Пусть от шубы моей козлиной Клочок останется на Алтае, Пусть от думы моей заветной Словечко останется на Алтае.
Голос у Кайчи был незвонкий, ненапевный, простой. Но пела она своим простым голосом свободно, ровно, точно шумел ветер — легко и просторно, точно рокотала речка по камешкам — безостановочно, беспрерывно. И пела она не для кого-то, чтобы кто-то послушал, насладился, похвалил ее. Она пела для себя. Пела свою душу, свои радости, свое горе, а может быть, и свою любовь, ведь была она тогда молодою.
Износилась у меня шуба, Засгыт я под синим небом. Покинул меня любимый, Чем теперь я согрею сердце.,
И была в ее голосе непостижимая нотка, она влекла, она захватывала всего человека. Слушаешь и сидишь перед нею, боясь шелохнуться, спугнуть, потревожить в душе какую-то завороженность. Не было на Алтае такой песни, которую бы не знала Кайчи. Но больше всего она пела о наших отцах, братьях, земляках, ушедших на фронт, в огонь, под пули. Я слушал ее, и сердце мое холодело.
Почему это кобылка моя, Быстроногая кобылка моя Захромала и понурилась?
Где братья мои заботливые, Каждый день я с вами виделась, Сколько лет уже не виделись!..
Пела Кайчи. Пела, а сама всегда что-нибудь делала — чистила котел, мяла овчину или даже шила. Сейчас думаю, как она, слепая, могла шить? Но я помню— не раз вдевал ей нитку в иголку. Вот сидит она у аила на солнышке, шьет шапку, поет негромко, и песня ее и теперь звучит во мне.
Елка, береза, рябина.., Кто знает, что жарче горит. Дни нашей жизни грядущей.., Кто знает, какие они?
* * *
Надо рассказать и про матушку Кайчи. Звали ее Чынар, была она из рода Очы, светлолицая, щуплень-кая, легкая, как синица, ходила она по селу. Говорят— «человек с живым сердцем, с живыми костями», вот таким человеком и была старушка Чынар, названная по имени дерева, которое не растет на Алтае.
Была она остра и легка на язык, каждый день своей жизни работала, была всегда ударницей, стахановкой, а к закату своему не скопила ни богатства, ни славы. Много за долгую жизнь повидала она горя — теряла детей и родных, и хотя от всего этого усохла, износилась, но как была в молодые годы, так и осталась неустанной говоруньей, шутницей, веселым и общительным человеком.
Встретятся две женщины, и одна другой жалуется: «Сколько я сегодня не успела сделать!» — «А почему?» — «Да утром ко мне зашла старушка Чынар, завела свои байки да прибаутки, я и не заметила, как весь день просидела». — «Во и у меня вчера, — жалуется другая, — тоже все в доме остановилось. И все из-за нее. Заглянула на минуту в аил Кайчи, заслушалась ее матушку, еле сама себя под вечер домой привела!»
Кайчи рассказывала нам героические сказания, а ее мать — легенды, предания, случаи из житии, простые короткие сказки—особенно про птиц и зверей. Послушать, как рассказывает старушка Чынар даже всем и давно известные сказки — было огромным удовольствием. Ведь иной человек как ни старается, а слушать его одно мучение, сидишь как пень, «с застывшим сердцем, с прокисшим лицом». А то же самое расскажет старушка Чынар — катаешься от смеха или горюешь да слезу смахиваешь рукавом.
И о чем только не узнавали мы от старушки Чынар — о земле и небе, о том, как алтайцы научились петь и рисовать, о том, как алтайцы защищали родину от врагов. Чынар даже бралась объяснять нам — почему идет дождь и снег, почему день сменяется ночью, а зима — весною. И все она толковала по-своему. Скажем, почему на луне темные пятна? Чынар объясняет: «В давным-давно истекших веках, когда не было еще ни нас, ни дедов, пи дедов наших, прадедов, появилось на земле семиголовое чудовище Дьелбеген и стало пожирать людей. Горе невиданное, беда неслыханная — не спрятаться, не убежать от Дьелбеге-на, а про то, чтобы одолеть его, — и говорить нечего. Жрет он, никак не насытится, вот-вот на земле не останется ни единого человека! Луна и Солнце сжалились над людьми, порешили забрать Дьелбегена с земли к себе. Сперва подошло Солнце, но от страшного жара вскипела вода в озерах, запылала тайга. Быстро поднялось Солнце, Луна к земле приблизилась. Тут же замерзло все, закоченело, но от холода можно было спастись, спрятаться. И тогда Луна схватила семиго-лового Дьелбегена, подкараулив его у проруби, когда он подошел с ведром воды набрать. Страшно заорал людоед, уцепился за куст тальниковый. Вот и чернеет он с тех пор на Луне: стоит там Дьелбеген — в одной руке у него ведро берестяное, в другой — куст тальниковый, выдранный с корнями. Орет семиголовый, просится обратно на землю, но Луна его никогда не отпустит...»
И еще, никто лучше Чынар не разбирался и не помнил родословных сельчан. Она могла перечислить каждому нас предков до седьмого колена и по отцу, и по матери. «А когда все же я родился — зимой или летом?» — спросит кто-нибудь, тогда ведь бывало, что в сельсовете записывали дату рождения, как говорится, с потолка, и оставалось только удивляться — старший брат по документам оказывался моложе младшего. «Когда родился? Ты родился, сынок, раннею весною, в Пятнистом месяце, — скажет старушка, чуть подумав. — В то утро выпал снег не глубже воробьиного следа. На нашу коновязь садилась сорока. А днем к нам в гости приехала моя старшая сестра. От белоголового бычка, что мы резали на зиму, немного оставалось мяска, я гостью угощала... Сейчас тебе сорок четыре. И родился ты всего на семь дней позже Чай-каша из рода Кобяк...»
Старушка Чынар рассказывала нам о действительно живших алтайских героях, но всегда наделяла их необычными, сказочными свойствами. Вот как мне запомнилась ее легенда об Ескус-ууле:
«Стенной волк Тукей напал па Алтай. Думал он, что скот пасется тут без хозяина, а народ живет без вождя. И воинов у Тукея было больше, чем деревьев в густом лесу. Но смело встретил его воин Алтая Ескус-уул, храбро с ним бился, не давал степному волку Тукею грабить Алтай.
Была у Ескусуула сестра, невиданная красавица Алтынай, и ни у кого в трех мирах не было таких глаз, как у нее. Горели они как две яркие голубые звезды. Алтынай с вершины горы отчетливо видела далеко в долине тянувшийся по дну речки конский волос, видела она, как за двумя дальними перевалами сидит у кослра на белой кошме степной волк Тукей, а слуги зажаривают для него свежую печень и почки четырехгодовалого валуха. Зоркие глаза сестры помогали брату устраивать удачные засады, заставать врага врасплох и всегда ускользать от погони. Однако глача Алтынай таили и большую опасность — видно их было отовсюду даже среди бела дня. И красавица сестра всегда жила с закрытыми глазами, а когда надо было их открыть, прикрывала ладошками.
Про красавицу Алтын-ай прослышал враг Тукей. Много раз через посыльных передавал он Ескус-уулу, что желает с ним породниться, и на всех перевалах, и на тропах в узких ущельях оставлял письма об этом, и грозил Ескус-уулу, что, пока не получит в жены красавицу Алтын-ай, не уйдет с Алтая, будет грабить и убивать народ, вырезать стада до последней головы, жечь аилы и тайгу.
«Лучше погибну, чем отдам тебе сестру!» — отвечал ему воин Ескус-уул.
Однажды он после удачного ночного набей! про спал до полдня, а когда проснулся, увидел — сидит возле него сестра и от скуки ловит оводов. Поймает, воткнет в овода сухую травинку, отпустит и следит, как он летает.
— Перестань, —сказал Ескус-уул, — узнать мшут. Алтыи-ай в ответ только рассмеялась.
А в это время на высоком перевале стоял Тукей со своими воинами. Вокруг до края земли было тихо, безлюдно, спокойно. По вдруг увидел Тукей на луке своего седла овода, проткнутого сухой травинкой.
— Э-э, да тут есть кто-то!—оживился степной волк,
— Может быть, и есть, но как поймать его в такой густой тайге? — осторожно заметил стремянной Хара-Бюре.
— Сейчас поймаю! — взъярился Тукей. — Несите мой лук.
Старый оруженосец Лапеан-Сурец исполнил приказание.
Лук у Тукея был необычный, выпускал он сразу сотню отравленных стрел, и всегда хотя бы одна стрела поражала что-нибудь живое.
И вот враг Тукей натянул свой лук до последнего седьмого крючка и нажал на спуск. В сто разных сторон со свистом улетели сто отравленных стрел!
Ескус-уул в это время лежал на спине, протирая сонные глаза, и смертельная отравленная стрела ударила его в живот.
— Говорил я тебе, сестра, — сказал он, выташил стрелу, превозмогая боль, сошел по склону и увидел внизу на перевале Тукея с воинами.
Но не взять врага — весь он в толстых кольчугах.
Свистнул тогда Ескус-уул. Злобный недруг повернулся к нему, ворот его кольчуги на мгновение раскрылся, шея обнажилась на два пальца, и успел Ескус-уул пусппь во врага крыла 1ую свою стрелу — вонзилась она с хрустом в шею врата
Ескус-уул из последних сил добрел до сестры, поднял ее на руки, сказал: «Лучше умрешь с братом, чем достанешься врагам». И бросился с нею со скалы...
Тукей до заката кричал, мучился, проклинал себя, что пришел на Алтай, что сразу не ушел с Алтая. Для пего отняли у пленниц двух младенцев, зарезали и приложили к его ране. Но и это не помогло. Истек степной волк кровью и к ночи умер...
Стремянной Хярл-Бторе отыскал тела брата и сестры, подивился их храбрости и решительности, и приглянулись ему косички Ескус-уула — сверкали они, точно песком золотым усыпанные. Хара-Бюре отрезал косички и сунул себе за пазуху...
Наконец полсотни воинов — всё, что осталось от войска Тукея,— добрались до белого шатра великого Богдо-Гегена. И Хара-Бюре, чтобы оправдаться и похвалиться, показал ему косы Ескус-уула.
— Так вот почему не удался ваш поход, — произнес Богдо-Геген.— Вы убили батыра, которому Вечное Небо предопределило стать повелителем земли. Теперь отрежем вам головы, чтобы никто не знал и не помнил такого позора...»
Вот какая она была — старушка Чынар, матушка нашей Кайчи.
А сколько она знала загадок! Как изводила нас загадками! И после мы вместе с нею так хохотали, что кора едва не слетала с аила...
В то лето, когда я был единственным слушателем у Кайчи, она мне сказала:
— Возле кузницы пилили дрова. Тетушка говорит— там березовый комель остался. Пойдем, своди меня туда.
И мы пошли. Я нес пилу, Кайчи держалась за мое плечо. Кузница стояла недалеко, за поскотиной. И мы сразу увидели крученый комель...
С ранней весны наши матери тут распиливали березовые бревна. Это моя мать возила их сюда всю зиму. Распиливали березы для газогенераторных тракторов. Казалось, люди не работают, а играют, как дети, — чурки отпиливают коротенькие, с вершок и раскалывают их на маленькие, игрушечные полешки. Но я-то знал, какая это трудная работа — мать всегда возвращалась от кузницы затемно и все держалась за спину, не в силах выпрямиться...
Мы с Кайчи распилили комель, взяли под мышки по чурке и пошли домой. Радовались — дров теперь хватит дня на три и достались они так легко!
У поскотины нас нагнал всадник. Был он чернолиц, густобров. На выгоревшей гимнастерке поблескивали медали.
426
—- Кайчи, постой! — сказал он негромко и взмахнул рукой.
— А-а, это вы, дядя! — обрадовалась Кайчи.— Слышала, что вернулись вы живым-невредимым. Какая это радость для вашей семьи, для всех нас. Приходите в мой аил. К вам мне не добраться...
— Зайду... выберу время... потом... М-м-м, слушай, Кайчи, ты больше не собирай народ, не рассказывай свои сказки-прибаутки, — сказал мужчина бесцветным голосом. Глаза у него были усталые, запавшие и болезненно блестели.—Мальчишки к тебе бегают... Дрова таскают... Жалоба на тебя в сельсовете. А знаешь, время сейчас строгое. Не до твоих... — он опустил голову, словно сделал что-то нехорошее, тронул поводья и, ни разу не оглянувшись, скрылся за высоким бурьяном.
Кайчи так ошеломили слова всадника, что она не нашла сил сказать что-то в свое оправдание И на лице ее застыл страх. Уронила она березовую чурочку, но даже и не заметила этого.
И умолкла Кайчи.
* * *
Я подрос, уехал учиться в город. Бывая дома на каникулах, изредка заходил к Кайчи. Видно, находились дела, которые тогда казались мне важнее... Я слышал, что она рассказывает героические сказки свои теперь только близким людям, среди которых был Тийип.
Потом меня призвали в армию, прослужил три года, вернулся домой, а там — снова поступил учиться. К Кайчи заходил от случая к случаю.
Стоит только кашлянуть или задышать погромче, и она узнавала меня, радовалась, говорила:
— Ну, садись-садись, говори-рассказывай, какие новости в нашей стране, где все как в сказке: взглянешь на север — вечные снега сверкают, посмотришь на юг-вечно зеленеет листва, обернешься на восток — солнце утреннее восходит, посмотришь на запад — там уже ночь наступила... — Кайчи говорит и на ощупь ищет щепки у железной печурки. — Дружно ли, мирно ли живут люди? Всем ли хватает еды и крова?
Расспросит она, потом расскажет о своей жизни, а порой, воодушевившись, начнет одно из сказаний. Слушаешь да и не заметишь, как пролетел день...
В те гоаы Кайчи уже жила одна. Мать ее по старости умерла. И той необычной избенки с сенями-аилом не было. Она каким-то счастьем угодила на место будущего скотного двора, и колхоз перевез избенку, настелил новый пол, а вместо аила, крытого трухлявой корою, поставил круглую юрту из толстых жердей, промазанных коровьим навозом. Но представьте только, как тяжко ей жилось — одинокой, слепой, Хорошо хоть у ее тегок выросли внуки. Это они заботились о Кайчи, носили ей воду, косили сено для коровенки, прибирали в избе.
Изредка прибегали тимуровцы, пилили дрова, складывали поленницу, убрали навоз в сарайчике. Но теперь дети не собирались у очага в новой юрте Кайчи, потому что появились новые, более интересные, занятия: сборы, танцы, книги, кино, радио телевизор, клуб... А кому надо — есть книги про алтайских богатырей— бери и читай себе. Откуда могли знать ребята, что услышать сказания из уст Кайчи в тысячу раз лучше, если сказание в книге можно сравнить с картой звездного неба, то звучащее слово Кайчи — само звездное небо — живое, настоящее, единственное...
* * *
Удивительною была память Кайчи. В одном сказании тысячи и тысячи строк, а она помнила чуть ли не три десятка таких сказаний. И никогда не путала имен богатырей, их жен, родственников, сподвижников и врагов, помнила масть каждого аргамака, суть и последовательность богатырских подвигов, чередование и переплетение всех событий, названия речек, пригорков, долин и неохватное множество всего другого... По-разному звучали ее слова, одна и та же история могла величественно и торжественно развернуться, взойти как могучий рассвет над горами, а могла протянуться вяло, обыденно. Это зависело не только от настроения Кайчи, от меры ее вдохновения, это зависело и от слушателей, от всей обстановки.
Она знала и могла назвать более тысячи имен реальных, когда-то живших героев алтайской земли, защитников родины от бесчисленных врагов, она знала, из какого они рода, где жили, кто их родители и какие деяния совершили герои.
В четкой последовательности помнила Кайчи всех долин, перевалов, переправ, ущелий, больших и* ^алых рек — основных путей по Алтаю. Это было невероятным, если вспомнить, что у нас даже маленький ложок или пригорок с юрту имеет свое имя. Такое знание было бы удивительным даже тогда, когда человек приобрел бы его путешествуя, проехав Алтай вдоль и поперек, или же прочитал обо всем и выучил все по книгам. Что же говорить о Кайчи — она собрала все сама, слушая людей и навсегда запоминая... — Пятнадцати лет я ослепла от оспы, но не забыла свет солнца и луны, лица людей, облик животных и птиц, вид растений, — говорила она, оглаживая короткие, белые, как у зимнего зайца, волосы, — Знаю, что лес и трава — зеленые, небо и вода — синие, ночь — черным-черна, как горе, а радость — светла и радужна... Помню, лошадь у меня была желто-пегая, и летела я на пей по полю с ветром наперегонки...
* * *
Я сейчас понимаю, Кайчи была для нас, мальчишек военной поры, — литературой, музыкой, театром. Она не просто воспроизводила традиционные тексты сказаний, она их творила, мы всегда были свидетелями и соучастниками таинственного и великого акта творчества, И одной из составляющих этот акт, живой средой, чутко отзывающейся на каждое слово, интонацию, жест сказительницы, было наше воображение— разбуженное и возбужденное. Кайчи с каждым вновь прозвучавшим словом все полнее входила в мир высоких деяний, в мир могучих и чистых чувств, в мир богатырей, и мы, не отставая, следовали за нею.
И не нужен был дворец-театр, сцена, залитая огнями, прихотливые декорации, не нужна была искусно подобранная музыка, нарядные костюмы актеров. В убогом пиле театр весь состоял из Кайчи, ее звучащего слова и нашего разгоряченного воображения.
Вот мы сидим — очарованные, и в нас вырастают все новые и новые картины мирной жизни и сражений, в нас рождается любовь и ненависть, это мы бредем пыльной дорогой поражений, это мы летим над горами родины на крыльях долгожданной победы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27