.. простите, ты, почему я пришла?
— Почему?
— Не догадываешься?
— Нет.
— Потому что мне не угрожает опасность в тебя влюбиться.
Он молчал.
— Алло!— позвала она спустя минуту.
— Что?
— Дай-ка сигарету.
Ночной столик стоял рядом с кроватью. Он протянул руку — пачка сигарет лежала с краю.
— Держишь?
— Да.
Он сунул ей сигарету прямо в рот, другую взял себе. Потом потянулся за спичками. Но чтобы прикурить, пришлось высвободить руку, которой он обнимал Кристину. Она воспользовалась этим и отодвинулась от него. Вспыхнувшая спичка на мгновение осветила темноту. Но они не взглянули друг на друга при свете. Хелмицкий быстро погасил спичку, взял пепельницу и поставил ее на кровать между собой и Кристиной. И пепельница, как неожиданная преграда, разделила их.
Довольно долго они курили молча. В темноте светились два огонька.
— Что это за сигареты?— спросила Кристина.
— Венгерские.
— Крепкие.
— Тебе нравятся?
— Ничего, хорошие. Снова воцарилось молчание.
— Значит, ты не хочешь влюбиться?— внезапно нарушил молчание Мацек.
— В тебя?— В ее голосе прозвучала насмешка.
Но и на этот раз ответ был иной, чем она ожидала.
— Я не себя имел в виду. Вообще.
— Пожалуй, нет.
— Из принципа?
— Допустим. Зачем осложнять себе жизнь?
— Она сама осложняется, независимо от наших желаний.
— Тем более. Ни к чему добавлять новые сложности. Огонек сигареты выхватывал из темноты очертания
ее руки и плеча.
— Расскажи мне что-нибудь о себе,— попросил он вдруг.
— О себе? Зачем? Что это тебе взбрело в голову? Он ничего не ответил.
— Впрочем, пожалуйста,— сказала она немного погодя,— только это неинтересно. До войны я жила в деревне.
— Где?
— На Познанщине, около Могильна.
— А потом?
— Потом мы переехали в Варшаву.
— Кто «мы?»
— Мама и я. Отца в самом начале войны арестовали немцы.
— Погиб?
— В Дахау. Ну, что еще? Пожалуй, это все.
— А твоя мать жива?
— Нет. Погибла во время восстания.
— Моя тоже. А братья и сестры у тебя есть?
— К счастью, нет.
— К счастью?
— По крайней мере, меньше близких погибло.
— Ах, так!— пробормотал он.— Может, это и верно, У меня был брат. Убит в схватке с немцами. В сорок третьем году.
— Вот видишь!
— А отец мой в Англии, но я сомневаюсь, вернется ли он.
— И больше у тебя никого нет?
— Близких нет. Ты решила остаться в Островце?
— Не знаю. Пока да.
— А потом?
— Я не думала об этом.
Она погасила сигарету. Он сделал последнюю глубокую затяжку, сунул окурок в пепельницу и отставил ее на тумбочку. Они долго лежали молча. Наконец он повернулся к ней и приподнялся на локте.
— Спишь?
— Нет.
И снова, как за несколько минут перед тем, когда он обнимал Кристину, его переполнила щемящая нежность.
— Я правда не был уверен, что ты придешь,— сказал он тихо.
— Ты повторяешься,— как бы издалека прозвучал ее голос.
— А ты мне веришь?
— Почему же я должна тебе не верить?
— Ведь ты меня совсем не знаешь.
— И ты меня.
— О нет! Я тебя знаю.
— Неужели?
— Правда.
Ему показалось, что она дрожит. Он придвинулся к ней.
— Холодно?
— Немножко.
Он обнял ее и прижал к себе.
— Теперь хорошо?
— Во всяком случае, теплее.
Она лежала в его объятиях, и он снова чувствовал, как рядом с его грудью бьется ее сердце. Вдруг она подняла голову.
— Скажи...
— Что?
— Какой ты на самом деле?
— То есть?
— Сейчас ты совсем другой, чем вначале.
— Другой?
— Разве ты сам не заметил? Он задумался.
— Может быть... Это плохо?
— Господи!— тихо сказала она.— Какое это имеет значение?
Но ее большие глаза, устремленные на него, говорили другое.
— Совсем не имеет? Она ничего не ответила.
— Скажи.
— Не знаю!— прошептала она.— Обними меня покрепче.
Он исполнил ее желание. Теперь ей было хорошо, и она ни о чем не хотела думать. Чуть приоткрыв губы, он целовал ее полуопущенные веки.
— Знаешь,— шепнул он.— Я не предполагал...
— Чего?
— Нет, ничего.— Он замолчал, словно у него перехватило дыхание. А потом еще тише сказал:— Я стал другим благодаря тебе.
— Ты это хотел сказать?
— Нет. Но это тоже.
— А еще что?
Из коридора донеслись тяжелые, приглушенные ковром шаги. Хелмицкий поднял голову и прислушался. Рядом в двери повернули ключ. В соседнюю комнату вошел человек, закрыл за собой дверь. Щелкнул выключатель. В тишине звуки раздавались так отчетливо, будто не было стены. Слышно было даже, как скрипят половицы.
Кристина тоже подняла голову.
— Что случилось?
— Пришел наш сосед.
— Ты его знаешь?
— Нет.
Он снова лег, но уже не мог отделаться от этих звуков за стеной. Он только теперь понял, что за последний час, с тех пор как пришла сюда Кристина, он ни разу не вспомнил, почему оказался в чужом гостиничном номере. Этот час, промелькнувший как короткий миг, не связанный ни с прошлым, ни с будущим, был за пределами его жизни. И вдруг все снова нахлынуло на него. Вот Щука открыл окно. И снова наступила тишина. Наверное, он стоял у окна. Потом опять послышались шаги и стук отодвигаемого стула.
— Ужасно все слышно,— прошептала Кристина.
— Да. Что ты делаешь завтра?
— Завтра?
— Вернее, сегодня. Ведь уже за полночь.
— Вечером, как всегда, буду в баре.
— А днем?
— Ничего. Путятыцкие пригласили меня обедать.
— Ах, эти? Они твои родственники?
— Седьмая вода на киселе. Мы с ними в родстве через Фреда Тележинского. Собственно говоря, я познакомилась с ними сегодня, а заодно и с тобой по всем правилам хорошего тона.
— У меня был очень смешной вид?
— Немножко. Но это только я заметила. Зачем ты к ним подсел?
— А ты не догадываешься?
— Глупенький,— прошептала она.
За стеной ходил Щука. Взад и вперед. Упорно, по одной линии — взад-вперед. Примерно посредине комнаты под его тяжелыми шагами каждый раз скрипела половица. Мацек старался не прислушиваться к этим звукам. Он зажмурил глаза, крепче обнял Кристину, чтобы забыться и не ощущать ничего, кроме нежных прикосновений ее пальцев. Вдруг ее рука замерла. На левом боку, под ребрами, у него был большой шероховатый шрам.
— Что это?
— Это? Так, пустяки! Рана.
— Ты был ранен?
— Да, что-то в этом роде.
— Когда?
— Еще до восстания. Попал в переделку.
— Как тебя звали дома?
— Дома? По-разному. Отец — Мацей, мать и брат — Мацек.
— А товарищи?
— Мацек.
Он почувствовал, что она улыбнулась.
— Ты чего смеешься?
— Так просто, вспомнила, что отец, когда я была маленькая, звал меня Тиной.
— Тина,— повторил он нежно.— Красиво.
Он осторожно поцеловал ее в губы. Влажные и теплые, они податливо раскрылись. Он прижался к ним крепче, с такой страстью, будто в этом поцелуе жаждал не только выразить свои чувства, но обрести спасение, верную и единственную защиту. Но сквозь шум пульсирующей крови он слышал за стеной шаги — взад-вперед, взад-вперед, а перед закрытыми глазами, в кромешной тьме, как призрак, стоял Щука, каким он запомнил его, когда тот, ссутулившись и тяжело опираясь на палку, поднимался по лестнице. Что ему сделал этот человек? Почему он должен его убить? Убить. Впервые это слово зазвучало для него тревожно и грозно. Он столько раз убивал! Что могло быть проще! Жизнь и смерть ходили бок о бок. Гибли враги, гибли друзья. Жизнь и тех и других висела на волоске. А смерть бесследно улетучивалась из памяти. Но вот в четырех стенах своей комнаты-одиночки, перед тем как лечь спать, одиноко ходит чужой человек, неожиданно ставший ему близким. Этот незнакомый человек еще живет, двигается, у него какие-то планы, желания, надежды, своя жизнь. Есть ли у него родные? Что ему дорого в жизни? Кто его ждет? Кто любит — женщина, друг?
Им овладела нервная дрожь. Он поднял голову. Губы, только что целовавшие Кристину, пересохли и одеревенели.
— Ты пойдешь к ним обедать?— сдавленным голосом спросил он.
Она не сразу поняла, о чем он говорит.
— Обедать?
— Ну, к этим...
— Ах, вот что! Почему ты вдруг вспомнил об этом?
— Пойдешь?
— Еще не знаю.
— Не ходи!— умоляюще прошептал он. Она молчала.
— Не ходи. Давай проведем этот день вместе. Вдвоем...
— Что?
— Ты ведь понимаешь, о чем я...
Глаза у него блестели, черные волосы упали на лоб.
— Кристина!
Вдруг она отшатнулась.
— Нет! Нет!
— Что «нет»?
— Не хочу. Это бессмысленно.
Он хотел ее обнять, но она вырвалась.
— Не хочу, не хочу...
Голос у нее дрожал и срывался.
— Почему?
— Почему? Не понимаешь? Очень просто, потому что ты уезжаешь отсюда...
Возразить было нечего.
— Да. Я должен уехать.
— Тогда к чему все это, к чему? Утром мы простимся и разойдемся в разные стороны...
— Я еще побуду здесь немного. Она покачала головой.
— Все равно. Довольно с меня разлук, воспоминаний. Всего, что остается в прошлом. Не хочу обременять себя никаким багажом.
— А приятные воспоминания?
— Если заранее известно, что они окажутся только воспоминаниями?
Щука продолжал ходить за стеной. Но вот он остановился. И сразу, точно в глубоком колодце, повисла тишина. Мацек лег. Кристина наклонилась над ним и стала гладить по голове.
— Когда ты уезжаешь?
Он хотел сказать: через неделю, но не смог солгать.
— Во вторник.
— Ты вернешься?
— Не знаю. Но, может, мне еще удастся все изменить.
— Что все?
— Разные дела. Прежде всего — одно, самое важное.
— А тебе удастся?
— Может быть...
— Но стоит ли?
Она легла рядом с ним и продолжала гладить его по голове. Прикосновения ее пальцев были нежны, как поцелуи.
— Видишь ли,— сказала она, глядя в темноту,— у меня своя жизнь, у тебя своя. Мы случайно встретились. Нам было с тобой хорошо. Чего же еще надо?
— Ничего?
За стеной заскрипела кровать. Стукнул скинутый ботинок, потом второй.
— Обними меня,— шепнула Кристина.
Он слышал, как бешено колотится ее сердце. Вдруг он ощутил на шее ее горячие губы. За стеной полилась из крана вода.
— Любимая.
Сказал — и сразу почувствовал огромное облегчение, несказанное счастье, ошеломляющий восторг, будто в одно это короткое слово не только вложил всего себя, но как заклятьем отгородился им от того жуткого, мучительного и неотвратимого, что притаилось рядом.
— Любимая,— повторил он со всей нежностью, на какую только был способен.
Последние посетители покинули «Монополь». Было уже утро. В зале погасили свет. Оркестранты убирали инструменты. Молодой пианист одним пальцем наигрывал «Походный марш».
— А-а! — зевнул толстяк скрипач и сел на стул.— Ног под собой не чую. Перестань, Юлек, и так голова раскалывается...
Пианист засмеялся, захлопнул крышку рояля и стал насвистывать тот же мотив. Из бара доносился разноголосый пьяный шум. Там еще продолжалось веселье.
— Ну-с, господа!— Скрипач встал.— Пора и по домам!
Он спустился с эстрады. За ним лениво и вяло потянулись остальные. Вдруг скрипач остановился.
— Слышите?
В баре пели «Сто лет». Нестройные мужские и женские голоса слились в неразборчивый гам: «Да живет, да живет сто лет, сто лет...»
— Ишь веселятся!— буркнул рыжий саксофонист. В этот момент, покачиваясь и балансируя в воздухе
руками, из бара прибежал Котович. Приостановившись и оглядев зал, он двинулся прямо к музыкантам. Лицо его сохраняло одухотворенное выражение, волосы в поэтическом беспорядке развевались над высоким лбом — он был само вдохновение.
— Минуточку, господа!— поднял он руку.— Ни слова больше. Артисты вы или нет?
— В такое позднее время?— проворчал скрипач. Котович грозно насупил брови.
— Истинные артисты не замечают времени. Ни слова больше! Я требую беспрекословного повиновения. Полного повиновения.
Откуда-то из глубины зала шариком выкатился сопящий Сломка. Котович издали остановил его повелительным жестом.
— Стой! Стой, любезный! Ни с места! Нищие духом могут только смотреть. Ни слова больше.
Торжественный вид и повелительный голос Котовича подействовали на Сломку, и он послушно отступил к столикам. Двое-трое официантов подошли поближе. Впереди — тот молодой, которого Сломка возненавидел. Между тем пьяный галдеж в баре прекратился. Оттуда доносился только нестройный шум, означавший, что гуляки собираются домой.
Котович, жестикулируя, таинственным шепотом что-то объяснял музыкантам. Те растерянно переглядывались. Потом он отступил на несколько шагов и взглянул на них, словно оценивая, какое впечатление произвели его слова.
— Ну как, господа?
— Не получится, пан директор,— пробурчал толстяк скрипач.
— Ведь мы никогда этого не играли,— с львовским акцентом протянул саксофонист.
На лице Котовича изобразилось благородное негодование. Отступив еще на шаг, он таким убийственным взглядом смерил с этой дистанции скрипача и саксофониста, что толстяк, стоявший ближе к нему, начал торопливо оправдываться.
— Поймите, пан директор...
— Не желаю слушать никаких объяснений.
— Что-нибудь из нашего репертуара,— пожалуйста, сыграем, почему же нет?— примирительно отозвался саксофонист.— Марш какой-нибудь, чардаш...
— Ха!— воскликнул Котович.— Ни слова больше! Ни слова.
Молодой пианист, который держался в стороне во время этой сцены, подошел к товарищам.
— Забавный тип,— шепнул он на ухо скрипачу.— Что он просит сыграть?
Скрипач пожал плечами.
— Полонез Шопена!
— Какой?
— А черт его знает! Мы же не можем это играть. Пианист подошел к Котовичу.
— Какой вы желаете полонез, уважаемый пан? Котович глянул на него свысока.
— А-диг, молодой человек. А-диг.
— ОТЛИЧНО!— Пианист потер руки.— Там-та-там. Тара-тата-тата-татам... Этот?
Котович просиял.
— Отлично! Превосходно! Я счастлив, что встретил вас, молодой человек. Спасибо. Вы слышали, господа? Среди вас есть великий артист. Итак, смелее! Ни слова больше. Никаких возражений! Это исторический момент.
Пианист пошел совещаться с товарищами. Больше всех протестовал толстяк скрипач, но в конце концов музыканты, видно, сдались: перебрасываясь на ходу замечаниями, они поднялись на эстраду и стали вынимать инструменты. Котович, скрестив руки на груди, наблюдал за их приготовлениями.
— Отлично, господа!— воскликнул он.— Смелей. Начинать по моему знаку...
Официант, которого возненавидел Сломка, подтолкнул своего товарища:
— Силен, бродяга!
К ним подошли еще несколько официантов. Из дверей кухни в глубине зала с любопытством выглядывали судомойки. Один мальчишка-коридорный даже влез на стол, но старший официант согнал его оттуда, как кошку.
Котович был как раз посередине зала, когда из бара с шумом и гамом повалила направлявшаяся к выходу компания. Сломка поспешил было им навстречу, но Котович и тут остановил его:
— Стой, любезнейший! Ни с места. Налево кру-у-гом!
И, не обращая больше на него внимания, обернулся к вошедшим. Их было человек двадцать. Ганка Левицкая, которая только что отплясывала на столе канкан, теперь, с пьяным смехом вихляя бедрами и задрав длинное вечернее платье выше колен, изображала негритянскую танцовщицу. Окружавшие ее мужчины — Свенцкий, Путятыцкий и Павлицкий — прихлопывали в такт руками. Вейхерт, держа в зубах сигару, что-то бормотал на ухо Розе Путятыцкой. А та с кирпично-красными пятнами на вытянутом, лошадином лице внимательно слушала, разражаясь то и дело коротким, отрывистым ржаньем. Ко-ханская и Станевич так и льнули с обеих сторон к красавцу эскулапу. Покинутую же доктором блондинку, которая напилась до бесчувствия, опекал адвокат Краев-ский. Сейферт в светлых, безупречно отглаженных брюках и таком же светлом, свободном пиджаке с подложенными плечами обнимал кудрявую Лили Ганскую.
Стоявший посреди зала Котович тряхнул шевелюрой и широко расставил руки.
— Прошу внимания!
Растерявшись и немного встревожившись от неожиданности, все остановились как вкопанные. Даже Ганка Левицкая с поднятой юбкой замерла на месте. Спустя минуту послышался шепот, но неподражаемый Котович тотчас водворил тишину.
— Ни слова!— Он, как заклинатель змей, сделал несколько магических пассов Прошу поближе!
Сбившись в тесную кучку, они послушно, молча двинулись к нему. В зале еще царил полумрак, и, застыв в этой тени, они казались одним целым — каким-то гигантским чудовищем со множеством странных, перепутанных конечностей. За окнами чирикали воробьи, приветствуя наступающий день. Сквозь щели в портьерах проникали полосы бледного света.
Из коридора, ведущего на кухню, одна за другой появлялись осмелевшие судомойки. Выглянул и повар в белом колпаке. За ним высунулась из двери Юргелюшка. Мальчишка-коридорный опять взобрался на стол, и на этот раз никто его не согнал.
Минуту-другую Котович любовался произведенным эффектом. Он был наверху блаженства. Восторг распирал его. Он выпрямился, став еще выше, и каким-то новым, необычным жестом простер руки вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Почему?
— Не догадываешься?
— Нет.
— Потому что мне не угрожает опасность в тебя влюбиться.
Он молчал.
— Алло!— позвала она спустя минуту.
— Что?
— Дай-ка сигарету.
Ночной столик стоял рядом с кроватью. Он протянул руку — пачка сигарет лежала с краю.
— Держишь?
— Да.
Он сунул ей сигарету прямо в рот, другую взял себе. Потом потянулся за спичками. Но чтобы прикурить, пришлось высвободить руку, которой он обнимал Кристину. Она воспользовалась этим и отодвинулась от него. Вспыхнувшая спичка на мгновение осветила темноту. Но они не взглянули друг на друга при свете. Хелмицкий быстро погасил спичку, взял пепельницу и поставил ее на кровать между собой и Кристиной. И пепельница, как неожиданная преграда, разделила их.
Довольно долго они курили молча. В темноте светились два огонька.
— Что это за сигареты?— спросила Кристина.
— Венгерские.
— Крепкие.
— Тебе нравятся?
— Ничего, хорошие. Снова воцарилось молчание.
— Значит, ты не хочешь влюбиться?— внезапно нарушил молчание Мацек.
— В тебя?— В ее голосе прозвучала насмешка.
Но и на этот раз ответ был иной, чем она ожидала.
— Я не себя имел в виду. Вообще.
— Пожалуй, нет.
— Из принципа?
— Допустим. Зачем осложнять себе жизнь?
— Она сама осложняется, независимо от наших желаний.
— Тем более. Ни к чему добавлять новые сложности. Огонек сигареты выхватывал из темноты очертания
ее руки и плеча.
— Расскажи мне что-нибудь о себе,— попросил он вдруг.
— О себе? Зачем? Что это тебе взбрело в голову? Он ничего не ответил.
— Впрочем, пожалуйста,— сказала она немного погодя,— только это неинтересно. До войны я жила в деревне.
— Где?
— На Познанщине, около Могильна.
— А потом?
— Потом мы переехали в Варшаву.
— Кто «мы?»
— Мама и я. Отца в самом начале войны арестовали немцы.
— Погиб?
— В Дахау. Ну, что еще? Пожалуй, это все.
— А твоя мать жива?
— Нет. Погибла во время восстания.
— Моя тоже. А братья и сестры у тебя есть?
— К счастью, нет.
— К счастью?
— По крайней мере, меньше близких погибло.
— Ах, так!— пробормотал он.— Может, это и верно, У меня был брат. Убит в схватке с немцами. В сорок третьем году.
— Вот видишь!
— А отец мой в Англии, но я сомневаюсь, вернется ли он.
— И больше у тебя никого нет?
— Близких нет. Ты решила остаться в Островце?
— Не знаю. Пока да.
— А потом?
— Я не думала об этом.
Она погасила сигарету. Он сделал последнюю глубокую затяжку, сунул окурок в пепельницу и отставил ее на тумбочку. Они долго лежали молча. Наконец он повернулся к ней и приподнялся на локте.
— Спишь?
— Нет.
И снова, как за несколько минут перед тем, когда он обнимал Кристину, его переполнила щемящая нежность.
— Я правда не был уверен, что ты придешь,— сказал он тихо.
— Ты повторяешься,— как бы издалека прозвучал ее голос.
— А ты мне веришь?
— Почему же я должна тебе не верить?
— Ведь ты меня совсем не знаешь.
— И ты меня.
— О нет! Я тебя знаю.
— Неужели?
— Правда.
Ему показалось, что она дрожит. Он придвинулся к ней.
— Холодно?
— Немножко.
Он обнял ее и прижал к себе.
— Теперь хорошо?
— Во всяком случае, теплее.
Она лежала в его объятиях, и он снова чувствовал, как рядом с его грудью бьется ее сердце. Вдруг она подняла голову.
— Скажи...
— Что?
— Какой ты на самом деле?
— То есть?
— Сейчас ты совсем другой, чем вначале.
— Другой?
— Разве ты сам не заметил? Он задумался.
— Может быть... Это плохо?
— Господи!— тихо сказала она.— Какое это имеет значение?
Но ее большие глаза, устремленные на него, говорили другое.
— Совсем не имеет? Она ничего не ответила.
— Скажи.
— Не знаю!— прошептала она.— Обними меня покрепче.
Он исполнил ее желание. Теперь ей было хорошо, и она ни о чем не хотела думать. Чуть приоткрыв губы, он целовал ее полуопущенные веки.
— Знаешь,— шепнул он.— Я не предполагал...
— Чего?
— Нет, ничего.— Он замолчал, словно у него перехватило дыхание. А потом еще тише сказал:— Я стал другим благодаря тебе.
— Ты это хотел сказать?
— Нет. Но это тоже.
— А еще что?
Из коридора донеслись тяжелые, приглушенные ковром шаги. Хелмицкий поднял голову и прислушался. Рядом в двери повернули ключ. В соседнюю комнату вошел человек, закрыл за собой дверь. Щелкнул выключатель. В тишине звуки раздавались так отчетливо, будто не было стены. Слышно было даже, как скрипят половицы.
Кристина тоже подняла голову.
— Что случилось?
— Пришел наш сосед.
— Ты его знаешь?
— Нет.
Он снова лег, но уже не мог отделаться от этих звуков за стеной. Он только теперь понял, что за последний час, с тех пор как пришла сюда Кристина, он ни разу не вспомнил, почему оказался в чужом гостиничном номере. Этот час, промелькнувший как короткий миг, не связанный ни с прошлым, ни с будущим, был за пределами его жизни. И вдруг все снова нахлынуло на него. Вот Щука открыл окно. И снова наступила тишина. Наверное, он стоял у окна. Потом опять послышались шаги и стук отодвигаемого стула.
— Ужасно все слышно,— прошептала Кристина.
— Да. Что ты делаешь завтра?
— Завтра?
— Вернее, сегодня. Ведь уже за полночь.
— Вечером, как всегда, буду в баре.
— А днем?
— Ничего. Путятыцкие пригласили меня обедать.
— Ах, эти? Они твои родственники?
— Седьмая вода на киселе. Мы с ними в родстве через Фреда Тележинского. Собственно говоря, я познакомилась с ними сегодня, а заодно и с тобой по всем правилам хорошего тона.
— У меня был очень смешной вид?
— Немножко. Но это только я заметила. Зачем ты к ним подсел?
— А ты не догадываешься?
— Глупенький,— прошептала она.
За стеной ходил Щука. Взад и вперед. Упорно, по одной линии — взад-вперед. Примерно посредине комнаты под его тяжелыми шагами каждый раз скрипела половица. Мацек старался не прислушиваться к этим звукам. Он зажмурил глаза, крепче обнял Кристину, чтобы забыться и не ощущать ничего, кроме нежных прикосновений ее пальцев. Вдруг ее рука замерла. На левом боку, под ребрами, у него был большой шероховатый шрам.
— Что это?
— Это? Так, пустяки! Рана.
— Ты был ранен?
— Да, что-то в этом роде.
— Когда?
— Еще до восстания. Попал в переделку.
— Как тебя звали дома?
— Дома? По-разному. Отец — Мацей, мать и брат — Мацек.
— А товарищи?
— Мацек.
Он почувствовал, что она улыбнулась.
— Ты чего смеешься?
— Так просто, вспомнила, что отец, когда я была маленькая, звал меня Тиной.
— Тина,— повторил он нежно.— Красиво.
Он осторожно поцеловал ее в губы. Влажные и теплые, они податливо раскрылись. Он прижался к ним крепче, с такой страстью, будто в этом поцелуе жаждал не только выразить свои чувства, но обрести спасение, верную и единственную защиту. Но сквозь шум пульсирующей крови он слышал за стеной шаги — взад-вперед, взад-вперед, а перед закрытыми глазами, в кромешной тьме, как призрак, стоял Щука, каким он запомнил его, когда тот, ссутулившись и тяжело опираясь на палку, поднимался по лестнице. Что ему сделал этот человек? Почему он должен его убить? Убить. Впервые это слово зазвучало для него тревожно и грозно. Он столько раз убивал! Что могло быть проще! Жизнь и смерть ходили бок о бок. Гибли враги, гибли друзья. Жизнь и тех и других висела на волоске. А смерть бесследно улетучивалась из памяти. Но вот в четырех стенах своей комнаты-одиночки, перед тем как лечь спать, одиноко ходит чужой человек, неожиданно ставший ему близким. Этот незнакомый человек еще живет, двигается, у него какие-то планы, желания, надежды, своя жизнь. Есть ли у него родные? Что ему дорого в жизни? Кто его ждет? Кто любит — женщина, друг?
Им овладела нервная дрожь. Он поднял голову. Губы, только что целовавшие Кристину, пересохли и одеревенели.
— Ты пойдешь к ним обедать?— сдавленным голосом спросил он.
Она не сразу поняла, о чем он говорит.
— Обедать?
— Ну, к этим...
— Ах, вот что! Почему ты вдруг вспомнил об этом?
— Пойдешь?
— Еще не знаю.
— Не ходи!— умоляюще прошептал он. Она молчала.
— Не ходи. Давай проведем этот день вместе. Вдвоем...
— Что?
— Ты ведь понимаешь, о чем я...
Глаза у него блестели, черные волосы упали на лоб.
— Кристина!
Вдруг она отшатнулась.
— Нет! Нет!
— Что «нет»?
— Не хочу. Это бессмысленно.
Он хотел ее обнять, но она вырвалась.
— Не хочу, не хочу...
Голос у нее дрожал и срывался.
— Почему?
— Почему? Не понимаешь? Очень просто, потому что ты уезжаешь отсюда...
Возразить было нечего.
— Да. Я должен уехать.
— Тогда к чему все это, к чему? Утром мы простимся и разойдемся в разные стороны...
— Я еще побуду здесь немного. Она покачала головой.
— Все равно. Довольно с меня разлук, воспоминаний. Всего, что остается в прошлом. Не хочу обременять себя никаким багажом.
— А приятные воспоминания?
— Если заранее известно, что они окажутся только воспоминаниями?
Щука продолжал ходить за стеной. Но вот он остановился. И сразу, точно в глубоком колодце, повисла тишина. Мацек лег. Кристина наклонилась над ним и стала гладить по голове.
— Когда ты уезжаешь?
Он хотел сказать: через неделю, но не смог солгать.
— Во вторник.
— Ты вернешься?
— Не знаю. Но, может, мне еще удастся все изменить.
— Что все?
— Разные дела. Прежде всего — одно, самое важное.
— А тебе удастся?
— Может быть...
— Но стоит ли?
Она легла рядом с ним и продолжала гладить его по голове. Прикосновения ее пальцев были нежны, как поцелуи.
— Видишь ли,— сказала она, глядя в темноту,— у меня своя жизнь, у тебя своя. Мы случайно встретились. Нам было с тобой хорошо. Чего же еще надо?
— Ничего?
За стеной заскрипела кровать. Стукнул скинутый ботинок, потом второй.
— Обними меня,— шепнула Кристина.
Он слышал, как бешено колотится ее сердце. Вдруг он ощутил на шее ее горячие губы. За стеной полилась из крана вода.
— Любимая.
Сказал — и сразу почувствовал огромное облегчение, несказанное счастье, ошеломляющий восторг, будто в одно это короткое слово не только вложил всего себя, но как заклятьем отгородился им от того жуткого, мучительного и неотвратимого, что притаилось рядом.
— Любимая,— повторил он со всей нежностью, на какую только был способен.
Последние посетители покинули «Монополь». Было уже утро. В зале погасили свет. Оркестранты убирали инструменты. Молодой пианист одним пальцем наигрывал «Походный марш».
— А-а! — зевнул толстяк скрипач и сел на стул.— Ног под собой не чую. Перестань, Юлек, и так голова раскалывается...
Пианист засмеялся, захлопнул крышку рояля и стал насвистывать тот же мотив. Из бара доносился разноголосый пьяный шум. Там еще продолжалось веселье.
— Ну-с, господа!— Скрипач встал.— Пора и по домам!
Он спустился с эстрады. За ним лениво и вяло потянулись остальные. Вдруг скрипач остановился.
— Слышите?
В баре пели «Сто лет». Нестройные мужские и женские голоса слились в неразборчивый гам: «Да живет, да живет сто лет, сто лет...»
— Ишь веселятся!— буркнул рыжий саксофонист. В этот момент, покачиваясь и балансируя в воздухе
руками, из бара прибежал Котович. Приостановившись и оглядев зал, он двинулся прямо к музыкантам. Лицо его сохраняло одухотворенное выражение, волосы в поэтическом беспорядке развевались над высоким лбом — он был само вдохновение.
— Минуточку, господа!— поднял он руку.— Ни слова больше. Артисты вы или нет?
— В такое позднее время?— проворчал скрипач. Котович грозно насупил брови.
— Истинные артисты не замечают времени. Ни слова больше! Я требую беспрекословного повиновения. Полного повиновения.
Откуда-то из глубины зала шариком выкатился сопящий Сломка. Котович издали остановил его повелительным жестом.
— Стой! Стой, любезный! Ни с места! Нищие духом могут только смотреть. Ни слова больше.
Торжественный вид и повелительный голос Котовича подействовали на Сломку, и он послушно отступил к столикам. Двое-трое официантов подошли поближе. Впереди — тот молодой, которого Сломка возненавидел. Между тем пьяный галдеж в баре прекратился. Оттуда доносился только нестройный шум, означавший, что гуляки собираются домой.
Котович, жестикулируя, таинственным шепотом что-то объяснял музыкантам. Те растерянно переглядывались. Потом он отступил на несколько шагов и взглянул на них, словно оценивая, какое впечатление произвели его слова.
— Ну как, господа?
— Не получится, пан директор,— пробурчал толстяк скрипач.
— Ведь мы никогда этого не играли,— с львовским акцентом протянул саксофонист.
На лице Котовича изобразилось благородное негодование. Отступив еще на шаг, он таким убийственным взглядом смерил с этой дистанции скрипача и саксофониста, что толстяк, стоявший ближе к нему, начал торопливо оправдываться.
— Поймите, пан директор...
— Не желаю слушать никаких объяснений.
— Что-нибудь из нашего репертуара,— пожалуйста, сыграем, почему же нет?— примирительно отозвался саксофонист.— Марш какой-нибудь, чардаш...
— Ха!— воскликнул Котович.— Ни слова больше! Ни слова.
Молодой пианист, который держался в стороне во время этой сцены, подошел к товарищам.
— Забавный тип,— шепнул он на ухо скрипачу.— Что он просит сыграть?
Скрипач пожал плечами.
— Полонез Шопена!
— Какой?
— А черт его знает! Мы же не можем это играть. Пианист подошел к Котовичу.
— Какой вы желаете полонез, уважаемый пан? Котович глянул на него свысока.
— А-диг, молодой человек. А-диг.
— ОТЛИЧНО!— Пианист потер руки.— Там-та-там. Тара-тата-тата-татам... Этот?
Котович просиял.
— Отлично! Превосходно! Я счастлив, что встретил вас, молодой человек. Спасибо. Вы слышали, господа? Среди вас есть великий артист. Итак, смелее! Ни слова больше. Никаких возражений! Это исторический момент.
Пианист пошел совещаться с товарищами. Больше всех протестовал толстяк скрипач, но в конце концов музыканты, видно, сдались: перебрасываясь на ходу замечаниями, они поднялись на эстраду и стали вынимать инструменты. Котович, скрестив руки на груди, наблюдал за их приготовлениями.
— Отлично, господа!— воскликнул он.— Смелей. Начинать по моему знаку...
Официант, которого возненавидел Сломка, подтолкнул своего товарища:
— Силен, бродяга!
К ним подошли еще несколько официантов. Из дверей кухни в глубине зала с любопытством выглядывали судомойки. Один мальчишка-коридорный даже влез на стол, но старший официант согнал его оттуда, как кошку.
Котович был как раз посередине зала, когда из бара с шумом и гамом повалила направлявшаяся к выходу компания. Сломка поспешил было им навстречу, но Котович и тут остановил его:
— Стой, любезнейший! Ни с места. Налево кру-у-гом!
И, не обращая больше на него внимания, обернулся к вошедшим. Их было человек двадцать. Ганка Левицкая, которая только что отплясывала на столе канкан, теперь, с пьяным смехом вихляя бедрами и задрав длинное вечернее платье выше колен, изображала негритянскую танцовщицу. Окружавшие ее мужчины — Свенцкий, Путятыцкий и Павлицкий — прихлопывали в такт руками. Вейхерт, держа в зубах сигару, что-то бормотал на ухо Розе Путятыцкой. А та с кирпично-красными пятнами на вытянутом, лошадином лице внимательно слушала, разражаясь то и дело коротким, отрывистым ржаньем. Ко-ханская и Станевич так и льнули с обеих сторон к красавцу эскулапу. Покинутую же доктором блондинку, которая напилась до бесчувствия, опекал адвокат Краев-ский. Сейферт в светлых, безупречно отглаженных брюках и таком же светлом, свободном пиджаке с подложенными плечами обнимал кудрявую Лили Ганскую.
Стоявший посреди зала Котович тряхнул шевелюрой и широко расставил руки.
— Прошу внимания!
Растерявшись и немного встревожившись от неожиданности, все остановились как вкопанные. Даже Ганка Левицкая с поднятой юбкой замерла на месте. Спустя минуту послышался шепот, но неподражаемый Котович тотчас водворил тишину.
— Ни слова!— Он, как заклинатель змей, сделал несколько магических пассов Прошу поближе!
Сбившись в тесную кучку, они послушно, молча двинулись к нему. В зале еще царил полумрак, и, застыв в этой тени, они казались одним целым — каким-то гигантским чудовищем со множеством странных, перепутанных конечностей. За окнами чирикали воробьи, приветствуя наступающий день. Сквозь щели в портьерах проникали полосы бледного света.
Из коридора, ведущего на кухню, одна за другой появлялись осмелевшие судомойки. Выглянул и повар в белом колпаке. За ним высунулась из двери Юргелюшка. Мальчишка-коридорный опять взобрался на стол, и на этот раз никто его не согнал.
Минуту-другую Котович любовался произведенным эффектом. Он был наверху блаженства. Восторг распирал его. Он выпрямился, став еще выше, и каким-то новым, необычным жестом простер руки вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30