Жизнь постепенно оттесняла его за грань нормального человеческого существования. В конце концов его арестовали, и по долгому, в свое время громкому процессу он был осужден. А когда отсидел свои три года и вышел из тюрьмы, началась новая война. Калицкии же остался верен своим юношеским идеалам и все междувоенные годы был тесно связан с социалистической партией. Он играл видную роль в ней и был крупным деятелем кооперативного движения в Польше, много писал, читал лекции, был депутатом сейма.
Кроме нескольких, ничего не значащих фраз, которыми они обменялись при встрече, у них еще не было возможности поговорить по душам. И вот, улучив момент, когда Вейхерт прервал свои рассуждения о современном положении в Европе и занялся выискиванием на блюде кусочка угря получше, Щука повернулся к Ка-лицкому.
Калицкии сидел молча, о чем-то задумавшись, мало ел и ничего не пил. В последний раз Щука видел его перед самой войной, вскоре после выхода из тюрьмы. Калицкии оказался в числе немногих друзей некоммунистов, которые тогда не побоялись его навестить. С тех пор он заметно постарел: поседел, осунулся, сгорбился. И как-то странно было видеть за этим столом рядом с энергичными, жизнерадостными людьми, в шуме и гомоне, его красивую голову с лицом аскета, которому длинные усы придавали что-то несовременное. Казалось, он случайно попал в эту компанию и чувствовал себя в ней чужаком.
Щука положил руку на его худую, узкую ладонь.
— Рад тебя видеть, старина,— сказал он с необычной для него теплотой.
Калицкии поднял голову и посмотрел на Щуку из-под кустистых бровей черными, глубоко посаженными глазами. В них не было прежнего блеска. Они' казались погасшими и очень усталыми.
— Я тоже,— тихо сказал он.
— Нам обязательно надо встретиться...
— Когда ты уезжаешь?
— В среду утром. Калицкии вяло улыбнулся.
— Ну, вот и кончилась война.
— Будем надеяться, что так,— буркнул Щука.— И все-таки это звучит как-то непривычно, правда? Кончилась война... Значит, во вторник вечером. Ты здесь с семьей?
Калицкий покачал головой.
— Нет, один.
— А жена?
— Маринка? Погибла во время восстания.
— Что ты говоришь!— воскликнул Щука и, не зная, что сказать, стал машинально крошить хлеб.
— Товарищ Щука!— окликнул его Свенцкий.— У вас полная рюмка!
Щука кивнул, выпил водку и продолжал крошить хлеб.
— Моя Мария тоже умерла,— сказал он, немного помолчав.
Калицкий поднял на него усталый взгляд.
— В Равенсбрюке,— пояснил Щука и, поколебавшись, спросил:— А твои сыновья?
— Тоже погибли.
У Щуки перехватило горло.
— Оба?
— Да. Давно. Еще в сорок третьем году. Значит, во вторник?
— Да, во вторник,— медленно повторил Щука. Разговор не клеился. Напротив громко говорил Врона:
— Я только одно знаю. Когда мы были в лесу, я и мои ребята представляли себе это иначе. Слишком быстро некоторые наши товарищи успокоились и почили на лаврах. Если так и дальше пойдет, мы как пить дать проиграем революцию. Сейчас надо во как всех держать!— И он показал сжатые кулаки.— Не сглаживать классовые противоречия, а заострять их, бить врага по голове, потому что, если мы вовремя не ударим, он всадит нам нож в спину.
Свенцкий, снисходительно улыбаясь, кивал головой.
— Все это верно, товарищ майор, но вы забываете об одном.
— О чем же?
— О том, что политика дело не простое. На данном этапе наша задача — смягчить недовольство.
Врона посмотрел на него исподлобья.
— Чье? Кулаков? Помещиков?
— Я говорю вообще, в широком смысле,— уклончиво ответил Свенцкий.— Мы должны привлекать на свою сторону, объединять...
— Кого?
— Как это кого?— удивился Свенцкий.— Народ. Смуглое лицо Вроны слегка потемнело.
— Народ! А вообще-то вы знаете, товарищ Свенцкий, что такое польский народ и чего он хочет?
— Мне кажется...— начал Свенцкий. Но тот не дал ему договорить.
— Кого вы хотите привлекать на свою сторону? Тех, кто спит и видит, как бы опять закабалить рабочих и крестьян и обречь их на нищету? Или тех, кто стреляет из-за угла в наших лучших людей? Это, по-вашему, польский народ?
— Ах, майор, майор...— Свенцкий развел руками.— Ваше возмущение мне понятно, меня ведь тоже многое огорчает...
— Но на знамени революции вы бы охотно написали: «Давайте жить в мире, братья поляки!»
— Страна разорена, люди измучены, надо трезво смотреть на вещи.
— И во имя этой трезвости вы готовы усыпить бдительность людей и подсунуть им сусальное согласие? Нет!— Врона стукнул кулаком по столу.— Так дело не пойдет, большевики так не поступают. Это верно — страна разорена, люди измучены, но мне кажется, вы, товарищ Свенцкий, даже не подозреваете, какой огромный запас сил таится в измученном народе. И эти силы — наши коммунистические силы — будут расти и увлекут за собой массы... Эх! — Голос у него по-мальчишески сорвался, в нем послышалась горечь.— Жалко, что многие наши товарищи не увидят этого...
Свенцкий воспользовался случаем, чтобы перевести этот щекотливый разговор на другую тему.
— Как подвигается следствие по делу убитых?— спросил он.
Врона глянул на него исподлобья.
— Не беспокойтесь,— буркнул он,— эти бандиты от нас не уйдут. Если их не поймаем, то рано или поздно к нам в руки попадутся все, кто стоит за этим убийством и за многими другими.
Свенцкий задумался.
— А вам не кажется, товарищ Врона, что это могла быть отчаянная выходка какого-нибудь фанатика?
Врона промолчал,
— Ведь и такую возможность над® щжзжм&ть то внимание,— продолжал Свенцкий.
Врона забарабанил пальцами по столу.
— Можно задать вам один ©опрос?
— Пожалуйста,— поспешно сказал Свешршй.— Я вас слушаю.
— Вы верите в чудеса? Новоиспеченный министр слегка опешил.
— Я?
— Да, вы.
— Я вас не понимаю. Почему я должен верить в чудеса?
Врона пожал плечами.
— Это вы должны знать, а не я. Просто на ваш вопрос я ответил вопросом.
Тем временем Щука снова заговорил с Калицким:
— Какие у тебя планы на будущее? Останешься в Островще?
— Пока еще не знаю,— ответил Каланншй.— Меня зовут в Варшаву.
— Ну что ж, пожалуй, это правильно, а?
— Ты думаешь? Чего мне там делать? Без меня обойдутся.
Щука поднял тяжелые веки,
— Не понимаю. Как это — чего там делать? Разве сейчас мало дела?
Калицкий махнул рукой.
— Надо смотреть правде в глаза, дорогой. Такше, как я, сейчас не в чести.
— Такие, как ты? Я не узнаю тебя, Ян, И это говоришь ты, старый социалист?
— Что же делать, если это правда.
— Чья правда?
— Чья? Моя. Вот ты говоришь, что я старый социалист. Видно, я социалист старого сштда. Потому что я чересчур щепетилен, разборчив и чувствителен. К тому же у меня есть собственное Я люблю говорить правду в глаза, а этого сейчас не любят.
Щука наклонился над столом.
— Впрочем, ты сам знаешь, как обстоит дело,— продолжал Калицкий.— Зачем нам с тобой в прятки играть?
Щука сделал нетерпеливое движение.
— Неправда,— резко сказал он.— Все совсем не так, как ты говоришь. Неужели ты в самом деле, что сейчас в Польше осуществляется то, о чем мы мечтали всю жизнь?
Калицкий горька усмехнулся.
— К чему вспоминать прошлое? Его все равно не воротишь. А теперь...— Он наклонился к Щуке и понизил голос:— А теперь вам нужны вот такие Свеншше.
— Нам?
Калицкий молчал. Щука внимательно посмотрел на него.
— Эх сбился ты, старина, с дороги... Бледное лицо Калицкого слегка покраснело.
— Я? А может, это вы идете по неверному пути?
— Нет, Ян,— ответил Щука.— Партия идет по верному пути. Мы можем делать ошибки, оступаться, но направление у нас правильное. Вот ты сказал — Свенцкие. Да, они есть* Ну и что? Завтра они отпадут.
Калицкий долго молчал.
— Это я знаю,— сказал он наконец.— Меня беспокоят не Свенцкие.
— А что же?
Калицкий поднял на старого друга усталый взгляд, и на миг его черные глаза загорелись, как в прежние времена.
— Вы меня беспокоите,— сказал он.— Путь, по которому вы ведете Польшу.
В §ту минуту к Щуке наклонился Вейхерт.
— Боюсь, что нас ждет речь,— с фамильярной улыбкой прошептал он.
В самом деле, Свенцкий, решив, что настал подходящий момент, сосредоточился, сделал значительное лицо и, взяв в правую руку нож, слегка постучал им по рюмке* Но он сделал это так деликатно, что услышали только ближайшие соседи и замолчали. Свенщшй хотел постучать еще раз, но тут с дальнего конца стола послышался резкий звон. Это Грошик, моргая мутными глазами, изо всех сил колотил вилкой по рюмке. Разговор за столом моментально стих, и все с любопытством стали оглядываться в поисках виновника этого необычного трезвона. Свенцкий сначала покраснел, потом побледнел.
— Тсс!— зашипел Грошик.— Пан министр хочет говорить.
При виде растерянной физиономии Свенцкого Древ-новский зажал рот, чтобы не прыснуть со смеху.
— Валяй еще!— подзуживал он Грошика.
151
Но Свенцкий уже овладел положением. Он встал, и внимание присутствующих обратилось на него. Однако, когда он начал говорить, голос у него слегка дрожал.
— Дорогие товарищи! Сегодня возрожденная Польша одержала большую победу. Жертвы, которые мы понесли в борьбе с фашизмом, были не напрасны. Фашизм капитулировал...
— Держишь?—прошептал Юрек Шреттер.
— Держу,— тяжело дыша, ответил Фелек Шиманский.
— Ну, давай. Раз, два...
Изо всех сил раскачав мертвое тело, они одновременно отпустили руки, и оно упало в темноту. Раздался плеск — и наступила мертвая тишина. В густой листве шуршали капли дождя. Молния сверкала где-то далеко за городом.
Фелек отер со лба пот.
— Ух, и тяжел, дьявол!
— Тише ты,— зашипел Шреттер.
Алик стоял в стороне. У него дрожали руки. Кровь вся отхлынула от лица. Сердце пульсировало где-то в горле. Когда они продирались сквозь кусты, с трудом волоча тяжелое, как колода, тело Януша, он почувствовал, что его вот-вот вырвет. Сейчас он открыл рот и жадно вдыхал свежий, влажный воздух. Но это не принесло ему облегчения. Лоб покрылся холодной испариной. К горлу подступил комок. Он инстинктивно вытянул вперед руки и ухватился за куст, ощутив на лице и руках прикосновение мокрых, клейких листьев. Он согнулся, и его начало рвать.
Фелек шагнул из темноты.
— Он что, спятил?
Шреттер остановил его жестом.
— Оставь его в покое. Пусть блюет.
Они стояли на берегу пруда, в густой и мокрой траве, почти касаясь плечами, но не видя друг друга. Темная, неподвижная поверхность пруда едва угадывалась во мраке. Тьма была кромешная. Вокруг таинственно шелестели высокие плакучие ивы.
— Юрек!— шепотом позвал Фелек.
— Чего тебе?
— Надо сматываться.
— Обожди минутку.
Он подошел к Алику. Тот, согнувшись пополам, судорожно уцепился за мокрый куст и продолжал давиться и корчиться. Наконец его перестало рвать.
— Лучше тебе?— спросил Шреттер.
Алик едва заметно мотнул головой. Тошнота, правда, прошла, но он обессилел и чувствовал себя совершенно разбитым. Им овладело глубокое безразличие.
— Ну?— раздался из темноты нетерпеливый шепот Фелека.
Шреттер подозвал его кивком головы. Тот придвинулся ближе.
— Чего?
— Мотай один!
Фелек нерешительно топтался на месте.
— А вы?
— За нас не беспокойся, не пропадем. Все равно вместе возвращаться нельзя. До завтра.
Фелек не двигался с места.
— Ну?— разозлился Шреттер.— Чего ждешь? Сказано, сматывай удочки.
Фелек помедлил немного и протянул Шреттеру руку.
— До завтра. Зайти к тебе?
— Заходи. Только смотри, будь осторожен.
— Без тебя знаю,— проворчал Фелек.
— Держись, старик!— Проходя мимо Алика, он похлопал его по плечу и, как тень, исчез в кустах.
Зашелестели листья, тихо хрустнула веточка на земле. И снова стало тихо.
Алик не двигался. Шреттер обнял его за плечи и почувствовал, что он дрожит.
— Ну, как? Еще будешь блевать? Алик пробормотал что-то невнятное.
— Не будешь?
— Нет.
Он выпрямился, освобождаясь от объятий Юрека. С минуту постоял, опустив голову, потом глубоко вздохнул,— так судорожно вздыхают дети, устав от долгого плача. Потом стал вытирать рот платком.
Шреттер молча наблюдал за ним. В темноте Алик казался беспомощным и жалким. Он тщательно и долго вытирал рот, наконец спрятал платок в карман и опять вздохнул, но уже спокойней, не захлебываясь.
— Ну?— спросил Шреттер.
— Порядок.
— Тогда шпарь домой.
Алик кивнул.
— Завтра мы с Фелеком зайдем к тебе. Дойдешь один?
— Конечно.
— Ну, привет!
Шреттер похлопал его по плечу.
— Выпей по дороге газированной воды, сразу легче станет.
Юрек остался один. Вокруг была разлита умиротворяющая тишина. Благоухали деревья. Благоухала весна. Над прудом клубился белый прозрачный туман. Высоко на дереве завозилась разбуженная птица, пискнула сквозь сон и затихла.
Несмотря на сутолоку и полутьму, зоркий глаз Сломки еще издали различил высокую фигуру Путятыцкого, едва тот со своей компанией переступил порог ресторана. Толстяк засопел и, остановив первого попавшегося официанта, приказал:
— Столик для графа Путятыцкого! Самый лучший! Но официант, молодой парень, всего несколько дней
работавший в «Монополе», еще не умел справляться с субботним наплывом посетителей, а кроме того, не знал, кому следует оказывать предпочтение.
— Все заняты, шеф.
Когда речь шла о важных вещах, Сломка не терпел возражений.
— Если я говорю найти столик, значит, столик должен быть, понял? Пошевеливайся!
И, предоставив официанту самому находить выход из положения, Сломка стал протискиваться между столиками к Путятыцкому. Он подошел к нему, когда Путя-тыцкий уже отчаялся найти свободное место.
— О, дорогой пан Сломка!— обрадовался Путятыц-кий, увидев ресторатора, которого знал еще по Львову с довоенных времен.— Вся надежда на вас. Найдется для нас столик?
— Уже распорядился. Где это видано, чтобы для пана графа не нашлось столика? Мое почтение.— Он поклонился Тележинскому, стоявшему с дамами.— Все готово. Прошу за мной!
— Чудесно!— прогнусавил Путятыцкий.
Оставив дам на попечение Тележинского, он двинулся за Сломкой, перекидываясь с ним на ходу словами. Он обожал разговаривать с людьми, стоящими ниже него на общественной лестнице.
— Я вижу, дорогой, дела у вас идут неплохо.
Сломка, помогая себе круглым животом, ловко прокладывал дорогу в толпе. В интимном полумраке, слабо освещенном желто-голубыми отсветами, томно покачивались в такт танго танцующие пары.
— Война кончается, пан граф. Люди хотят поразвлечься.
— Это верно. Своего рода интермеццо.
— Простите, что вы сказали?
— Я говорю, интермеццо. Перерыв. Антракт.
— Вот именно.
До него только сейчас дошло, что хотел этим сказать Путятыцкий, и он уставился на него своими круглыми глазками.
— Вы так считаете, пан граф?
— Ба!— Путятыцкий добродушно похлопал Сломку по спине.— Не огорчайтесь, дорогой. Все будет хорошо. Мы еще не такое видали и все-таки выстояли.
— Золотые слова, пан граф. Я всегда говорю то же самое. Самое главное — выстоять.
В этот момент музыка смолкла и зажегся свет.
— Еще, еще!— послышались голоса с танцевального круга.
Дирижер поднял палочку, свет снова погас, и скрипки заиграли то же танго.
— Где же столик?— спросил Путятыцкий, озираясь. Сломка окинул быстрым взглядом зал и слегка забеспокоился.
— Минуточку, пан граф.
Молодой официант, которому Сломка поручил найти свободный столик, как раз советовался со своим более опытным коллегой. Сломка налетел на них:
— Где столик для графа?
Пожилой, с многолетним опытом официант решил взять инициативу в свои руки.
— Сейчас все будет в порядке, шеф. Как раз освобождается столик на четверых, я уже подал счет.
Сломка смерил уничтожающим взглядом молодого официанта и с улыбкой повернулся к Путятыцкому.
— Минуточку терпения, пан граф. Путятыцкий недовольно поморщился.
— Что, ничего нет? Хорошенькое дело!
Он демонстративно повернулся спиной к Сломке и, рассерженный, пошел навстречу Фреду Тележинскому и дамам.
— Представьте себе, все занято.
Сломка, быстро-быстро размахивая толстыми ручками, семенил сбоку.
— Минуточку, пан граф, одну минуточку. Столик уже освобождается.
— Перестаньте морочить голову!— разозлился Пу-тятыцкий.— Освобождается! Где? Целый час нам, что ли, стоять здесь и ждать? Прости, дорогая,— сказал он, заметив предостерегающий жест жены,— но я не позволю, чтобы со мной так обходились. Это похоже на издевательство. Пошли отсюда. Ноги моей больше здесь не будет.
Но Станевич совсем не хотелось отказываться от развлечения. И так они из-за дождя даром потеряли целый час.
— Боже, какой вы деспот! Значит, мы, женщины, совсем не имеем права голоса?
— Пойдемте лучше в бар,— посоветовал Тележин-ский.— Там, наверно, найдется свободный столик. Знаешь, Адам, кто там обслуживает?
— Ну?
— Кристина Розбицкая.
— Розбицкая? Да ну! Из тех Розбицких, что из Кшиновлоги?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Кроме нескольких, ничего не значащих фраз, которыми они обменялись при встрече, у них еще не было возможности поговорить по душам. И вот, улучив момент, когда Вейхерт прервал свои рассуждения о современном положении в Европе и занялся выискиванием на блюде кусочка угря получше, Щука повернулся к Ка-лицкому.
Калицкии сидел молча, о чем-то задумавшись, мало ел и ничего не пил. В последний раз Щука видел его перед самой войной, вскоре после выхода из тюрьмы. Калицкии оказался в числе немногих друзей некоммунистов, которые тогда не побоялись его навестить. С тех пор он заметно постарел: поседел, осунулся, сгорбился. И как-то странно было видеть за этим столом рядом с энергичными, жизнерадостными людьми, в шуме и гомоне, его красивую голову с лицом аскета, которому длинные усы придавали что-то несовременное. Казалось, он случайно попал в эту компанию и чувствовал себя в ней чужаком.
Щука положил руку на его худую, узкую ладонь.
— Рад тебя видеть, старина,— сказал он с необычной для него теплотой.
Калицкии поднял голову и посмотрел на Щуку из-под кустистых бровей черными, глубоко посаженными глазами. В них не было прежнего блеска. Они' казались погасшими и очень усталыми.
— Я тоже,— тихо сказал он.
— Нам обязательно надо встретиться...
— Когда ты уезжаешь?
— В среду утром. Калицкии вяло улыбнулся.
— Ну, вот и кончилась война.
— Будем надеяться, что так,— буркнул Щука.— И все-таки это звучит как-то непривычно, правда? Кончилась война... Значит, во вторник вечером. Ты здесь с семьей?
Калицкий покачал головой.
— Нет, один.
— А жена?
— Маринка? Погибла во время восстания.
— Что ты говоришь!— воскликнул Щука и, не зная, что сказать, стал машинально крошить хлеб.
— Товарищ Щука!— окликнул его Свенцкий.— У вас полная рюмка!
Щука кивнул, выпил водку и продолжал крошить хлеб.
— Моя Мария тоже умерла,— сказал он, немного помолчав.
Калицкий поднял на него усталый взгляд.
— В Равенсбрюке,— пояснил Щука и, поколебавшись, спросил:— А твои сыновья?
— Тоже погибли.
У Щуки перехватило горло.
— Оба?
— Да. Давно. Еще в сорок третьем году. Значит, во вторник?
— Да, во вторник,— медленно повторил Щука. Разговор не клеился. Напротив громко говорил Врона:
— Я только одно знаю. Когда мы были в лесу, я и мои ребята представляли себе это иначе. Слишком быстро некоторые наши товарищи успокоились и почили на лаврах. Если так и дальше пойдет, мы как пить дать проиграем революцию. Сейчас надо во как всех держать!— И он показал сжатые кулаки.— Не сглаживать классовые противоречия, а заострять их, бить врага по голове, потому что, если мы вовремя не ударим, он всадит нам нож в спину.
Свенцкий, снисходительно улыбаясь, кивал головой.
— Все это верно, товарищ майор, но вы забываете об одном.
— О чем же?
— О том, что политика дело не простое. На данном этапе наша задача — смягчить недовольство.
Врона посмотрел на него исподлобья.
— Чье? Кулаков? Помещиков?
— Я говорю вообще, в широком смысле,— уклончиво ответил Свенцкий.— Мы должны привлекать на свою сторону, объединять...
— Кого?
— Как это кого?— удивился Свенцкий.— Народ. Смуглое лицо Вроны слегка потемнело.
— Народ! А вообще-то вы знаете, товарищ Свенцкий, что такое польский народ и чего он хочет?
— Мне кажется...— начал Свенцкий. Но тот не дал ему договорить.
— Кого вы хотите привлекать на свою сторону? Тех, кто спит и видит, как бы опять закабалить рабочих и крестьян и обречь их на нищету? Или тех, кто стреляет из-за угла в наших лучших людей? Это, по-вашему, польский народ?
— Ах, майор, майор...— Свенцкий развел руками.— Ваше возмущение мне понятно, меня ведь тоже многое огорчает...
— Но на знамени революции вы бы охотно написали: «Давайте жить в мире, братья поляки!»
— Страна разорена, люди измучены, надо трезво смотреть на вещи.
— И во имя этой трезвости вы готовы усыпить бдительность людей и подсунуть им сусальное согласие? Нет!— Врона стукнул кулаком по столу.— Так дело не пойдет, большевики так не поступают. Это верно — страна разорена, люди измучены, но мне кажется, вы, товарищ Свенцкий, даже не подозреваете, какой огромный запас сил таится в измученном народе. И эти силы — наши коммунистические силы — будут расти и увлекут за собой массы... Эх! — Голос у него по-мальчишески сорвался, в нем послышалась горечь.— Жалко, что многие наши товарищи не увидят этого...
Свенцкий воспользовался случаем, чтобы перевести этот щекотливый разговор на другую тему.
— Как подвигается следствие по делу убитых?— спросил он.
Врона глянул на него исподлобья.
— Не беспокойтесь,— буркнул он,— эти бандиты от нас не уйдут. Если их не поймаем, то рано или поздно к нам в руки попадутся все, кто стоит за этим убийством и за многими другими.
Свенцкий задумался.
— А вам не кажется, товарищ Врона, что это могла быть отчаянная выходка какого-нибудь фанатика?
Врона промолчал,
— Ведь и такую возможность над® щжзжм&ть то внимание,— продолжал Свенцкий.
Врона забарабанил пальцами по столу.
— Можно задать вам один ©опрос?
— Пожалуйста,— поспешно сказал Свешршй.— Я вас слушаю.
— Вы верите в чудеса? Новоиспеченный министр слегка опешил.
— Я?
— Да, вы.
— Я вас не понимаю. Почему я должен верить в чудеса?
Врона пожал плечами.
— Это вы должны знать, а не я. Просто на ваш вопрос я ответил вопросом.
Тем временем Щука снова заговорил с Калицким:
— Какие у тебя планы на будущее? Останешься в Островще?
— Пока еще не знаю,— ответил Каланншй.— Меня зовут в Варшаву.
— Ну что ж, пожалуй, это правильно, а?
— Ты думаешь? Чего мне там делать? Без меня обойдутся.
Щука поднял тяжелые веки,
— Не понимаю. Как это — чего там делать? Разве сейчас мало дела?
Калицкий махнул рукой.
— Надо смотреть правде в глаза, дорогой. Такше, как я, сейчас не в чести.
— Такие, как ты? Я не узнаю тебя, Ян, И это говоришь ты, старый социалист?
— Что же делать, если это правда.
— Чья правда?
— Чья? Моя. Вот ты говоришь, что я старый социалист. Видно, я социалист старого сштда. Потому что я чересчур щепетилен, разборчив и чувствителен. К тому же у меня есть собственное Я люблю говорить правду в глаза, а этого сейчас не любят.
Щука наклонился над столом.
— Впрочем, ты сам знаешь, как обстоит дело,— продолжал Калицкий.— Зачем нам с тобой в прятки играть?
Щука сделал нетерпеливое движение.
— Неправда,— резко сказал он.— Все совсем не так, как ты говоришь. Неужели ты в самом деле, что сейчас в Польше осуществляется то, о чем мы мечтали всю жизнь?
Калицкий горька усмехнулся.
— К чему вспоминать прошлое? Его все равно не воротишь. А теперь...— Он наклонился к Щуке и понизил голос:— А теперь вам нужны вот такие Свеншше.
— Нам?
Калицкий молчал. Щука внимательно посмотрел на него.
— Эх сбился ты, старина, с дороги... Бледное лицо Калицкого слегка покраснело.
— Я? А может, это вы идете по неверному пути?
— Нет, Ян,— ответил Щука.— Партия идет по верному пути. Мы можем делать ошибки, оступаться, но направление у нас правильное. Вот ты сказал — Свенцкие. Да, они есть* Ну и что? Завтра они отпадут.
Калицкий долго молчал.
— Это я знаю,— сказал он наконец.— Меня беспокоят не Свенцкие.
— А что же?
Калицкий поднял на старого друга усталый взгляд, и на миг его черные глаза загорелись, как в прежние времена.
— Вы меня беспокоите,— сказал он.— Путь, по которому вы ведете Польшу.
В §ту минуту к Щуке наклонился Вейхерт.
— Боюсь, что нас ждет речь,— с фамильярной улыбкой прошептал он.
В самом деле, Свенцкий, решив, что настал подходящий момент, сосредоточился, сделал значительное лицо и, взяв в правую руку нож, слегка постучал им по рюмке* Но он сделал это так деликатно, что услышали только ближайшие соседи и замолчали. Свенщшй хотел постучать еще раз, но тут с дальнего конца стола послышался резкий звон. Это Грошик, моргая мутными глазами, изо всех сил колотил вилкой по рюмке. Разговор за столом моментально стих, и все с любопытством стали оглядываться в поисках виновника этого необычного трезвона. Свенцкий сначала покраснел, потом побледнел.
— Тсс!— зашипел Грошик.— Пан министр хочет говорить.
При виде растерянной физиономии Свенцкого Древ-новский зажал рот, чтобы не прыснуть со смеху.
— Валяй еще!— подзуживал он Грошика.
151
Но Свенцкий уже овладел положением. Он встал, и внимание присутствующих обратилось на него. Однако, когда он начал говорить, голос у него слегка дрожал.
— Дорогие товарищи! Сегодня возрожденная Польша одержала большую победу. Жертвы, которые мы понесли в борьбе с фашизмом, были не напрасны. Фашизм капитулировал...
— Держишь?—прошептал Юрек Шреттер.
— Держу,— тяжело дыша, ответил Фелек Шиманский.
— Ну, давай. Раз, два...
Изо всех сил раскачав мертвое тело, они одновременно отпустили руки, и оно упало в темноту. Раздался плеск — и наступила мертвая тишина. В густой листве шуршали капли дождя. Молния сверкала где-то далеко за городом.
Фелек отер со лба пот.
— Ух, и тяжел, дьявол!
— Тише ты,— зашипел Шреттер.
Алик стоял в стороне. У него дрожали руки. Кровь вся отхлынула от лица. Сердце пульсировало где-то в горле. Когда они продирались сквозь кусты, с трудом волоча тяжелое, как колода, тело Януша, он почувствовал, что его вот-вот вырвет. Сейчас он открыл рот и жадно вдыхал свежий, влажный воздух. Но это не принесло ему облегчения. Лоб покрылся холодной испариной. К горлу подступил комок. Он инстинктивно вытянул вперед руки и ухватился за куст, ощутив на лице и руках прикосновение мокрых, клейких листьев. Он согнулся, и его начало рвать.
Фелек шагнул из темноты.
— Он что, спятил?
Шреттер остановил его жестом.
— Оставь его в покое. Пусть блюет.
Они стояли на берегу пруда, в густой и мокрой траве, почти касаясь плечами, но не видя друг друга. Темная, неподвижная поверхность пруда едва угадывалась во мраке. Тьма была кромешная. Вокруг таинственно шелестели высокие плакучие ивы.
— Юрек!— шепотом позвал Фелек.
— Чего тебе?
— Надо сматываться.
— Обожди минутку.
Он подошел к Алику. Тот, согнувшись пополам, судорожно уцепился за мокрый куст и продолжал давиться и корчиться. Наконец его перестало рвать.
— Лучше тебе?— спросил Шреттер.
Алик едва заметно мотнул головой. Тошнота, правда, прошла, но он обессилел и чувствовал себя совершенно разбитым. Им овладело глубокое безразличие.
— Ну?— раздался из темноты нетерпеливый шепот Фелека.
Шреттер подозвал его кивком головы. Тот придвинулся ближе.
— Чего?
— Мотай один!
Фелек нерешительно топтался на месте.
— А вы?
— За нас не беспокойся, не пропадем. Все равно вместе возвращаться нельзя. До завтра.
Фелек не двигался с места.
— Ну?— разозлился Шреттер.— Чего ждешь? Сказано, сматывай удочки.
Фелек помедлил немного и протянул Шреттеру руку.
— До завтра. Зайти к тебе?
— Заходи. Только смотри, будь осторожен.
— Без тебя знаю,— проворчал Фелек.
— Держись, старик!— Проходя мимо Алика, он похлопал его по плечу и, как тень, исчез в кустах.
Зашелестели листья, тихо хрустнула веточка на земле. И снова стало тихо.
Алик не двигался. Шреттер обнял его за плечи и почувствовал, что он дрожит.
— Ну, как? Еще будешь блевать? Алик пробормотал что-то невнятное.
— Не будешь?
— Нет.
Он выпрямился, освобождаясь от объятий Юрека. С минуту постоял, опустив голову, потом глубоко вздохнул,— так судорожно вздыхают дети, устав от долгого плача. Потом стал вытирать рот платком.
Шреттер молча наблюдал за ним. В темноте Алик казался беспомощным и жалким. Он тщательно и долго вытирал рот, наконец спрятал платок в карман и опять вздохнул, но уже спокойней, не захлебываясь.
— Ну?— спросил Шреттер.
— Порядок.
— Тогда шпарь домой.
Алик кивнул.
— Завтра мы с Фелеком зайдем к тебе. Дойдешь один?
— Конечно.
— Ну, привет!
Шреттер похлопал его по плечу.
— Выпей по дороге газированной воды, сразу легче станет.
Юрек остался один. Вокруг была разлита умиротворяющая тишина. Благоухали деревья. Благоухала весна. Над прудом клубился белый прозрачный туман. Высоко на дереве завозилась разбуженная птица, пискнула сквозь сон и затихла.
Несмотря на сутолоку и полутьму, зоркий глаз Сломки еще издали различил высокую фигуру Путятыцкого, едва тот со своей компанией переступил порог ресторана. Толстяк засопел и, остановив первого попавшегося официанта, приказал:
— Столик для графа Путятыцкого! Самый лучший! Но официант, молодой парень, всего несколько дней
работавший в «Монополе», еще не умел справляться с субботним наплывом посетителей, а кроме того, не знал, кому следует оказывать предпочтение.
— Все заняты, шеф.
Когда речь шла о важных вещах, Сломка не терпел возражений.
— Если я говорю найти столик, значит, столик должен быть, понял? Пошевеливайся!
И, предоставив официанту самому находить выход из положения, Сломка стал протискиваться между столиками к Путятыцкому. Он подошел к нему, когда Путя-тыцкий уже отчаялся найти свободное место.
— О, дорогой пан Сломка!— обрадовался Путятыц-кий, увидев ресторатора, которого знал еще по Львову с довоенных времен.— Вся надежда на вас. Найдется для нас столик?
— Уже распорядился. Где это видано, чтобы для пана графа не нашлось столика? Мое почтение.— Он поклонился Тележинскому, стоявшему с дамами.— Все готово. Прошу за мной!
— Чудесно!— прогнусавил Путятыцкий.
Оставив дам на попечение Тележинского, он двинулся за Сломкой, перекидываясь с ним на ходу словами. Он обожал разговаривать с людьми, стоящими ниже него на общественной лестнице.
— Я вижу, дорогой, дела у вас идут неплохо.
Сломка, помогая себе круглым животом, ловко прокладывал дорогу в толпе. В интимном полумраке, слабо освещенном желто-голубыми отсветами, томно покачивались в такт танго танцующие пары.
— Война кончается, пан граф. Люди хотят поразвлечься.
— Это верно. Своего рода интермеццо.
— Простите, что вы сказали?
— Я говорю, интермеццо. Перерыв. Антракт.
— Вот именно.
До него только сейчас дошло, что хотел этим сказать Путятыцкий, и он уставился на него своими круглыми глазками.
— Вы так считаете, пан граф?
— Ба!— Путятыцкий добродушно похлопал Сломку по спине.— Не огорчайтесь, дорогой. Все будет хорошо. Мы еще не такое видали и все-таки выстояли.
— Золотые слова, пан граф. Я всегда говорю то же самое. Самое главное — выстоять.
В этот момент музыка смолкла и зажегся свет.
— Еще, еще!— послышались голоса с танцевального круга.
Дирижер поднял палочку, свет снова погас, и скрипки заиграли то же танго.
— Где же столик?— спросил Путятыцкий, озираясь. Сломка окинул быстрым взглядом зал и слегка забеспокоился.
— Минуточку, пан граф.
Молодой официант, которому Сломка поручил найти свободный столик, как раз советовался со своим более опытным коллегой. Сломка налетел на них:
— Где столик для графа?
Пожилой, с многолетним опытом официант решил взять инициативу в свои руки.
— Сейчас все будет в порядке, шеф. Как раз освобождается столик на четверых, я уже подал счет.
Сломка смерил уничтожающим взглядом молодого официанта и с улыбкой повернулся к Путятыцкому.
— Минуточку терпения, пан граф. Путятыцкий недовольно поморщился.
— Что, ничего нет? Хорошенькое дело!
Он демонстративно повернулся спиной к Сломке и, рассерженный, пошел навстречу Фреду Тележинскому и дамам.
— Представьте себе, все занято.
Сломка, быстро-быстро размахивая толстыми ручками, семенил сбоку.
— Минуточку, пан граф, одну минуточку. Столик уже освобождается.
— Перестаньте морочить голову!— разозлился Пу-тятыцкий.— Освобождается! Где? Целый час нам, что ли, стоять здесь и ждать? Прости, дорогая,— сказал он, заметив предостерегающий жест жены,— но я не позволю, чтобы со мной так обходились. Это похоже на издевательство. Пошли отсюда. Ноги моей больше здесь не будет.
Но Станевич совсем не хотелось отказываться от развлечения. И так они из-за дождя даром потеряли целый час.
— Боже, какой вы деспот! Значит, мы, женщины, совсем не имеем права голоса?
— Пойдемте лучше в бар,— посоветовал Тележин-ский.— Там, наверно, найдется свободный столик. Знаешь, Адам, кто там обслуживает?
— Ну?
— Кристина Розбицкая.
— Розбицкая? Да ну! Из тех Розбицких, что из Кшиновлоги?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30