Так что не за вас буду болеть, йестей. Вы уж на меня не обижайтесь. Выпейте еще пива...
— Нет, нет. Сейчас надо ехать к Гнедку. Караулить его надо, а то я вашим молодцам не очень-то верю. И седоку надо дать выспаться. Завтра скакать. Остановились мы в зимовье Чодыра. Там спокойнее и воздух чище. Ну, еду. До завтра. Самое главное будет завтра...
Йестей сидит возле шестикрылой юрты в зимовье Чодыра. Гнедко спокойно стоит у коновязи. Мальчик-седок спит на йестеевском потнике в юрте.
В зимовье пусто. Чодыр давно перекочевал на летнее пастбище. Красная, в темных пятнах луна садится за щетинистую гору. В долину льется густая, словно шерсть черной овцы, темнота. В небе проклевываются звезды. Кругом тихо, только в юрте трещит очаг. Пахнет дымом, овечьим духом, настоявшимся тут за зиму. Дремлют вершины гор.
— Хорошо дома на Алтае, хорошо...— шепчет йестей. И хотя прошло более четверти века, как воротился он домой, а все не нарадуется этому.
Живет йестей в селе за перевалом, пасет бычков — торбоков и нетелей. Дети давно выросли. Есть своя изба, есть скот. Что еще человеку надо? А людей всегда полно вокруг йсстеевского очага. Для этого йестей держит десяток овечек. Овцы эти в год приносят по десять-пятнадцать ягнят. Но йестей, можно сказать, не видит мяса тех овечек. Всегда-то у него гости. То внуки, то правнуки, племянники. То шурин заехал, то сват, то свояк, и так бесконечно. А раз гости — надо барана резать. Да еще живьем отдать одного, иначе — некрасиво, могут обидеться. А то вдруг — свадьба. Кто-то из родичей женится, значит, надо ехать возглавлять свадьбу, инеспустыми руками ехать, а везти барана. И не только мяса своих овечек не видит йестей, но и шерсти у него не остается. Кто-нибудь из большой родни да попросит скатать ему валенки. Но в этом ничего плохого йестей не видит. Как говорят алтайцы: человек человеком богат. Человек — тогда человек, когда у него много родни и друзей, когда люди его уважают. А в той деревне, куда приехал йестей на скачки, больше половины жителей ему — спои.
— По каким делам приехали, йестей?
— Да вот сын племянника обокрал у вас род кобя-ков. Обязан быть сватом.
— А на этот раз что у вас за дела? — спрашивают в следующий приезд.
— Попросили возглавить гостей в низовье Катуни. — Ну а теперь зачем? — спрашивают через неделю,
— Кто же, как не я, должен доставить белкенчек сына моего шурина,— отвечает йестей.
Белкенчек — задняя половина туши барана, которую должны преподнести родители жениха родителям невесты. Вот ее и везет йестей, безотказный человек.
— Это по какой системе поездки? — смеется юр-чи.— Видимо, колхоз вам командировочные оплачивает?
— А как же! — ответно улыбается йестей.— Ведь я прибавляю членов колхоза. На общем собрании решили: за то, что сватом,— полтора трудодня, за тойбаши, то есть когда исполняю обязанности главы свадьбы,—полный трудодень, за доставку белкенчек — полтрудодня, а за остальное — ничего.
А видели бы, как йестей ездит в город. Перед этим он отделяет от всех денег, взятых с собой, рублей восемьдесят, завяжет их в тряпочку и сует за голенище сапога. Эти деньги он готовит на угощение сыновей, дочерей, племянников и всей родни, что учатся в городе. Их у него там тридцать три человека. В прошлый раз пришел йестей в национальную школу, вызвал двух племянников-пятиклассников. Объявил им, чтобы вся родня собралась где-нибудь, хотя бы у ворот стадиона.
По вызову йестей явилось всего двадцать человек. Остальные слишком взрослыми себя стали считать, им, видите ли, стыдно идти к старому дядюшке смей был рад и тем, что пришли. Всем он им купил билеты па стадион и сам впервые посмотрел настоящих футболистов. Покормил в столовой и сводил в кино на дневной сеанс.
А на прощанье каждому дал по два рубли. Не забыл и тех, которые не пришли. Попросил деньги передать и «тем чертям».
Сын свояка йестея умел, оказывается, фотографировать. Сейчас его снимки висят в йестеевской избе на почетном месте, помещены в рамку. Какой это был хороший день! Разве он забудется? Скоро молодые родичи выучатся, станут работать, обзаведутся семьями. Значит, йестеевская родня еще глубже пустит корни, гуще разветвится. А йестей? Кому же еще заботиться и бегать, как не ему? Опять сватовства, опять свадьбы, опять бел-кенчеки, опять гости. И — до бесконечности. Такова, видимо, жизнь — бесконечна, безостановочна.
А разве мечтал йестей увидеть все это? Где уж там. Выжить бы. Сорок первый год... Западная Украина. Тогда йестей еще и йестеем не был. Был пулеметчик тачанки ефрейтор Кыпаш Кыргысулов, молодой и сильный, отличник боевой и политической подготовки. Только что прошла инспекторская проверка. Задание — поразить с несущейся тачанки все мишени, расставленные на пути. На холме — комбриг, другие командиры.
Четыре коня-аргамака понеслись вперед. Но вдруг — «курс—марс!» — подбросило тачанку на ухабе, и парень, правивший лошадьми, слетел с сиденья. Не растерялся Кыргысулов: одной рукой схватился за вожжи, другой за ручку пулемета и сумел-таки изрешетить все мишени. После этого сам комбриг вызвал его к себе, отпуск на родину обещал, даже заметка появилась в бригадной газете: «Берите пример с ефрейтора Кынаша Кыргысулова!»
Не успел он съездить на родину, повидать свой Алтай. Как горный обвал, началась война. Кыргысулова ранило в плечо и придавило землей. Очнулся — кругом враги. Плен. А того, что было дальше, лучше и не вспоминать. Концлагерь. Смерть со всех сторон. И побеги были, и травля собаками, и избиения до полусмерти. Вот так четыре года! Думалось, не выжить. Но он выжил. В конце апреля сорок пятого года, исхудавший, кожа да кости, он лежал возле барака. Спасибо другу-казаху, тот выносил Кыныша на улицу и клал на солнце. И вдруг— грохот моторов, разрывы снарядов. Наши танки! Сколько тысяч узников зашевелилось, закричало на разных языках! А Кыныш лежал на земле, у него не было сил кричать. Из его глаз текли слезы.
Советский офицер, высокий и чернявый, башкир или татарин, произнес с башни танка короткую речь, поздравил их со свободой, и танки умчались дальше — громить фашистов. И в тот же день каждый получил картонную коробку с красным крестом, а в коробке и хлеб, и консервы, и яблоки, и сыр.
Потом началось просеивание в комиссиях. Дырочки решета все меньше и меньше, И отпустили Кыргысуло-ва. Непривычно ему стало: ни конвоя, ни злых команд. Стояли бывшие узники, как овечки без чабана, никуда без комлиды не могут, отвыкли от свободы. После этого — трудармия. Шахта в Донбассе. Вернулся домой йестей летом сорок седьмого года. Дома — голод и бедность, но то время казалось ему сплошным праздником. Он работал до изнеможения. Ведь он дома, он вернулся на родной Алтай, который столько лет снился ему!
Йестей живет рядом с братом. Брат на десять лет старше его, но людям кажется, что старше йестей. А брат его тоже не сидел дома. Начал воевать с финнами и кончил в Берлине. Весь изранен, контужен, вся грудь в орденах и медалях, и уж отчабанил двадцать пять лет.
Голова йестея—белая как снег, а по глазам его видно, какое он знал горе.
Йестей сидит и сидит... Месяц давно закатился, темнота заполнила долину. Звезды стали еще ярче. Йестей сидит и думает, думает, вспоминает.
Летняя ночь коротка, будто хвостик у воробышка,— скоро рассвет.
Начался праздник. За речкою в лесу, у Каменного Носа, собралось все село. Солнце сегодня нарядное, ясное, под стать праздничному настроению.
Йестей как увидел скакунов, готовых к байге, так и сердце у него заколотилось, и в голове зашумело. Да и что может быть прекраснее коней, особенно перед скачками, когда они в нетерпении рвут поводья, пляшут, горячатся, играют всеми мускулами!
У каждой лошади и челка и хвост крепко стянуты в пучок шелковыми лентами. Па спинах красуются ябын-чи — накидки с вышитыми цветами и орнаментом. Но самым красивым среди всех кажется йестеевский Гнедко. Он уже почуял, что предстоит бежать, и гремит удилами, глаза его горят. И подготовлен к скачкам, кажется, лучше, чем остальные.
Седоки — мальчишки в разноцветных рубашках. Лица у них серьезны, а у каждого на душе—сплошное ликование. Столько народа на них глядит, и каждый жаждет удачи и славы. Они садятся на своих рысаков и уезжают на старт, который отсюда в пяти километрах. Там они будут ждать начала скачки.
А пока председатель колхоза, стоя в кузове машины — трибуны, украшенной лозунгами и транспарантами, заканчивает свою краткую речь и вместе с парторгом начинает вручать премии передовикам.
Йестея так и окружили знакомые плотным кольцом. А девочка и два сына юрчи словно прилипли к нему. Со всех сторон так и сыплются вопросы:
— Здоровы ли, йестей? Хорошо ли поживаете?
— Что нового в ваших местах? — Как работается, йестей?
— Здоровы ли ваши дети, родственники, соседи? Все лица повернуты к йсстею. Лишенные же возмож*
ности приблизиться к нему кричат издали, приветственно поднимают руки. Йестею чуточку неловко от такого внимания, но что поделаешь, гость должен вытерпеть и это. И если бы йестей отвечал каждому, язык бы натер. И ему оставалось только одно: непрерывно кивать головой, как лошадь в жару, и повторять одно и то же: «Хорошо, хорошо».
— Эй, Йышкыш! — председатель пытается перекричать шум и гам.— Получайте свою премию!
К йестею подошел парень, одетый в дорогой синий костюм. На ногах — модные желтые туфли.
— Надеетесь выиграть, йестей?
— Если бы не надеялся, не приехал бы.
— Не лучше ли вместо слов — деньги на кон? Я ставлю на Савраску Чычыя.
— Сколько, парень?
— Двадцать пять рублей. — Хорошо.
— О-о, кого я вижу! Ждал я тебя, ждал!—К йестею подходит, звеня орденами и медалями, сам Чычый. Мужчина здоровый, с задубелым от ветров и морозов лицом. Под мышкой у него большой бумажный сверток — видимо, уже получил премию.— Ну, что нового? — улыбается Чычый.— Крутим бычкам хвосты?
— Крутим. А как ты?
— Помаленьку, йестей,— хитро заулыбался Чычый.— Савраску моего видел? Сердечко небось екнуло?
— Чею язык зря чесать? Ставлю за Гнедка тридцать.
И вот всего за полчаса расходятся йестеевские сто рублей на ставки. Но он не расстроился, а с легкой душой идет смотреть праздник. Как хорошо вокруг! Куда ни глянь — флаги, лозунги, флажки. В ряд выстроились больше двадцати автолавок, идет бойкая торговля, но йестей сторонится: потом. Нет, что ни говори, а хорошо па празднике. Только посмотреть — и то бы стоило приехать. Вот исходят паром десять казанов-котлов, в которых варится мясо. Между казанами бегает один из племянников йестея. В руке у него большая деревянная поварешка, и он отгоняет ею от коглов сбежавшихся сюда со всей округи деревенских собак
— Эй, йестей! — кричит он, потирая от дыма и бессонной ночи глаза, покрасневшие, как у кролика,— поешьте мяса!
— Нет, нет, потом,— отмахивается йестей.— Идемте со мной, дети мои. Вот придет наш Гнедко... Сумку конфетами набьем. Тебе — заводную машину, тебе — трактор, а тебе — куклу куплю. Чтоб у нее глаза открывались-закрывались. И чтоб пищать умела.
Йестей выходит со своей свитой на поляну. Народу здесь — что деревьев в лесу. Юноши в трусах и майках играют в футбол. В стороне от футболистов парни окружили высокий столб, на вершине которого что-то привязано в целлофановом мешке. Налево—самые здоровенные мужчины, разделившись на две команды, тянут друг у друга канат. Среди них и юрчи. А вот два парня, стоя на бревне, колотят друг друга мешками с сеном. А дальше—борьба. Народу там особенно много. Азартно и непрерывно кричат смуглые синещекие парни в больших кепках — болеют за кого-то.
«Да это же грузины-строители»,— догадывается йестей.
В середине круга стоит огромный грузин без рубашки, в солдатских галифе. Выглядит он молодо, но совсем седой. Из мускулов весь свит. Любого противника испугает бурой шерстью па спине и груди.
— Троих уже положил на лопатки,— мо-то шепчет йестею.— Говорят, мастер спорта по борьбе, чемпион.
— А где же ваш знаменитый Колко?
— Тьфу на Колко. До рассвета песни тянул. Поди, проспаться до сих пор не может.
Подъехал парень Кырлу. На тороке сума, набшан хлебом. Родственник йестея, тоже чабан.
— Эй, Кырлу! — закричали все вокруг.— Хочешь побороться?
Но Кырлу лишь взглянул на поигрывающего мускулами грузина и заскучал.
— Нет, ист, шибко тороплюсь в отару. За хлебом приехал. Как бы мои овечки не смешались с другими отарами. Спешу.
— Поборись, Кырлу. Или тебе честь села не дорога?
— Ну, если уж честь села — ладно,—Кырлу слезает с седла, снимает рубашку, майку.
Начинается борьба. И тотчас же слышатся возгласы:
— Упал Кырлу! Ловко его грузин! Настоящий чемпион!
Из толпы выбирается грязный, потный и пристыженный Кырлу. Стряхнувшись, одевается и вскакивает в седло.
— Как бы отара моя... — бубнит он, ни на кого не глядя, и, опустив голову, мчится прочь.
Йестей идет дальше. Хорошо, что праздник удался. И как людям не веселиться и не отдыхать душой? Зря, что ли, народ работал весь длинный и тяжелый год? Умножились в колхозе коровы, овцы, лошади, а сколько зерна намолотили, сколько сена скоту поставили! Зиму ядовитую, горькую прошли, весну голодную, бескормную вынесли. К детям дети прибавились, к родственникам— родственники, к друзьям—друзья, к семьям — семьи, к домам — дома, к кошарам — кошары, к песням — песни, к шуткам — шутки. Еще богаче стал народ за год, еще ближе людям стали люди. Как тут не веселиться и не праздновать? Как не улыбаться родным местам?
И вдруг всколыхнулся весь народ, а сердце у йестея, бешено заколотилось. Начиналось самое главное, то, ради чего он привел сюда Гнедка.
— Едут! Едут! — закричали все вокруг.
Йестей смотрит в сторону Каменного Носа. Оттуда несутся три головных скакуна, и пока еще не разобрать, кто именно впереди. Фигурки коней и всадников на них совсем крошечные, размером с мух.
— Савраска! Савраска впереди! — слышит вдруг йестей, и у него сжимается сердце. И он бежит вместе со всеми к финишу, падая и поднимаясь.
И вот уже видны лошади отчетливо. Впереди и правда — Савраска Чычыя. За ним жеребец Чалый, бригадирский Воронко...
«А где же мой Гнедко? Ах, вон он... в конце... Но красиво все же идут лошади! Что может быть красивее скакового коня? Ничего не может быть».
Люди бегут, ревут, орут — оглохнуть можно. Вот Савраска у финиша рвет грудью белую ленту. За ним, голова к голове, Чалый и Воронко. А Гнедко? Позор... позор...
НесIей закрывает лицо ладонями.
«Деньги все проиграл. А как хвастался! Быть бы мышкой— юркнул бы в норку. От стыда»
А между деревьев звенит величальная песня в честь Савраски и его юного наездника. По кругу ходит пиала.
— Эй, люди, не видали моего муженька? — носится молодайка в шелковой юбке.— Костюм на нем синий, за двести рублей. Он его весь испачкает, а то бросит, и его изжуют телята. Ой, не догадалась привязать муженьку на шею колокольчик, когда отпускала его на праздник. Как бодучую корову, далеко бы слышно было!
К йестею подошел раскрасневшийся юрчи.
— Продулись в пух? Как вам наши скакуны? Узнали, какой они системы, дорогой йестей?
Йестею ничего не остается, как глупо улыбаться.
— А приедете домой, еще получите поварешкой от моей старшей сестры. Чтоб не хвастались и деньги не проигрывали. Смотрите, какую я премию получил! — и показывает часы на руках.— Золотые. Вот как надо работать.
А йестей все никак не может прийти в себя.
«Что же случилось с Гнедком? Может, сплоховал мальчишка-наездник или здешние скакуны стали сильнее?»
— О-о, здравствуйте, старик! — подошел к йестею председатель здешнего колхоза. И протянул руку.— Не расстраивайтесь. Борьба — на то и борьба, чтобы победил сильнейший. А вам спасибо, что приехали. Какой праздник без гостей? Мы вам гоже премию выделили. Утешительную. Получите уж, пожалуйста не серчайте на нас.
На другой день, после обеда, выезжал йестей домой. Чтобы проводить его, к юрчи пришли десятки родственников, и все говорили ему хорошие слова, утешали как могли.
Поехал йестей. На тороке у него мешок, п котором привез детям валенки. В мешке теперь — конфеты и печенье для ребятишек, четыре булки белого хлеба...
А праздник продолжался. Воздух гудел, стонал от песен. Во всю ширину улицы, будто журавлиная стая, растянулась толпа людей.
Отъехав немного, йестей погрозил камчой селу.
— Посмотрим, кто в будущем году победит! А пока вы посрамили старого йестся По ничего... Зла на вас нет. Пусть у вас еще больше будет детей. Пусть множится ваш скот. А скакуны ваши пусть еще крылатее станут. До свидания. Хорошего вам побольше, плохого — поменьше. Множьтесь, богатейте!—махнул рукой йестей. Повернул лошадь в сторону своего села и опустил поводья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— Нет, нет. Сейчас надо ехать к Гнедку. Караулить его надо, а то я вашим молодцам не очень-то верю. И седоку надо дать выспаться. Завтра скакать. Остановились мы в зимовье Чодыра. Там спокойнее и воздух чище. Ну, еду. До завтра. Самое главное будет завтра...
Йестей сидит возле шестикрылой юрты в зимовье Чодыра. Гнедко спокойно стоит у коновязи. Мальчик-седок спит на йестеевском потнике в юрте.
В зимовье пусто. Чодыр давно перекочевал на летнее пастбище. Красная, в темных пятнах луна садится за щетинистую гору. В долину льется густая, словно шерсть черной овцы, темнота. В небе проклевываются звезды. Кругом тихо, только в юрте трещит очаг. Пахнет дымом, овечьим духом, настоявшимся тут за зиму. Дремлют вершины гор.
— Хорошо дома на Алтае, хорошо...— шепчет йестей. И хотя прошло более четверти века, как воротился он домой, а все не нарадуется этому.
Живет йестей в селе за перевалом, пасет бычков — торбоков и нетелей. Дети давно выросли. Есть своя изба, есть скот. Что еще человеку надо? А людей всегда полно вокруг йсстеевского очага. Для этого йестей держит десяток овечек. Овцы эти в год приносят по десять-пятнадцать ягнят. Но йестей, можно сказать, не видит мяса тех овечек. Всегда-то у него гости. То внуки, то правнуки, племянники. То шурин заехал, то сват, то свояк, и так бесконечно. А раз гости — надо барана резать. Да еще живьем отдать одного, иначе — некрасиво, могут обидеться. А то вдруг — свадьба. Кто-то из родичей женится, значит, надо ехать возглавлять свадьбу, инеспустыми руками ехать, а везти барана. И не только мяса своих овечек не видит йестей, но и шерсти у него не остается. Кто-нибудь из большой родни да попросит скатать ему валенки. Но в этом ничего плохого йестей не видит. Как говорят алтайцы: человек человеком богат. Человек — тогда человек, когда у него много родни и друзей, когда люди его уважают. А в той деревне, куда приехал йестей на скачки, больше половины жителей ему — спои.
— По каким делам приехали, йестей?
— Да вот сын племянника обокрал у вас род кобя-ков. Обязан быть сватом.
— А на этот раз что у вас за дела? — спрашивают в следующий приезд.
— Попросили возглавить гостей в низовье Катуни. — Ну а теперь зачем? — спрашивают через неделю,
— Кто же, как не я, должен доставить белкенчек сына моего шурина,— отвечает йестей.
Белкенчек — задняя половина туши барана, которую должны преподнести родители жениха родителям невесты. Вот ее и везет йестей, безотказный человек.
— Это по какой системе поездки? — смеется юр-чи.— Видимо, колхоз вам командировочные оплачивает?
— А как же! — ответно улыбается йестей.— Ведь я прибавляю членов колхоза. На общем собрании решили: за то, что сватом,— полтора трудодня, за тойбаши, то есть когда исполняю обязанности главы свадьбы,—полный трудодень, за доставку белкенчек — полтрудодня, а за остальное — ничего.
А видели бы, как йестей ездит в город. Перед этим он отделяет от всех денег, взятых с собой, рублей восемьдесят, завяжет их в тряпочку и сует за голенище сапога. Эти деньги он готовит на угощение сыновей, дочерей, племянников и всей родни, что учатся в городе. Их у него там тридцать три человека. В прошлый раз пришел йестей в национальную школу, вызвал двух племянников-пятиклассников. Объявил им, чтобы вся родня собралась где-нибудь, хотя бы у ворот стадиона.
По вызову йестей явилось всего двадцать человек. Остальные слишком взрослыми себя стали считать, им, видите ли, стыдно идти к старому дядюшке смей был рад и тем, что пришли. Всем он им купил билеты па стадион и сам впервые посмотрел настоящих футболистов. Покормил в столовой и сводил в кино на дневной сеанс.
А на прощанье каждому дал по два рубли. Не забыл и тех, которые не пришли. Попросил деньги передать и «тем чертям».
Сын свояка йестея умел, оказывается, фотографировать. Сейчас его снимки висят в йестеевской избе на почетном месте, помещены в рамку. Какой это был хороший день! Разве он забудется? Скоро молодые родичи выучатся, станут работать, обзаведутся семьями. Значит, йестеевская родня еще глубже пустит корни, гуще разветвится. А йестей? Кому же еще заботиться и бегать, как не ему? Опять сватовства, опять свадьбы, опять бел-кенчеки, опять гости. И — до бесконечности. Такова, видимо, жизнь — бесконечна, безостановочна.
А разве мечтал йестей увидеть все это? Где уж там. Выжить бы. Сорок первый год... Западная Украина. Тогда йестей еще и йестеем не был. Был пулеметчик тачанки ефрейтор Кыпаш Кыргысулов, молодой и сильный, отличник боевой и политической подготовки. Только что прошла инспекторская проверка. Задание — поразить с несущейся тачанки все мишени, расставленные на пути. На холме — комбриг, другие командиры.
Четыре коня-аргамака понеслись вперед. Но вдруг — «курс—марс!» — подбросило тачанку на ухабе, и парень, правивший лошадьми, слетел с сиденья. Не растерялся Кыргысулов: одной рукой схватился за вожжи, другой за ручку пулемета и сумел-таки изрешетить все мишени. После этого сам комбриг вызвал его к себе, отпуск на родину обещал, даже заметка появилась в бригадной газете: «Берите пример с ефрейтора Кынаша Кыргысулова!»
Не успел он съездить на родину, повидать свой Алтай. Как горный обвал, началась война. Кыргысулова ранило в плечо и придавило землей. Очнулся — кругом враги. Плен. А того, что было дальше, лучше и не вспоминать. Концлагерь. Смерть со всех сторон. И побеги были, и травля собаками, и избиения до полусмерти. Вот так четыре года! Думалось, не выжить. Но он выжил. В конце апреля сорок пятого года, исхудавший, кожа да кости, он лежал возле барака. Спасибо другу-казаху, тот выносил Кыныша на улицу и клал на солнце. И вдруг— грохот моторов, разрывы снарядов. Наши танки! Сколько тысяч узников зашевелилось, закричало на разных языках! А Кыныш лежал на земле, у него не было сил кричать. Из его глаз текли слезы.
Советский офицер, высокий и чернявый, башкир или татарин, произнес с башни танка короткую речь, поздравил их со свободой, и танки умчались дальше — громить фашистов. И в тот же день каждый получил картонную коробку с красным крестом, а в коробке и хлеб, и консервы, и яблоки, и сыр.
Потом началось просеивание в комиссиях. Дырочки решета все меньше и меньше, И отпустили Кыргысуло-ва. Непривычно ему стало: ни конвоя, ни злых команд. Стояли бывшие узники, как овечки без чабана, никуда без комлиды не могут, отвыкли от свободы. После этого — трудармия. Шахта в Донбассе. Вернулся домой йестей летом сорок седьмого года. Дома — голод и бедность, но то время казалось ему сплошным праздником. Он работал до изнеможения. Ведь он дома, он вернулся на родной Алтай, который столько лет снился ему!
Йестей живет рядом с братом. Брат на десять лет старше его, но людям кажется, что старше йестей. А брат его тоже не сидел дома. Начал воевать с финнами и кончил в Берлине. Весь изранен, контужен, вся грудь в орденах и медалях, и уж отчабанил двадцать пять лет.
Голова йестея—белая как снег, а по глазам его видно, какое он знал горе.
Йестей сидит и сидит... Месяц давно закатился, темнота заполнила долину. Звезды стали еще ярче. Йестей сидит и думает, думает, вспоминает.
Летняя ночь коротка, будто хвостик у воробышка,— скоро рассвет.
Начался праздник. За речкою в лесу, у Каменного Носа, собралось все село. Солнце сегодня нарядное, ясное, под стать праздничному настроению.
Йестей как увидел скакунов, готовых к байге, так и сердце у него заколотилось, и в голове зашумело. Да и что может быть прекраснее коней, особенно перед скачками, когда они в нетерпении рвут поводья, пляшут, горячатся, играют всеми мускулами!
У каждой лошади и челка и хвост крепко стянуты в пучок шелковыми лентами. Па спинах красуются ябын-чи — накидки с вышитыми цветами и орнаментом. Но самым красивым среди всех кажется йестеевский Гнедко. Он уже почуял, что предстоит бежать, и гремит удилами, глаза его горят. И подготовлен к скачкам, кажется, лучше, чем остальные.
Седоки — мальчишки в разноцветных рубашках. Лица у них серьезны, а у каждого на душе—сплошное ликование. Столько народа на них глядит, и каждый жаждет удачи и славы. Они садятся на своих рысаков и уезжают на старт, который отсюда в пяти километрах. Там они будут ждать начала скачки.
А пока председатель колхоза, стоя в кузове машины — трибуны, украшенной лозунгами и транспарантами, заканчивает свою краткую речь и вместе с парторгом начинает вручать премии передовикам.
Йестея так и окружили знакомые плотным кольцом. А девочка и два сына юрчи словно прилипли к нему. Со всех сторон так и сыплются вопросы:
— Здоровы ли, йестей? Хорошо ли поживаете?
— Что нового в ваших местах? — Как работается, йестей?
— Здоровы ли ваши дети, родственники, соседи? Все лица повернуты к йсстею. Лишенные же возмож*
ности приблизиться к нему кричат издали, приветственно поднимают руки. Йестею чуточку неловко от такого внимания, но что поделаешь, гость должен вытерпеть и это. И если бы йестей отвечал каждому, язык бы натер. И ему оставалось только одно: непрерывно кивать головой, как лошадь в жару, и повторять одно и то же: «Хорошо, хорошо».
— Эй, Йышкыш! — председатель пытается перекричать шум и гам.— Получайте свою премию!
К йестею подошел парень, одетый в дорогой синий костюм. На ногах — модные желтые туфли.
— Надеетесь выиграть, йестей?
— Если бы не надеялся, не приехал бы.
— Не лучше ли вместо слов — деньги на кон? Я ставлю на Савраску Чычыя.
— Сколько, парень?
— Двадцать пять рублей. — Хорошо.
— О-о, кого я вижу! Ждал я тебя, ждал!—К йестею подходит, звеня орденами и медалями, сам Чычый. Мужчина здоровый, с задубелым от ветров и морозов лицом. Под мышкой у него большой бумажный сверток — видимо, уже получил премию.— Ну, что нового? — улыбается Чычый.— Крутим бычкам хвосты?
— Крутим. А как ты?
— Помаленьку, йестей,— хитро заулыбался Чычый.— Савраску моего видел? Сердечко небось екнуло?
— Чею язык зря чесать? Ставлю за Гнедка тридцать.
И вот всего за полчаса расходятся йестеевские сто рублей на ставки. Но он не расстроился, а с легкой душой идет смотреть праздник. Как хорошо вокруг! Куда ни глянь — флаги, лозунги, флажки. В ряд выстроились больше двадцати автолавок, идет бойкая торговля, но йестей сторонится: потом. Нет, что ни говори, а хорошо па празднике. Только посмотреть — и то бы стоило приехать. Вот исходят паром десять казанов-котлов, в которых варится мясо. Между казанами бегает один из племянников йестея. В руке у него большая деревянная поварешка, и он отгоняет ею от коглов сбежавшихся сюда со всей округи деревенских собак
— Эй, йестей! — кричит он, потирая от дыма и бессонной ночи глаза, покрасневшие, как у кролика,— поешьте мяса!
— Нет, нет, потом,— отмахивается йестей.— Идемте со мной, дети мои. Вот придет наш Гнедко... Сумку конфетами набьем. Тебе — заводную машину, тебе — трактор, а тебе — куклу куплю. Чтоб у нее глаза открывались-закрывались. И чтоб пищать умела.
Йестей выходит со своей свитой на поляну. Народу здесь — что деревьев в лесу. Юноши в трусах и майках играют в футбол. В стороне от футболистов парни окружили высокий столб, на вершине которого что-то привязано в целлофановом мешке. Налево—самые здоровенные мужчины, разделившись на две команды, тянут друг у друга канат. Среди них и юрчи. А вот два парня, стоя на бревне, колотят друг друга мешками с сеном. А дальше—борьба. Народу там особенно много. Азартно и непрерывно кричат смуглые синещекие парни в больших кепках — болеют за кого-то.
«Да это же грузины-строители»,— догадывается йестей.
В середине круга стоит огромный грузин без рубашки, в солдатских галифе. Выглядит он молодо, но совсем седой. Из мускулов весь свит. Любого противника испугает бурой шерстью па спине и груди.
— Троих уже положил на лопатки,— мо-то шепчет йестею.— Говорят, мастер спорта по борьбе, чемпион.
— А где же ваш знаменитый Колко?
— Тьфу на Колко. До рассвета песни тянул. Поди, проспаться до сих пор не может.
Подъехал парень Кырлу. На тороке сума, набшан хлебом. Родственник йестея, тоже чабан.
— Эй, Кырлу! — закричали все вокруг.— Хочешь побороться?
Но Кырлу лишь взглянул на поигрывающего мускулами грузина и заскучал.
— Нет, ист, шибко тороплюсь в отару. За хлебом приехал. Как бы мои овечки не смешались с другими отарами. Спешу.
— Поборись, Кырлу. Или тебе честь села не дорога?
— Ну, если уж честь села — ладно,—Кырлу слезает с седла, снимает рубашку, майку.
Начинается борьба. И тотчас же слышатся возгласы:
— Упал Кырлу! Ловко его грузин! Настоящий чемпион!
Из толпы выбирается грязный, потный и пристыженный Кырлу. Стряхнувшись, одевается и вскакивает в седло.
— Как бы отара моя... — бубнит он, ни на кого не глядя, и, опустив голову, мчится прочь.
Йестей идет дальше. Хорошо, что праздник удался. И как людям не веселиться и не отдыхать душой? Зря, что ли, народ работал весь длинный и тяжелый год? Умножились в колхозе коровы, овцы, лошади, а сколько зерна намолотили, сколько сена скоту поставили! Зиму ядовитую, горькую прошли, весну голодную, бескормную вынесли. К детям дети прибавились, к родственникам— родственники, к друзьям—друзья, к семьям — семьи, к домам — дома, к кошарам — кошары, к песням — песни, к шуткам — шутки. Еще богаче стал народ за год, еще ближе людям стали люди. Как тут не веселиться и не праздновать? Как не улыбаться родным местам?
И вдруг всколыхнулся весь народ, а сердце у йестея, бешено заколотилось. Начиналось самое главное, то, ради чего он привел сюда Гнедка.
— Едут! Едут! — закричали все вокруг.
Йестей смотрит в сторону Каменного Носа. Оттуда несутся три головных скакуна, и пока еще не разобрать, кто именно впереди. Фигурки коней и всадников на них совсем крошечные, размером с мух.
— Савраска! Савраска впереди! — слышит вдруг йестей, и у него сжимается сердце. И он бежит вместе со всеми к финишу, падая и поднимаясь.
И вот уже видны лошади отчетливо. Впереди и правда — Савраска Чычыя. За ним жеребец Чалый, бригадирский Воронко...
«А где же мой Гнедко? Ах, вон он... в конце... Но красиво все же идут лошади! Что может быть красивее скакового коня? Ничего не может быть».
Люди бегут, ревут, орут — оглохнуть можно. Вот Савраска у финиша рвет грудью белую ленту. За ним, голова к голове, Чалый и Воронко. А Гнедко? Позор... позор...
НесIей закрывает лицо ладонями.
«Деньги все проиграл. А как хвастался! Быть бы мышкой— юркнул бы в норку. От стыда»
А между деревьев звенит величальная песня в честь Савраски и его юного наездника. По кругу ходит пиала.
— Эй, люди, не видали моего муженька? — носится молодайка в шелковой юбке.— Костюм на нем синий, за двести рублей. Он его весь испачкает, а то бросит, и его изжуют телята. Ой, не догадалась привязать муженьку на шею колокольчик, когда отпускала его на праздник. Как бодучую корову, далеко бы слышно было!
К йестею подошел раскрасневшийся юрчи.
— Продулись в пух? Как вам наши скакуны? Узнали, какой они системы, дорогой йестей?
Йестею ничего не остается, как глупо улыбаться.
— А приедете домой, еще получите поварешкой от моей старшей сестры. Чтоб не хвастались и деньги не проигрывали. Смотрите, какую я премию получил! — и показывает часы на руках.— Золотые. Вот как надо работать.
А йестей все никак не может прийти в себя.
«Что же случилось с Гнедком? Может, сплоховал мальчишка-наездник или здешние скакуны стали сильнее?»
— О-о, здравствуйте, старик! — подошел к йестею председатель здешнего колхоза. И протянул руку.— Не расстраивайтесь. Борьба — на то и борьба, чтобы победил сильнейший. А вам спасибо, что приехали. Какой праздник без гостей? Мы вам гоже премию выделили. Утешительную. Получите уж, пожалуйста не серчайте на нас.
На другой день, после обеда, выезжал йестей домой. Чтобы проводить его, к юрчи пришли десятки родственников, и все говорили ему хорошие слова, утешали как могли.
Поехал йестей. На тороке у него мешок, п котором привез детям валенки. В мешке теперь — конфеты и печенье для ребятишек, четыре булки белого хлеба...
А праздник продолжался. Воздух гудел, стонал от песен. Во всю ширину улицы, будто журавлиная стая, растянулась толпа людей.
Отъехав немного, йестей погрозил камчой селу.
— Посмотрим, кто в будущем году победит! А пока вы посрамили старого йестся По ничего... Зла на вас нет. Пусть у вас еще больше будет детей. Пусть множится ваш скот. А скакуны ваши пусть еще крылатее станут. До свидания. Хорошего вам побольше, плохого — поменьше. Множьтесь, богатейте!—махнул рукой йестей. Повернул лошадь в сторону своего села и опустил поводья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27