдохни от своего рассказа и вернись к нему, когда у тебя со временем образуется самокритический взгляд на него. А чтоб не сидеть без дела, советую другое: отряхни пыль с твоей старой вещи из жизни пограничья, очисть ее от слишком большой дозы психоанализа и предложи другому издательству.
С тех пор как Ивонна с Моникой выехали (какое облегчение для Мариана!), детская комната превратилась в импровизированную киностудию. Раз уж не суждено в ней жить нашему собственному ребенку, пускай здесь, по крайней мере, родится фильм таких зрителей, каким было бы наше дитя — если бы оно было.
Мишь повесила на стенку одну из больших, собственноручно расписанных декораций для фона; смастерила по собственному сценарию куклу с туловищем и конечностями на гибких проволочках — долговязого увальня Мартинека, который по неловкости своей все путает и портит, а по мягкосердечию и добрым замыслам всем помогать попадает в отчаянные положения. Но добро всегда побеждает зло, и все кончается хорошо.
Подсветить сбоку, поставить на выдержку, проверить кадр — щелк! Чуть подвинуть руку с молотком — щелк! Десятки фаз, прежде чем хМартинек вместо гвоздя ударит по своему пальцу и подскочит от боли. Ах, если б работать в цвете! Тогда Мартинек мог бы, к примеру, покраснеть от стыда! А так, при этой медленной, кропотливой работе, приходится ограничиваться только эффектами света и тени.
Зато необходимость заменять мимику движением, выражать реакции Мартинека одними жестами — это волнует, и работа над мультипликационным фильмом увлекает все больше и больше; станет ли эта работа равноценной той профессии, которую Мишь начала было осваивать ради Ма-риана и ради него же бросила?
На рабочем столе зазвонил телефон. Наверное, Ивонна; у нее перерыв, и ей хочется поболтать. Пока жила здесь, помогала «оживлять» Мартинека, его собаку Бундаша и прочих партнеров; болтали с ней часами, хохотали до боли в животе; будь благословенно упрямое стремление Роберта Давида вернуть Ивонну туда, где ее место, — домой, в Прагу!
Но вместо голоса Ивонны в трубке послышался баритон здоровяка Пирка: по дороге на работу ему вдруг захотелось заглянуть к Крчме, и он нашел его в состоянии душевного потрясения — пани Шарлотту увезла «скорая». В помрачении рассудка она отравилась целым флакончиком снотворного...
— А у меня в диспетчерской ночное дежурство, я не мог побыть с ним. Не оставляй его одного! Он грызет себя, что не устерег жену. Если он когда действительно нуждался в тебе, то именно сейчас...
Мишь поспешно накинула пальто и выбежала из дому. Нетерпеливо топталась на остановке: трамвая нет как нет. Поймала такси, но только села—спохватилась: в кармане одна мелочь.
— К Институту гематологии! — изменила она первоначальное направление.
У Мариана сегодня, правда, ученый совет, который затягивается порой до глубокой ночи, но когда такое серьезное дело...
На длинном темном фасаде светились только три-четыре окна.
— Ученый совет уже кончился? Швейцар удивленно покачал головой:
— Да нынче никакого совета не было!
Мишь нервно рылась в своей сумочке. Сегодня как на грех дежурит самый педантичный из трех швейцаров, он должен записать ее в книгу посетителей, указав номер паспорта, хотя отлично ее знает. Мог бы и опустить эти формальности для жены доцента, одного из руководителей института!
Над дверью Марианова кабинета горела надпись «Не входить!» — такие бывают на лабораториях, где работают с ядовитыми веществами. Но лаборатория Мариана -— Мишь помнит — находится несколькими дверями дальше по коридору. Усмехнулась про себя, чуть приподняв уголки губ: растет наш Мариан, такие же надписи заводят себе чересчур важничающие директора предприятий.
Постучала. Тишина.
Стукнула погромче. Вышел, что ли? А красная надпись все горит, в тишине коридора где-то глухо забормотал холодильник.
Взялась за ручку — заперто. Ушел домой? Но был же свет в его окне! В спешке Мишь не обратила внимания, стоит ли на площадке перед институтом машина Мариана. Впрочем, швейцар заметил бы, если б он ушел.
Наконец шаги, повернулся ключ — Мариан в белом халате. На его лице удивленно-недовольная гримаса мгновенно сменилась выражением человека, застигнутого врасплох.
С кушетки поднялся еще кто-то в белом халате.
— Познакомьтесь: доктор Хароусова — моя супруга. Несколько секунд обоюдного смятения.
— Я, наверное, помешала тебе, Мариан, но я еду к Крчме и думаю, тебе надо ехать со мной. — Она коротко объяснила, что случилось.
Побледнев, Мариан сбросил халат, с плечиков в шкафу снял свой пиджак.
— Ну, а я прощаюсь... Рада была познакомиться с вами, — проговорила Люция Хароусова.
Я тоже... Но вслух Мишь сказала только:
— До свиданья.
Стук каблучков Люции стих в коридоре. Мариан без надобности ровнял какие-то бумаги, потом никак не мог найти ключ, наконец, выйдя в коридор, запер дверь. Рассеянно глянул вверх, опять отпер, надавил на столе какую-то кнопку — надпись над дверью погасла. К чему это теперь.
— Кажется, ученого совета не было, — проговорила Мишь после того, как Мариан уплатил за такси и подогнал к подъезду свою машину.
— Отменили.
Машину он вел рискованно — Мариан хороший водитель, но сегодня он тормозил слишком круто и слишком резко прибавлял газ.
— А швейцар сказал, что совета и не должно было быть.
Мариан облизал губы, он смотрел прямо вперед.
— Ну, если ты считаешь швейцара достаточно компетентным.
Давно вспыхнул желтый свет, а Мариан словно не видел. Светофор переключили — Мариан выскочил на перекресток, еще больше поддав скорости.
— Мы проехали на красный, — сказала Мишь. Он не ответил.
Мостовая блестела — недавно прошел дождь, неоновые огни убегали назад, их отражения множились в лужах.
— Я думала, доктор Хароусова работает в районной поликлинике.
Мерварт только что принял ее в институт.
— Врача-практика?
— Она давно стремится в науку. Впрочем, у нас она начнет с азов.
Лаконичный, по-деловому информативный тон. С каждым ответом Мариан как бы плотнее замыкался в оборонительном панцире холода. Другой мужчина, пожалуй, сам начал бы неловко объяснять, искать какой-нибудь способ по-хорошему замять дело — но Мариан... Или его поведение—часть плана, заранее выработанного на будущее, близкое или более-отдаленное? А мне как поступить в этой ситуации — покорно молчать и только бояться, как бы не за* деть его очередным вопросом? А ведь на этот очередной вопрос напрашивался бы ответ: «Я показывал ей оборудование и лабораторию, потому и надели белые халаты». И на все дальнейшие вопросы нашлись бы ответы: надпись над дверью просто забыл погасить; работал с раннего утра как вол, вот и прилег отдохнуть минут на двадцать; дверь запер в рассеянности...
Только я-то не собираюсь настырными вопросами унижать себя и его. Какой в них смысл, когда решается главное, быть может, сама судьба!
Когда-то он считал ложь ниже своего достоинства. Начало конца?
«Познакомился на симпозиуме», — вернувшись тогда из Женевы, мимоходом упомянул он о Хароусовой.
А в последнее время все чаще возвращается с работы поздно. Дел наваливается все больше, опыты все более продолжительны, их не прервешь, день на дворе или вечер. Но какие опыты? Ведь сейчас — Мариан сам сказал — они работают не над новым препаратом, а над методом комбинированного лечения — цитоксин в сочетании с лучевой терапией, с кортикоидами...
Интересная женщина. Спортивный, активный, целеустремленный тип. Моложе меня лет на десять. Перспективный молодой ученый, над которым Мариан, без сомнения, уже взял патронат. А какой молодой шеф станет требовать от красивой женщины прежде всего научных достижений? Мерварт говорит: тот институт, в лабораториях которого стоят цветы, добивается куда лучших результатов, чем тот, где на пыльном подоконнике валяется картофелина с воткнутым в нее старым скальпелем. И тем не менее вряд ли Мерварт по собственной инициативе допустил бы в институт такое украшение...
Дочь академика. А я — недоучившаяся дочь полкового лекаря. Этот лекарь, правда, когда-то помог Мариану пройти переосвидетельствование, в результате чего тот не потерял два столь ценных для него года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16