..
Сараюшку дожгли еще в прошлую зиму, и теперь в особо морозные ночи старушка Чынзр впускает корову в аил. Мы не замечаем этого, не слышим, как шлепает
корова свою «лепешку», не видим, как вскакивает мать Кайчи и торопливо замазывает одну из многочисленных дыр в стенке аила. Мы ничего не замечаем, мы уже не артисты в театре Кайчи, мы — сами герои ее поэм. Это именно я — старый батыр Алтай-Буучай, это меня и мой род хотят покорить братья-волки Ара-най и Шыранай, и это мне жена-изменница предательски бросает под ноги скользкий коровий послед, чтобы я упал перед врагами...
Это я — один из сирот Ак-Каана — скитаюсь по горам и долинам в поисках глотка молока, униженный, обездоленный...
Это меня — молодого батыра Кезюйке — обманом бросили в яму, и это я оттуда, с глубины в девяносто девять саженей, пою-взываю к пролетающим лебедям, чтобы они донесли мои слова ненаглядной красавице Байан-Слу...
Сказание окончилось.
Долго сидит Кайчи — опустошенная, усталая, но в то же время во всем ее облике светится какое-то радостное облегчение, великий покой. И мы долго сидим, не в силах шевельнуться. Мы медленно возвращаемся на землю из сказочного мира, ощупываем свои лица, смотрим в треугольник дымохода на замерзшие звезды, вздыхаем, и каждый из нас думает о своем. Но всем нам кажется, что жизнь наша будет бесконечно длинной и желанной. И душу переполняет желание жить, любить, творить добрые дела, мы видим единственный путь — надо быть честным и справедливым, бесстрашным и гордым... Впереди нам видится море жизни, светлые перевалы лет... борьба... терпеливое ожидание... счастье. Мы понимаем, чувствуем, зачем родились и что нам предстоит свершить в жизни...
* * *
Гомера знали с давних времен по всей земле. Нашу Кайчи знали люди только одной маленькой алтайской долины. Гомер отделен от наших дней хребтами веков. Кайчи жила рядом с нами, была нашей современницей. Но сказания ее, и ученые не исключают такой вероятности, появились, возможно, раньше величественных поэм Гомера. И вот слепая женщина сохранила и донесла до нас древний дух народа, духовный опыт народной жизни, явила нам олицетворенные понятия
Правды, Доброты, Красоты и Мудрости. II вмесю с этим бережно передавала нам нашу родную алтайскую речь, наш язык — отточенный, чеканный, полнозвучный, отмытый, как золото, от пустого песка, закаленный в мытарствах и лишениях, освещенный радостями всех веков и путей...
В Москве в Литературном институте имени Горького читала нам курс античной литературы профессор Тахо-Годи. Она, выяснилось, в годы войны работала в пединституте, эвакуированном из столицы в Горно-Алтайск. Статная, пожилая женщина, она читала нам гомеровские строки на древнегреческом языке. Интересно, сколько человек знает теперь этот язык?..
«Послушайте, — говорила Тахо-Годи, — как соразмерны эти строки с ударами морских волн». И, закрыв глаза, плавно взмахивая руками, взволнованно, глубоким голосом она произносила гекзаметры Гомера.
А в ритмике наших сказаний, кто знает, может быть, в ней запечатлелось чередование долин, перевалов, горных хребтов и вершин, чередование веков?..
Помню, во время экзамена я сказал, что Одиссей очень схож с алтайскими батырами, и в доказательство тому соотнес Сциллу и Харибду с расходящимися и сходящимися скалами алтайских сказаний Дьер-Дьюмар и как батыр их преодолевает. Профессор попросила прочитать какой-нибудь отрывок из сказания. И я произнес первые пришедшие в голову строки:
Кайыр тууга чыскагар, Тайагаар болгойым, — дейт, Канду дьуга кирзегер, Куйагаар болгойым, — дейтм
Она вскинула руку, и я тут же перевел сказанное:
Будете переваливать горы высокие,
Готов стать вашим посохом, — говорит.
Вступите в битву кровавую,
Готов превратиться в вашу кольчугу, — говорит...
Такую клятву, наверное, давал верный стременной своему предводителю-богатырю в начале долгого и трудного похода...
Многие народы окружили уважением и возвеличили на всю страну своих народных певцов-сказителей— манасчи, джангарчи, олонхосутов...
А Гомер маленькой алтайской долины — наша Кайчи прожила незаметно, без внимания. Никто из нашего села не записал пи одного сказания Кайчи...
А я? Я тоже.
Не получилось из нас сказителей. Тийин, правда, пытался рассказывать, но погОхМ стал трактористом. До сказаний ли ему теперь? Весь день в работе, в грохоте, в лязге, а ночью надо спать. А если не сказываешь, не совершенствуешься, то сперва забываешь подробности героических поэм, а там и вовсе забрасываешь это занятие...
* * *
Я в чем не хочу винить того усталого человека, который словами своими так напугал Кайчи, что она умолкла и перестала собирать нас в своем ночном аиле. Он был председателем сельсовета недолго, вскоре умер от ранений, полученных на войне. Был он награжден орденами, медалями, отважно защищал Родину, пролил за нее кровь, умер за Родину. И лет ему тогда было немного — не больше тридцати Наверное, он перед атакой чувствовал себя алтайским батыром и не раз повторял про себя слова: «Конь — не из золота, когда-нибудь да падет, богатырь — не бессмертен, все равно когда-нибудь да погибнет». А может быть, и другими словами воодушевлял себя: «Горстке костей моих не все ли равно — где лежать? Каплям крови моей не все ли равно — где пролиться? Пусть же тело мое лежит там, где погибну, пусть же душа моя останется там, где я родился!»
Не о его ли ненависти к фашистам пела наша Кайчи:
«Не взял я и сломанной иголки из того, что тебе завещал отец, не крал я ласку, предназначавшуюся тебе матерью, почему же и зачем ты пришел на мою землю?! Не дам я тебе на растерзание мой народ, не дам угнать мои белые стада! Лучше умереть сопротивляясь, чем стать трусом, лучше в битве заслужить смерть, чем выслужить позорное существование. Не думай, что нет батыра, который бы встал против тебя! Да свари ты голову своего отца, да съешь ты грудь своей матери! Голову тебе отрублю и положу к ногам, ноги тебе оторву и поставлю к голове!»
С такими словами в душе бросался он на врага, побеждал его, жив остался и вернулся домой. А тут, на родине, заваленный непосильной работой в обедневшем за войну колхозе, угнетенный мыслями о том, как прокормить детей, как вылечить свои раны, забыл он вы сокие слова, как-то погасли и стерлись они с его души. И не смог он понять, что слепая его племянница Кличи в своем убогом, холодном дымном аиле готовит новых батыров, выковывает их сердца для грядущих, более грозных битв, воспитывает, закаляет их в духе предков.
Может быть, и потому, что у нас есть такие героические сказания, многие алтайцы славно воевали и стали героями?
И не сказания ли сделали алтайцев — народом, не сказания ли вывели нас из тьмы веков и поставили Людьми среди Людей, равными среди равных?..
* * *
В мой последний приезд Кайчи поделилась радостью: оказывается, два ее сказания скоро будут напечатаны в книге, в очередном томе «Алгай баатыр-лар»,
(Вознаграждение за них она так и не успела получить, институт все тянул, не торопился с переводом, а Кайчи перед самым Новым годом простыла и в три дня померла),
— Я снова буду рассказывать о батырах, — бодро говорила она, подкладывая полешки в печурку. — А кто хочет, пусть записывает за мной, Сейчас мы с тобой чай сварим, хороший чай, из Чуй. Сесгры принесли. Найди-ка там торбочку с талкапом, ребятишки ели, не знаю—куда положили... Вот гак и живу... Недавно теленок у меня запоносил, так еле выходили его крепким чаем...
Теперь сказании Кайчи слушали новые ребятишки. Они не рыскали по деревне в поисках дров. Топливо подвозил колхоз. Да и любой тракторист от доброты душевной мог попутной дорогой подкинуть старушке сушняка.
— Помню, до войны еще записывал мои сказки один приезжий. Я ему рассказала про то, как батыр отправился на охоту, а он почему-то записал — не на охоту, а по дрова. Ну, говорю ему, это не батыр, немое сказание, и записали вы все это не с моих слов... Он собрался и уехал после войны еще один приезжал и все записывал, записывал. Я его просила, чтобы имя мое нигде не печатал. Жизнь всяко могла повернуться, мало ли что... Тот человек запишет и уедет, потом снова приедет, опять записывает. Он мне как-то козлиных лап для сапог привез. Другой раз — выдру для шапки. Племянники пересказывали мне из книжки, похоже— я рассказывала, мои слова... Пускай, мне не жалко. Я еще много знаю...
Когда я вышел из избушки, была темная ночь. Небо было матовое от многочисленных звезд. От печей по деревне тянуло дымом. Яркие окна слепили глаза. Было тихо, даже собаки почему-то не лаяли. Мне показалось, что я побывал на древнем Алтае, окунулся в давние времена, навестил своих предков...
А вскоре наша Кайчи умерла. Навсегда ушла в свой мир, навеки унесла с собою многое нерассказанное, неуслышанное...
И кого в этом винить? Только самих себя...
Осталась она в памяти людской, в моей памяти. Я и сегодня слышу ее слова:
— Меч свой огненный, повернувшись направо, наточил батыр об солнце, меч свой пламенный, обернувшись налево, заострил воин об луну...
Какой же это богатырь! И сколько в нем силы! Как несгибаем его дух! И каким смелым воображением рождено это сильное сравнение!
КАК БОЛОТ В КОСМОС ЛЕТАЛ
1
Болот из рода Очы с трудом великим взобрался на вершину священной горы Сюмер-Туу и замер. Дожил он до сорока лет, какого-никакого ума набрался, но то, что открылось его глазам, никогда не видел Болот из рода Очы и увидеть не думал Даже совсем забыл про горного козла, которого ранил, за которым из последних сил гнался, из-за которого посмел забраться сюда, на вершину горы Сюмер-Туу, в место заповедное, страшным заклятьем закрытое для любого смертного.
Осмотрелся Болот и поразился увиденным: вниз по склонам горы глубокая зима залегла, снега белые, па-леди, а тут — на самой макушке горы, вокруг ямы величиной с основание юрты — зеленое лето! Да, да, живое лето! Оттуда, из ямы, течет теплое дыхание, ласковой волной обволакивает лицо Болота, а но краю ямы — цветы, и каких только нет! Со всех долин Алтая собрались они, склоняются друг к другу, перешептываются, смеются, и каждый тянется вверх, чтобы видно его было издалека. Тонко позванивают их колокольцы. Пчелы жужжат, шубы свои шмели отряхивают.
Что же это за яма такая?
Слышал Болот, есть где-то Двери Земли и только через них можно попасть в нижний мир, во владение злого Эрлик-бия, который, усы свои за плечи закинув, ездит по черной реке в лодке без весла. Может, это и есть те самые двери? Как бы тут не свалиться ненароком, как бы не скатиться в нижний мир!
Ущипнул себя Болот за щеку — больно. Значит, не спит. Хлопнул ладонью по ноге, ударил кулаком в грудь — все чувствует как наяву. Глаза протер, и так далеко, так ясно видится вокруг вся земля его родная, где родился и рос, жил и охотился. Там — горы и подлески, там — долины и распадки, скалы, утесы, холмы и поляны...
Видит он далеко внизу чистое, как молоко, озеро Сют-Кёль а на берегу его, у подола таежного чернолесья стоит юрта Болота—маленькая, с сердечко величиной, и дымок тянется синей живой жилкой. И жена его — лучшая из самых хороших, луноликая Ай-Билдирлу отгребает снег от дверей сарая. Сын его единственный, как головка у лука, меткий стрелок Соолон-Мерген долбит прорубь для водопоя. И нежная, точно бархат, дорогая доченька Кумижек-Ару, из-за которой увеличится его родня и глазам откроются новые земли, гонит к проруби коров да овечек ..
Но как уйти, не заглянув в яму? Стоять у приоткрытых дверей и не узнать — что там за ними — разве это возможно?.. А если... Ну что же, все мы смертны, всех один конец ждет... Недаром говорят: конь не золотой, когда-то суждено ему пасть, мужчина не бессмертен, когда-то суждено ему погибнуть.
Отвязал Болот правую лыжину, прислонил к лиственнице, глянул — да ведь она — шаманская! Как же он не заметил! Густые мхи на ветвях, толстые наросты на стволе, а на нижнем суку — череп лошадиный и четыре мосла с копытами — старые, белые... Может, горных духов тут ублажали, а может быть, тут пала лошадка охотника-бедолаги...
Дрогнул Болот, но вес же принялся отвязывать лыжину и с левой ноги.
Пока подивимся на его лыжи. Полозья их подбиты хвостами выдр, жалко было тратить дорогой мех, зато лыжи получились быстрые: сохатого или там оленя, если проходили недавно, догнать можно, и столько пробежать от восхода до заката, сколько на других лыжах и за два дня не одолеешь...
Отвязывает Болот лыжину, руки дрожат, не заметил, как сдвинулся к краю ямы, оскользнулся, ухватиться не за что, упал, свалился, полетел вниз!
— Мама-а-а! Алтай мой! Помогите! — закричал.
«Все. Вот где мой конец. Значит, не видать мне света белого, не услышу отца с матерью, жену больше не приласкаю, сына с дочкой не пожалею!»
Долго ли, коротко летел Болот, но упал он на что-то мягкое, пушистое, теплое. Ощупал себя — руки-ноги целы, даже царапинки нигде нету. Огляделся — лежит он, оказывается, меж крыльями на огромной птичьей спине, а сверху, в далекой высоте, будто в юрту через дымоход, круглый глаз светлого неба смотрит.
Думал, думал Болот и понял: упал он в гнездо великой птицы Улу. Вспомнил он слова старого сказителя: «Есть великая птица Улу. Облетает она луну и солнце, облетает все звезды вселенной, расставляет их по местам, смотрит за порядком в мире А зимует великая птица в горах голубого Алтая, поскольку Земля — ередоючье вселенной, и с первым раскатом грома Улу улетает снова в Айлаткыш — в просторы вселенной...»
Многие видели, как в начале зимы прилетает на Алтай великая птица Улу. Многие видели, как отправляется она с первым вешним громом в свой неизменный путь по вселенной «Летит, сияет вся,— люди рассказывали, — хвост длинный, так и развевается, словно пламя...» Но никто не набредал на то место, где зимует птица. Может быть, кто-то и рассказывал об этом, да Болот мимо ушей пропустил, так или иначе — не помнил ничего.
«Одному отсюда не выбраться,— думает охотник, и сама собой простая мысль ему приходит, — надо выбираться, ухватиться покрепче, а когда она чуть-чуть поднимется над ямой, тут и прыгать».
Лежит Болот, слушает: великая птица тихо дыши г во сне.
Но как продержаться, как дождаться норного грома? Чуть ли не полгода надо сидеть! Где найти столько силы, выдержки, спокойствия, терпения?
А выдержать надо! Да и чего тут, если поразмыслить, трудного? Лежи-полеживай, спи себе, отдыхай... Ну, чем не благодать? Наохотился, набродился по тайге, по горам, натрудил руки-ноги, жилы все вытянул. И замерзал до полусмерти, и над пропастями висел, и чудом от камнепадов спасался... Что говорить!.. Трудно. Да и дома не лучше. Только и слышишь нытье, ворчанье, ругань жены. Начнет с утра и пилит, и скребет душу: «Дети выросли, сына женить надо, для дочери пора приданое собирать, а у пас все не так, как у людей, — того нету совсем, да и этого тоже немного...» И обязательно скажет, что соболей и выдр, добытых мною, мало, что ворс их не так блестящ, что не мешало бы добыть хотя бы с десяток бобров, нашел же их Керем из рода Кобяк... И все хает и хает — и мясо-то я с охоты приношу тощее, ни жира, ни костей мозговых, и рыба, которую я поймаю, невкусная.
«А все почему? А все потому, что ленивый ты! Вот заночуешь в тайге, а под спиною у тебя сучок окажется, так ты всю ночь крутиться на нем будешь, переворачиваться с боку на бок. А подняться да выбросить этот сучок — этого тебе даже и в голову не придет, ведь лень-матушка раньше тебя родилась! И что я только думала? Лучше бы вышла за Керема из рода Кобяк. Кобяки многочисленны, уважаемы, и скота много, и достаток во всем, не чета твоим Очы, просто — никакого сравнения. Ну что у тебя есть, что? Только что смолоду красивый был .. Так теперь и того нет — сморщился, утоптался, хмурый всегда...»
Эх жена, жена!.. Уж и люди про тебя говорить стали: «Что это нынче не слыхать Ай-Билдирлу, не звенит ее голосок, как молоток об наковальню?» — «Так ведь нынче Болота нет дома, ругать ей некого!» Глаза бы не смотрели на такую женщину. Все бы отдал, лишь бы убежать от нее подальше...
А здесь... Тепло, мягко, покойно... Лежи себе, сколь душа пожелает. Может быть, сам бог Ульгень сжалился, смилостивился над тобой, горемыкой, и даровал это мягкое ложе, это теплое жилище?..
Однако хорошо, что лыжи остались т а м.
Найдет их кто-нибудь там, узнает, чьи они, и отнесет сыну Солоон-Мергену. С такими лыжами не стать охотником — грех и позор. Вот и пойдет по следам отца Солоон-Мергеи, имя свое — Меткий Стрелок — оправдает... Л о дочери стоит ли беспокоиться? Уйдет в чужую семью, там ее прокормят... И обо мне некому помнить. Разве что опечалится Шелковая Кисточка моя—Торко-Чачак. Ее, статную хмилую девушку, просватали родители за десятилетнего сопляка, сказали: «Камень должен лежать там, куда его бросили,— девушка должна жить там, куда ее отдали». Видите ли, семье свекра понадобилась работница, а ждать, пока сыночек вырастет, долго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Сараюшку дожгли еще в прошлую зиму, и теперь в особо морозные ночи старушка Чынзр впускает корову в аил. Мы не замечаем этого, не слышим, как шлепает
корова свою «лепешку», не видим, как вскакивает мать Кайчи и торопливо замазывает одну из многочисленных дыр в стенке аила. Мы ничего не замечаем, мы уже не артисты в театре Кайчи, мы — сами герои ее поэм. Это именно я — старый батыр Алтай-Буучай, это меня и мой род хотят покорить братья-волки Ара-най и Шыранай, и это мне жена-изменница предательски бросает под ноги скользкий коровий послед, чтобы я упал перед врагами...
Это я — один из сирот Ак-Каана — скитаюсь по горам и долинам в поисках глотка молока, униженный, обездоленный...
Это меня — молодого батыра Кезюйке — обманом бросили в яму, и это я оттуда, с глубины в девяносто девять саженей, пою-взываю к пролетающим лебедям, чтобы они донесли мои слова ненаглядной красавице Байан-Слу...
Сказание окончилось.
Долго сидит Кайчи — опустошенная, усталая, но в то же время во всем ее облике светится какое-то радостное облегчение, великий покой. И мы долго сидим, не в силах шевельнуться. Мы медленно возвращаемся на землю из сказочного мира, ощупываем свои лица, смотрим в треугольник дымохода на замерзшие звезды, вздыхаем, и каждый из нас думает о своем. Но всем нам кажется, что жизнь наша будет бесконечно длинной и желанной. И душу переполняет желание жить, любить, творить добрые дела, мы видим единственный путь — надо быть честным и справедливым, бесстрашным и гордым... Впереди нам видится море жизни, светлые перевалы лет... борьба... терпеливое ожидание... счастье. Мы понимаем, чувствуем, зачем родились и что нам предстоит свершить в жизни...
* * *
Гомера знали с давних времен по всей земле. Нашу Кайчи знали люди только одной маленькой алтайской долины. Гомер отделен от наших дней хребтами веков. Кайчи жила рядом с нами, была нашей современницей. Но сказания ее, и ученые не исключают такой вероятности, появились, возможно, раньше величественных поэм Гомера. И вот слепая женщина сохранила и донесла до нас древний дух народа, духовный опыт народной жизни, явила нам олицетворенные понятия
Правды, Доброты, Красоты и Мудрости. II вмесю с этим бережно передавала нам нашу родную алтайскую речь, наш язык — отточенный, чеканный, полнозвучный, отмытый, как золото, от пустого песка, закаленный в мытарствах и лишениях, освещенный радостями всех веков и путей...
В Москве в Литературном институте имени Горького читала нам курс античной литературы профессор Тахо-Годи. Она, выяснилось, в годы войны работала в пединституте, эвакуированном из столицы в Горно-Алтайск. Статная, пожилая женщина, она читала нам гомеровские строки на древнегреческом языке. Интересно, сколько человек знает теперь этот язык?..
«Послушайте, — говорила Тахо-Годи, — как соразмерны эти строки с ударами морских волн». И, закрыв глаза, плавно взмахивая руками, взволнованно, глубоким голосом она произносила гекзаметры Гомера.
А в ритмике наших сказаний, кто знает, может быть, в ней запечатлелось чередование долин, перевалов, горных хребтов и вершин, чередование веков?..
Помню, во время экзамена я сказал, что Одиссей очень схож с алтайскими батырами, и в доказательство тому соотнес Сциллу и Харибду с расходящимися и сходящимися скалами алтайских сказаний Дьер-Дьюмар и как батыр их преодолевает. Профессор попросила прочитать какой-нибудь отрывок из сказания. И я произнес первые пришедшие в голову строки:
Кайыр тууга чыскагар, Тайагаар болгойым, — дейт, Канду дьуга кирзегер, Куйагаар болгойым, — дейтм
Она вскинула руку, и я тут же перевел сказанное:
Будете переваливать горы высокие,
Готов стать вашим посохом, — говорит.
Вступите в битву кровавую,
Готов превратиться в вашу кольчугу, — говорит...
Такую клятву, наверное, давал верный стременной своему предводителю-богатырю в начале долгого и трудного похода...
Многие народы окружили уважением и возвеличили на всю страну своих народных певцов-сказителей— манасчи, джангарчи, олонхосутов...
А Гомер маленькой алтайской долины — наша Кайчи прожила незаметно, без внимания. Никто из нашего села не записал пи одного сказания Кайчи...
А я? Я тоже.
Не получилось из нас сказителей. Тийин, правда, пытался рассказывать, но погОхМ стал трактористом. До сказаний ли ему теперь? Весь день в работе, в грохоте, в лязге, а ночью надо спать. А если не сказываешь, не совершенствуешься, то сперва забываешь подробности героических поэм, а там и вовсе забрасываешь это занятие...
* * *
Я в чем не хочу винить того усталого человека, который словами своими так напугал Кайчи, что она умолкла и перестала собирать нас в своем ночном аиле. Он был председателем сельсовета недолго, вскоре умер от ранений, полученных на войне. Был он награжден орденами, медалями, отважно защищал Родину, пролил за нее кровь, умер за Родину. И лет ему тогда было немного — не больше тридцати Наверное, он перед атакой чувствовал себя алтайским батыром и не раз повторял про себя слова: «Конь — не из золота, когда-нибудь да падет, богатырь — не бессмертен, все равно когда-нибудь да погибнет». А может быть, и другими словами воодушевлял себя: «Горстке костей моих не все ли равно — где лежать? Каплям крови моей не все ли равно — где пролиться? Пусть же тело мое лежит там, где погибну, пусть же душа моя останется там, где я родился!»
Не о его ли ненависти к фашистам пела наша Кайчи:
«Не взял я и сломанной иголки из того, что тебе завещал отец, не крал я ласку, предназначавшуюся тебе матерью, почему же и зачем ты пришел на мою землю?! Не дам я тебе на растерзание мой народ, не дам угнать мои белые стада! Лучше умереть сопротивляясь, чем стать трусом, лучше в битве заслужить смерть, чем выслужить позорное существование. Не думай, что нет батыра, который бы встал против тебя! Да свари ты голову своего отца, да съешь ты грудь своей матери! Голову тебе отрублю и положу к ногам, ноги тебе оторву и поставлю к голове!»
С такими словами в душе бросался он на врага, побеждал его, жив остался и вернулся домой. А тут, на родине, заваленный непосильной работой в обедневшем за войну колхозе, угнетенный мыслями о том, как прокормить детей, как вылечить свои раны, забыл он вы сокие слова, как-то погасли и стерлись они с его души. И не смог он понять, что слепая его племянница Кличи в своем убогом, холодном дымном аиле готовит новых батыров, выковывает их сердца для грядущих, более грозных битв, воспитывает, закаляет их в духе предков.
Может быть, и потому, что у нас есть такие героические сказания, многие алтайцы славно воевали и стали героями?
И не сказания ли сделали алтайцев — народом, не сказания ли вывели нас из тьмы веков и поставили Людьми среди Людей, равными среди равных?..
* * *
В мой последний приезд Кайчи поделилась радостью: оказывается, два ее сказания скоро будут напечатаны в книге, в очередном томе «Алгай баатыр-лар»,
(Вознаграждение за них она так и не успела получить, институт все тянул, не торопился с переводом, а Кайчи перед самым Новым годом простыла и в три дня померла),
— Я снова буду рассказывать о батырах, — бодро говорила она, подкладывая полешки в печурку. — А кто хочет, пусть записывает за мной, Сейчас мы с тобой чай сварим, хороший чай, из Чуй. Сесгры принесли. Найди-ка там торбочку с талкапом, ребятишки ели, не знаю—куда положили... Вот гак и живу... Недавно теленок у меня запоносил, так еле выходили его крепким чаем...
Теперь сказании Кайчи слушали новые ребятишки. Они не рыскали по деревне в поисках дров. Топливо подвозил колхоз. Да и любой тракторист от доброты душевной мог попутной дорогой подкинуть старушке сушняка.
— Помню, до войны еще записывал мои сказки один приезжий. Я ему рассказала про то, как батыр отправился на охоту, а он почему-то записал — не на охоту, а по дрова. Ну, говорю ему, это не батыр, немое сказание, и записали вы все это не с моих слов... Он собрался и уехал после войны еще один приезжал и все записывал, записывал. Я его просила, чтобы имя мое нигде не печатал. Жизнь всяко могла повернуться, мало ли что... Тот человек запишет и уедет, потом снова приедет, опять записывает. Он мне как-то козлиных лап для сапог привез. Другой раз — выдру для шапки. Племянники пересказывали мне из книжки, похоже— я рассказывала, мои слова... Пускай, мне не жалко. Я еще много знаю...
Когда я вышел из избушки, была темная ночь. Небо было матовое от многочисленных звезд. От печей по деревне тянуло дымом. Яркие окна слепили глаза. Было тихо, даже собаки почему-то не лаяли. Мне показалось, что я побывал на древнем Алтае, окунулся в давние времена, навестил своих предков...
А вскоре наша Кайчи умерла. Навсегда ушла в свой мир, навеки унесла с собою многое нерассказанное, неуслышанное...
И кого в этом винить? Только самих себя...
Осталась она в памяти людской, в моей памяти. Я и сегодня слышу ее слова:
— Меч свой огненный, повернувшись направо, наточил батыр об солнце, меч свой пламенный, обернувшись налево, заострил воин об луну...
Какой же это богатырь! И сколько в нем силы! Как несгибаем его дух! И каким смелым воображением рождено это сильное сравнение!
КАК БОЛОТ В КОСМОС ЛЕТАЛ
1
Болот из рода Очы с трудом великим взобрался на вершину священной горы Сюмер-Туу и замер. Дожил он до сорока лет, какого-никакого ума набрался, но то, что открылось его глазам, никогда не видел Болот из рода Очы и увидеть не думал Даже совсем забыл про горного козла, которого ранил, за которым из последних сил гнался, из-за которого посмел забраться сюда, на вершину горы Сюмер-Туу, в место заповедное, страшным заклятьем закрытое для любого смертного.
Осмотрелся Болот и поразился увиденным: вниз по склонам горы глубокая зима залегла, снега белые, па-леди, а тут — на самой макушке горы, вокруг ямы величиной с основание юрты — зеленое лето! Да, да, живое лето! Оттуда, из ямы, течет теплое дыхание, ласковой волной обволакивает лицо Болота, а но краю ямы — цветы, и каких только нет! Со всех долин Алтая собрались они, склоняются друг к другу, перешептываются, смеются, и каждый тянется вверх, чтобы видно его было издалека. Тонко позванивают их колокольцы. Пчелы жужжат, шубы свои шмели отряхивают.
Что же это за яма такая?
Слышал Болот, есть где-то Двери Земли и только через них можно попасть в нижний мир, во владение злого Эрлик-бия, который, усы свои за плечи закинув, ездит по черной реке в лодке без весла. Может, это и есть те самые двери? Как бы тут не свалиться ненароком, как бы не скатиться в нижний мир!
Ущипнул себя Болот за щеку — больно. Значит, не спит. Хлопнул ладонью по ноге, ударил кулаком в грудь — все чувствует как наяву. Глаза протер, и так далеко, так ясно видится вокруг вся земля его родная, где родился и рос, жил и охотился. Там — горы и подлески, там — долины и распадки, скалы, утесы, холмы и поляны...
Видит он далеко внизу чистое, как молоко, озеро Сют-Кёль а на берегу его, у подола таежного чернолесья стоит юрта Болота—маленькая, с сердечко величиной, и дымок тянется синей живой жилкой. И жена его — лучшая из самых хороших, луноликая Ай-Билдирлу отгребает снег от дверей сарая. Сын его единственный, как головка у лука, меткий стрелок Соолон-Мерген долбит прорубь для водопоя. И нежная, точно бархат, дорогая доченька Кумижек-Ару, из-за которой увеличится его родня и глазам откроются новые земли, гонит к проруби коров да овечек ..
Но как уйти, не заглянув в яму? Стоять у приоткрытых дверей и не узнать — что там за ними — разве это возможно?.. А если... Ну что же, все мы смертны, всех один конец ждет... Недаром говорят: конь не золотой, когда-то суждено ему пасть, мужчина не бессмертен, когда-то суждено ему погибнуть.
Отвязал Болот правую лыжину, прислонил к лиственнице, глянул — да ведь она — шаманская! Как же он не заметил! Густые мхи на ветвях, толстые наросты на стволе, а на нижнем суку — череп лошадиный и четыре мосла с копытами — старые, белые... Может, горных духов тут ублажали, а может быть, тут пала лошадка охотника-бедолаги...
Дрогнул Болот, но вес же принялся отвязывать лыжину и с левой ноги.
Пока подивимся на его лыжи. Полозья их подбиты хвостами выдр, жалко было тратить дорогой мех, зато лыжи получились быстрые: сохатого или там оленя, если проходили недавно, догнать можно, и столько пробежать от восхода до заката, сколько на других лыжах и за два дня не одолеешь...
Отвязывает Болот лыжину, руки дрожат, не заметил, как сдвинулся к краю ямы, оскользнулся, ухватиться не за что, упал, свалился, полетел вниз!
— Мама-а-а! Алтай мой! Помогите! — закричал.
«Все. Вот где мой конец. Значит, не видать мне света белого, не услышу отца с матерью, жену больше не приласкаю, сына с дочкой не пожалею!»
Долго ли, коротко летел Болот, но упал он на что-то мягкое, пушистое, теплое. Ощупал себя — руки-ноги целы, даже царапинки нигде нету. Огляделся — лежит он, оказывается, меж крыльями на огромной птичьей спине, а сверху, в далекой высоте, будто в юрту через дымоход, круглый глаз светлого неба смотрит.
Думал, думал Болот и понял: упал он в гнездо великой птицы Улу. Вспомнил он слова старого сказителя: «Есть великая птица Улу. Облетает она луну и солнце, облетает все звезды вселенной, расставляет их по местам, смотрит за порядком в мире А зимует великая птица в горах голубого Алтая, поскольку Земля — ередоючье вселенной, и с первым раскатом грома Улу улетает снова в Айлаткыш — в просторы вселенной...»
Многие видели, как в начале зимы прилетает на Алтай великая птица Улу. Многие видели, как отправляется она с первым вешним громом в свой неизменный путь по вселенной «Летит, сияет вся,— люди рассказывали, — хвост длинный, так и развевается, словно пламя...» Но никто не набредал на то место, где зимует птица. Может быть, кто-то и рассказывал об этом, да Болот мимо ушей пропустил, так или иначе — не помнил ничего.
«Одному отсюда не выбраться,— думает охотник, и сама собой простая мысль ему приходит, — надо выбираться, ухватиться покрепче, а когда она чуть-чуть поднимется над ямой, тут и прыгать».
Лежит Болот, слушает: великая птица тихо дыши г во сне.
Но как продержаться, как дождаться норного грома? Чуть ли не полгода надо сидеть! Где найти столько силы, выдержки, спокойствия, терпения?
А выдержать надо! Да и чего тут, если поразмыслить, трудного? Лежи-полеживай, спи себе, отдыхай... Ну, чем не благодать? Наохотился, набродился по тайге, по горам, натрудил руки-ноги, жилы все вытянул. И замерзал до полусмерти, и над пропастями висел, и чудом от камнепадов спасался... Что говорить!.. Трудно. Да и дома не лучше. Только и слышишь нытье, ворчанье, ругань жены. Начнет с утра и пилит, и скребет душу: «Дети выросли, сына женить надо, для дочери пора приданое собирать, а у пас все не так, как у людей, — того нету совсем, да и этого тоже немного...» И обязательно скажет, что соболей и выдр, добытых мною, мало, что ворс их не так блестящ, что не мешало бы добыть хотя бы с десяток бобров, нашел же их Керем из рода Кобяк... И все хает и хает — и мясо-то я с охоты приношу тощее, ни жира, ни костей мозговых, и рыба, которую я поймаю, невкусная.
«А все почему? А все потому, что ленивый ты! Вот заночуешь в тайге, а под спиною у тебя сучок окажется, так ты всю ночь крутиться на нем будешь, переворачиваться с боку на бок. А подняться да выбросить этот сучок — этого тебе даже и в голову не придет, ведь лень-матушка раньше тебя родилась! И что я только думала? Лучше бы вышла за Керема из рода Кобяк. Кобяки многочисленны, уважаемы, и скота много, и достаток во всем, не чета твоим Очы, просто — никакого сравнения. Ну что у тебя есть, что? Только что смолоду красивый был .. Так теперь и того нет — сморщился, утоптался, хмурый всегда...»
Эх жена, жена!.. Уж и люди про тебя говорить стали: «Что это нынче не слыхать Ай-Билдирлу, не звенит ее голосок, как молоток об наковальню?» — «Так ведь нынче Болота нет дома, ругать ей некого!» Глаза бы не смотрели на такую женщину. Все бы отдал, лишь бы убежать от нее подальше...
А здесь... Тепло, мягко, покойно... Лежи себе, сколь душа пожелает. Может быть, сам бог Ульгень сжалился, смилостивился над тобой, горемыкой, и даровал это мягкое ложе, это теплое жилище?..
Однако хорошо, что лыжи остались т а м.
Найдет их кто-нибудь там, узнает, чьи они, и отнесет сыну Солоон-Мергену. С такими лыжами не стать охотником — грех и позор. Вот и пойдет по следам отца Солоон-Мергеи, имя свое — Меткий Стрелок — оправдает... Л о дочери стоит ли беспокоиться? Уйдет в чужую семью, там ее прокормят... И обо мне некому помнить. Разве что опечалится Шелковая Кисточка моя—Торко-Чачак. Ее, статную хмилую девушку, просватали родители за десятилетнего сопляка, сказали: «Камень должен лежать там, куда его бросили,— девушка должна жить там, куда ее отдали». Видите ли, семье свекра понадобилась работница, а ждать, пока сыночек вырастет, долго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27