— А это еще кто?— с любопытством спросил Вейхерт.
— Пся крев!— выругался министр.
Между тем Древновский благополучно добрался до стола и, хотя во всем теле чувствовал скованность, безупречно поздоровался с начальством. Свенцкий отозвал его в сторону.
— Что это значит? Что вы вытворяете? Почему здесь этот мерзавец?
— Грошик?— удивился Древновский.— А... так получилось... я думал, пан бургомистр, что пресса... и вообще...
Он запутался и замолчал. Сквозь шум в голове, который то усиливался, то утихал, он почувствовал, как всем его существом овладевает одно желание: съездить Свен-цкого по морде. Когда он понял это, его прошиб холодный пот.
— Я. думал,— с трудом выдавил он из себя,— со всех точек зрения...
Свенцкий побагровел.
— Что вы мелете? Что с вами происходит?
Тут из-за спины Древновского высунулась угодливо улыбающаяся физиономия Грошика.
— Па...здравляю!— пробормотал он и бесстыдно икнул.— Раз...раз...решите, пан министр, поздравить вас от имени демократической прессы...
В дверях послышались голоса. В зал входили гости.
В одноэтажном деревянном доме, где Щука на обратном пути в гостиницу укрылся от дождя, были узкие, низкие сени, выходившие во двор. А двор был совсем как в деревне — с колодцем посредине и садом в глубине. В сенях и во дворе никого не было. Но вот в ворота вбежали двое — мужчина и женщина. Судя по всему, супружеская чета, возвращавшаяся из гостей. Он — высокий, худощавый, в шляпе и черном пальто, она тоже худая, выше среднего роста, в коричневом весеннем костюме. Наверно, как и Щуку, внезапно хлынувший ливень настиг их на незастроенном участке улицы и порядком вымочил, пока они успели добежать до ближайшего дома. Дождь лил как из ведра. Потоки воды с шумом обрушивались на землю, гудели водосточные трубы, вслед за оглушительными раскатами грома в темноте то и дело вспыхивали ослепительные молнии. Это была первая весенняя гроза.
Щука стоял у самого входа, по своему обыкновению опершись на палку. Ходьба и жара утомили его. Сломанная во время следствия нога срослась неправильно и с тех пор болела, когда приходилось много Ходить. А в последнее время стало пошаливать сердце. Зато сейчас дышалось легко. Духоты как не бывало, воздух посвежел, из сада в глубине двора потянуло прохладой и запахом влажной зелени и земли.
Те двое, еще не отдышавшись от быстрого бега, стряхивали дождевые капли с одежды. В темных сенях они казались огромными птицами, судорожно взмахивавшими крыльями.
— Вот видишь,— с упреком сказала женщина,— я говорила тебе, возьми на всякий случай зонтик...
Мужчина молча разглаживал отвороты пальто. Сверкнула молния, и почти сразу грянул гром.
— О боже!— Женщина вздрогнула.— Смотри, шляпа совсем испорчена. Мне всегда везет — в кои-то веки оделась прилично — и на тебе...
— Не преувеличивай,— проговорил мужчина.— Ничего с твоей шляпой не сделается.
Огненные сполохи то и дело прорезали мрак. Дождь припустил еще сильней.
— Хорошо, что дождь пошел,— заметил мужчина,— а то просто дышать было нечем.
— Интересно, как ты думаешь добираться домой?
— Не волнуйся, как-нибудь доберемся. Дождь скоро пройдет. Не правда ли, у Гаевских было очень мило?
Они разговаривали вполголоса, но Щука отчетливо слышал каждое слово.
— Не знаю,— недовольным голосом сказала женщина.— Когда голова идет кругом от всяких хлопот, тут уж не до светских разговоров.
— Опять преувеличение...
— По-твоему, я всегда преувеличиваю.
— А разве нет?
— Конечно, тебе легко говорить. А мне все это стоит немало здоровья.
— Что «все»? Шляпа?
— Ах, оставь! Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Когда дом превращают в богадельню...
Щука не любил подслушивать чужие разговоры и, чтобы выдать свое присутствие, достал папиросу и чиркнул спичкой.
Мужчина понизил голос:
— Что же делать, дорогая? Я знаю, что это неудобно, но ведь другого выхода кет...
— Ты должен поговорить серьезно с Иреной.
— О чем?
— Уговорить ее лечь в больницу.
— Но, дорогая...
— Так будет лучше и для нее и для нас,
— Для нас, но не для нее. Подумай, что ты говоришь, она ведь всего неделю как вернулась из лагеря, и у нее никого, кроме нас, нет. Легко себе представить, какие сейчас условия в больницах.
Щука стал прислушиваться.
— А у нас, по-твоему, условия замечательные?
— Во всяком случае, лучше, чем в больнице. Дождь лил не переставая, но гроза ушла, и удары
грома раздавались все глуше. Шука с минуту колебался. Но он знал, что, если сейчас не выяснит того, что его тревожит, потом будет жалеть. И он решился.
Подойдя к супружеской чете, стоявшей в противоположном углу сеней, он приподнял шляпу и сказал:
— Простите, но вы, кажется, говорили о ком-то, кто вернулся из лагеря...
6 первое мгновение они от неожиданности растерялись, а потом немного смутились.
— Да,— неуверенно сказал мужчина,— вернулась моя сестра.
— Случайно, не из Равенсбрюка?
— Да.
Щука помолчал.
— Не сочтите меня назойливым...
Мужчина, как видно, уже преисполнился к нему доверия.
— Что вы, пожалуйста,— сказал он любезно.— Чем мы можем быть вам полезны?
— У меня в Равенсбрюке был очень близкий человек. Жена. Я знаю, что она умерла. И это все, что мне известно.
Мужчина понимающе кивнул.
— Я разузнаю всюду, где только можно, но пока, к сожалению, безуспешно. Ваша сестра до конца была в Равенсбрюке?
— Да, до конца. Просидела там четыре года.
— Немалый срок.
— С сорок второго. А теперь, понимаете, после всего, что пришлось пережить, бедняжка заболела. Она, конечно, сообщит вам все, что ей известно. Может быть, она случайно знала вашу жену. Моя фамилия Шреттер, преподаватель гимназии Шреттер.
Щука тоже представился.
— Если вы разрешите...
— Милости просим,— ответил мужчина.— Мы живем на Зеленой, дом семь. Знаете, где гимназия Стефана Батория? Это совсем близко от нас.
Щука вспомнил, что уезжает.
— Завтра я, к сожалению, не смогу. Послезавтра тоже. А вот во вторник после обеда?
— Пожалуйста, когда вам будет удобно. Сестра никуда не выходит из дому. Как я уже сказал, она хворает.— И, желая загладить неприятное впечатление, какое мог произвести на Щуку его разговор с женой, добавил:— И это, знаете, создает некоторые неудобства. Квартирка у нас маленькая, всего две комнаты, и, кроме нас с женой и взрослого сына, там живут дальние родственницы жены из Варшавы, и вот теперь еще сестра... Понимаете, в таких условиях...
— Муж преподает в гимназии,— вступила в разговор женщина,— а кроме того, занимается научной работой. И у него даже нет своего угла.
Учитель махнул рукой. У него был очень усталый вид.
— Эх, да разве во мне дело...
— То есть как? А твоя работа? Шреттер снисходительно улыбнулся.
— В свое время у меня, знаете ли, были честолюбивые планы: научная работа, кафедра и прочее. Я по образованию историк. Но я не жалуюсь на судьбу, боже упаси! Преподавание в средней школе тоже дает большое удовлетворение.
— И очень мало денег,— заметила его жена.
— Нельзя же на все смотреть так меркантильно, дорогая. Не надо преувеличивать, нам совсем не так уж плохо живется.
— Не так уж плохо! Пятнадцать лет тянешь лямку, а зарабатываешь меньше извозчика.
Щука молча курил, не вмешиваясь в их разговор.
— Может, вам в самом деле удастся что-нибудь узнать у моей сестры,— помолчав немного, проговорил мужчина.— Я был бы искренне рад за вас. Теперь почти нет человека, который не разыскивал бы своих близких. Ничего не поделаешь, война разлучила людей, разбросала по всему свету. Ох, какой чудесный воздух,— сказал он, глубоко вздохнув.— После майского дождя всегда бывает как-то особенно хорошо. Ну, вот уже и проясняется.
Дождь в самом деле затихал. Щука бросил окурок и поднял воротник пальто.
— Значит, во вторник.
— Вы уже идете?— удивился учитель.— Дождь еще не перестал.
— Подождите,— посоветовала его жена.— Костюм испортите.
Но Щука, ссылаясь на то, что очень торопится, простился и вышел на улицу. Воздух был чист, на вымытой дождем улице — ни души. По желобам, пенясь, бежала вода. Монотонно гудели водосточные трубы. Дождь шел еще довольно частый, но капли падали теперь мерно и тихо. Сверкала молния, и глухие раскаты грома, как огромные камни, катились куда-то в глубь ночи. И этот грохот, сверканье, туманная сетка дождя и мягкие сумерки весеннего звездного вечера,— все предвещало чудесное обновление мира.
Подгурский поставил джип у здания комитета партии и, одолжив у дежурного милиционера плащ, пересек покрытый лужами рынок. Перед «Монополем» уже стояло несколько машин. Подумав, что Щука еще у себя, Подгурский поднялся к нему. Постучал раз, другой, но никто не ответил. Он нажал ручку. Дверь была заперта.
Он спустился вниз, злясь, что опоздал. А Щука как раз брал у толстого портье ключ от своего номера. Увидев его, Подгурский обрадовался.
— Как хорошо, что я вас встретил! Я только что был у вас и решил, что вы уже на банкете...
— Куда торопиться,— буркнул Щука.— Еще успеем, насидимся там.
— Попали под дождь?
— Да.
Щука хотел на минутку подняться к себе. Подгурский пошел с ним. В комнате было душно, как в бане. Щука распахнул окно. Редкие дождевые капли тихо шелестели в темноте. На небе показались звезды.
Подгурский расстегнул пальто и присел на краешек дивана.
— Знаете, я был у Косецкого.
Щука снимал промокшее пальто и шляпу.
— Да?
— Передал ему, что вы хотите с ним увидеться.
— А он?
— Обещал прийти. Я сказал, что вы просили.
— Он о чем-нибудь спрашивал?
— Да.
— Ну и что?
— У меня создалось впечатление, что он или встречался с вами, или, по крайней мере, слышал о вас.
— Весьма вероятно,— пробормотал Щука, снимая пиджак.
В рубашке он казался еще крупнее и шире в плечах. Засучив рукава, он намылил руки, а потом, вытирая их, снова обернулся к Подгурскому.
— Надо сказать, что все это очень занятно. Подгурский смотрел на него, ничего не понимая.
— В лагере я много раз клялся себе, что если когда-нибудь после войны встречу этого подлеца, то собственноручно рассчитаюсь с ним и он мне за все заплатит сполна. А сейчас? Сейчас мне это безразлично. И я даже предпочел бы вообще его не видеть.
Подгурский сидел, не шелохнувшись, только побледнел. Щука, пристально взглянув на него, подошел и тяжело опустил ему на плечо влажную руку.
— Надеюсь, вы догадываетесь, товарищ Подгурский, о ком я говорю?
Подгурский покачал головой.
— Нет...
— В самом деле не догадываетесь?
— Это невероятно. Подумайте, что вы говорите, товарищ Щука? Косецкий? Ведь он порядочный человек.
— Редкая сволочь.
— Косецкий?
— Для меня он староста Рыбицкий. Впрочем, не все ли равно, Рыбицкий, Косецкий... К сожалению, я вряд ли ошибаюсь. В Грос-Розене был только один Рыбицкий.
И Щука похлопал Подгурского по плечу.
— Выше голову, товарищ Подгурский! В жизни еще и не такое бывает.
Он снова отошел к раковине, вытер мокрым полотенцем лицо и, опустив рукава рубашки, надел пиджак, Подгурский сгорбился и сидел не двигаясь.
— Что он там делал?— тихо спросил он.
— Рыбицкий?
— Да.
— Что же он мог делать? Все, что ему приказывали, и даже больше.
— Бил?
— И еще как! Классически это делал. Подгурский провел рукой по лбу.
— Убивал?
Щука пожал плечами.
— Сам не убивал, не представлялось случая. Но руку приложил не к одному убийству.
— Это ужасно!
— Что же вы хотите? Он просто спасал свою шкуру.
— Такой ценой? Нет, у меня это никак не укладывается в голове, чтобы такой человек...
— Тем не менее это так. Меня только удивляет, как у него хватило смелости после всего, что было, вернуться сюда. Впрочем, в живых осталось немного свидетелей. И орудовал он под чужой фамилией... Как знать, может, это и сошло бы ему с рук.
Подгурский вскочил и подошел к окну.
— Теперь я понимаю... этот разговор... все ясно... А я-то, дурак, ни о чем не догадывался! Мне даже в голову не могло прийти подобное подозрение.— Он резко обернулся к Щуке.— Почему вы мне сразу этого не сказали?
Щука задумался.
— Сам не знаю. Как-то так получилось. В первый момент, услышав его фамилию, я был потрясен.
— Ну, хорошо. А потом?
— Потом, откровенно говоря, я забыл о нем.
— Вам случалось иметь дело с ним непосредственно?
— Целых полгода.— Щука нахмурился, но тут же отогнал мрачные мысли.— Вот видите, товарищ Подгурский, какие бывают метаморфозы.
Подгурский рассеянно провел рукой по лбу.
— Это невероятно, такой человек... А, черт! Что же вы собираетесь делать? Ждать до вторника?
— Да. Горячку пороть нечего.
— А если он удерет? Ведь он понимает, чем это пахнет.
— Этого опасаться нечего. Он трус.
— Тем более.
— Нет. Человек такого сорта не способен удрать. Подгурского это не убедило.
— Вы думаете, он явится сюда?
— Наверняка явится.
— А не лучше было бы...
— Нет, предоставьте это мне. Уверяю вас, подобные люди могут стать преступниками, но авантюристами — никогда. Слишком высоко они ценят завоеванное в жизни благополучие. Я даже допускаю, что наш общий знакомый при благоприятных обстоятельствах мог бы забыть, что совершал преступления. Но начать жизнь в новых условиях, в новой среде — нет, это не для него. Не та порода.
Подгурский сжал кулаки.
— Какая мерзость!
Щука насмешливо посмотрел на него.
— Не делайте из мухи слона, товарищ Подгурский. Это называется: банкротство мелкого буржуа.
Они пили водку большими стопками. Кристина заставила весь стол закусками. Чего тут только не было: и селедка в масле, и холодное мясо, и яйца под майонезом, какой-то пестрый весенний салат, ранняя редиска и на выбор два соуса к мясу — татарский и чемберлен.
— Вот это я понимаю,— сказал Хелмицкий.
Оба проголодались и с жадностью набросились на еду. Кроме закусок, они заказали горячее: Косецкий — натуральный бифштекс, а Хелмицкий — шницель по-венски, но тут же передумал и выбрал в меню антрекот из индейки.
— Анджей, а как насчет вина к мясу?
Анджею было все равно. Он жевал грудинку, спеша утолить голод.
— Как хочешь.
Хелмицкий заказал бутылку настоящего бордо. Когда Кристина отошла от стола, он проводил ее взглядом,
— Глянь-ка,— подтолкнул он Анджея,— какие ножки! Первый сорт! Выпьем?
Водка была холодная, прямо со льда. Графин запотел и покрылся мелкими серебристыми капельками. Хелмицкий опять наполнил стопки.
— Анджей!
Тот машинально опрокинул стопку и продолжал молча есть.
— Помнишь, как мы о свиных отбивных мечтали? Анджей улыбнулся.
— Ага!
— А жареного гуся у Вильги помнишь?
— У Вильги? Постой, когда это было?
— Неужели не помнишь? Когда мы вернулись с учений.
— Весной сорок четвертого? Помню. Ты еще тогда здорово нализался.
— А ты? Все мы тогда на четвереньках ползали. Анджей оживился.
— Постой, кажется, в ту ночь, выйдя от Вильги, мы отправились к Ганочке?
— Здорово было, а? Помнишь, мы как ни в чем не бывало протопали по Жолибожу. Это ты придумал.
— Я?
— А то кто же? Ты и Вильга. По дороге, на площади Вильсона, вы с ней устроили представление. И ржали, как лошади. Знаешь, нам тогда чертовски повезло, ведь нас за милую душу мог любой патруль сцапать. А помнишь, как на нас Ганочка накинулась, когда мы заявились на Дзенникарскую?
Анджей задумался.
— Бедная Ганочка.
— Девчонка была что надо.
— Где она погибла, на Мокотове?
— Нет, где-то в центре, кажется, на Кручей. Вильги тоже нет в живых. Сколько нас тогда было?
— У Вильги? Постой, нас двое, Сташек Кособуд-ский...
— Кшистоф.
— Точно. Пять человек.
— А уцелели только мы с тобой.
— Точно. Анджей налил водки.
— Давай по этому случаю выпьем за наше здоровье. Знаешь что, Анджей?
— Ну?
— А все-таки, как ни туго нам тогда приходилось, хорошее было время.
— Ты думаешь?
— А нет? Жизнь-то была на все сто! А ребята какие! Скажи сам, встречал ты когда-нибудь потом столько мировых парней и девчат? А какая беззаветная преданность делу!
— Ну и что? Почти все погибли.
— Это совсем другое. А время было хорошее. Выпьем?
Анджей отодвинул стопку.
— Постой. Прежде всего мы сами были другие.
— Просто моложе были.
— Нет, не только. Мы знали, чего хотим.
— Допустим.
— И знали, чего от нас хотят.
— Тоже Америку открыл! Ясно, чего они хотели. Чтобы мы на смерть шли. И теперь хотят того же. Ну и порядок. Нам небось это не впервой.
Анджей сдвинул брови.
— Не хорохорься.
— Это я-то хорохорюсь?
— Конечно. Умереть — нехитрое дело.
— Смотря как.
— Все равно. Это мы всегда сумеем.
— А разве этого мало?
— Бесперспективно.
— В особенности для того, кто умрет,— пошутил Мацек.— Да ты, я вижу, остряк. Давай-ка лучше прикончим эту бутылку.
В дверях бара появилась большая компания. Это были те самые люди, с которыми четверть часа назад столкнулся в холле Древновский. Отправиться в другое заведение им помешал дождь, и они остались в «Монополе».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30