..
Годердзи по привычке почесал затылок и уставил на будущего свата свои лучистые глаза.
— Что ж поделаешь, коли надо кровь пускать, чем раньше, тем лучше.
— Еще одна трудность тут имеется. Хотя, по правде говоря, никакой трудности в этом и нет, однако все-таки лучше заранее все утрясти. Сказано, лучше договориться перед пахотой, чем перед жатвой. Так ведь?
— Воистину так.
— Эта квартира, хотя бы на первых порах, должна быть оформлена на имя моей дочери.
— Это почему же? — исподлобья поглядел Годердзи на Вахтанга Петровича.
— Ты что, испугался?
— Испугаться-то не испугался... только... чем околицей говорить, лучше напрямую сказать: удивился я.
— Что тут удивительного, Годердзи?
— Ваша дочь женой моему сыну будет, а он ей мужем, так ведь? А дом в Грузии принято записывать на имя мужа, так оно испокон веков повелось, и мы к тому привыкли...
— Твоя правда, брат, твоя. Только тут у нас дело иначе обстоит: моя Лика — ты знаешь — старший преподаватель мединститута, к тому же она прописана в Тбилиси. Малхаз же, во-первых, прописан здесь, а во-вторых,— Вахтанг Петрович вроде замялся,— во-вторых, понимаешь ты, нежелательно, чтобы за ответственным партийным работником числилась такая большая кооперативная квартира...
— Так ведь ваша дочка-то — партийного работника дочь?
— Моя дочь — другое дело. А когда сам — другое.
— Ну что же, вы все заранее обдумали, что мне говорить-то, как для дела лучше будет, так и поступим.
Эти слова Вахтангу Петровичу явно понравились. Он протянул руку Годердзи и воскликнул:
— Значит, по рукам!
Годердзи так хватил своей ручищей по его руке, что звук этого мощного хлопка достиг бы, верно, до самой переправы. А Петровичева рука-то оказалась маленькой какой-то, хлипкой, вялой да еще немного потной...
Уговорились так: на следующее утро Вахтанг Петрович зайдет к Годердзи, Годердзи вручит ему деньги, а Вахтанг Петрович в тот же день отправится в Тбилиси вносить пай за квартиру.
Наутро все сделали так, как порешили.
Поздно вечером приехал Малхаз. Он всю эту неделю носился по отдаленным селам района, возглавляя комиссию райкома по проверке трудовой дисциплины.
Проголодавшийся Малхаз сидел за ужином и с аппетитом уплетал все, что ему подавалось. Вот уже несколько дней, как он не ел досыта, потому что где только ни накрывали для них стол, он никуда не шел, боясь скомпрометировать свое имя заведующего отделом райкома. Ему казалось, что если он к кому-нибудь зайдет в гости, авторитет его будет поколеблен. Он посылал райкомовского инструктора покупать продукты, и они вдвоем втихаря ели что-то всухомятку.
Годердзи неторопливо подошел к обеденному столу, уселся напротив сына. Не терпелось ему сообщить приятную новость.
— Сегодня утром Вахтанг Петрович был у нас...
— Чего ему надо было? — насторожился Малхаз и, прожевывая кусок, глянул на отца.
— Мы так порешили: выстроить для тебя и будущей твоей жены кооперативную квартиру в Тбилиси.
Малхаз поперхнулся, раскашлялся, да так сильно, что прямо зашелся в кашле. Покраснел, побагровел, глаза чуть из орбит не вылезли. Парень дух не мог перевести, только поводил руками и, как скворец, рот разевал.
Годердзи вскочил, бросился к нему, сильно хлопнул его ладонью между лопаток. Малхаз тотчас же вздохнул, откашлялся.
— Сколько ты ему дал? — спросил он отца и опять зашелся в кашле, одновременно утирая мокрые от непроизвольных слез щеки.
— Пятьдесят тысяч.
— Пятьдесят тысяч? То есть полмиллиона старыми деньгами?! — Малхаз был ошеломлен. Лицо у него вытянулось, глаза округлились, он не мог скрыть возмущения.
Годердзи необыкновенно растерялся.
У него побагровели скулы, в глазах мелькнул испуг.
Он смотрел на Малхаза так, точно ждал от него какого-то ужасного сообщения, вверх дном переворачивающего всю его жизнь.
Молчание длилось довольно долго.
— Почему, почему ты дал ему деньги без меня?! - с трудом проговорил наконец Малхаз и в изнеможении откинулся на спинку стула.
Но Годердзи уже справился со своей растерянностью, одолел минутную слабость.
— Что, я не должен был давать ему эти деньги? - пробубнил он.— Откуда же я знал, я думал — для вашего блага даю.
— БЕЗ МЕНЯ НЕ надо было давать! — с горячностью отозвался Малхаз и резко встал из-за стола.
Всегда сдержанный, Малхаз на СЕЙ раз НЕ МОГ скрыть ВОЛНЕНИЯ. Таким ОТЕЦ, пожалуй, и НЕ знал еГО.
Он ВСЕ БОЛЕЕ горячился, Годердзи ЖЕ наоборот, ПОСТЕПЕННО становился спокойным, невозмутимым.
— Кто вас разберет! — проговорил он, как обычно, подразумевая под «вами» всю НЫНЕШНЮЮ МОЛОДЕЖЬ. — Через МЕСЯЦ у ТЕБЯ свадьба, а я и сейчас наверняка НЕ знаю, ЖЕНИШЬСЯ ТЫ на этой девушке или НЕТ.
— ВЕДЬ может случиться, что НЕ женюсь?! Тогда эти ДЕНЬГИ ты, как мякину, ВЫКИНЕШЬ!
— Как это НЕ ЖЕНИШЬСЯ? Обручился, залог ОТНЕСЛИ, помолвку справили, на ВЕСЬ СВЕТ растрезвонили, и теперь НЕ ЖЕНИШЬСЯ?! ГДЕ твоя СОВЕСТЬ, разве это подобает нашей СЕМЬЕ?
Годррдзи МГНОВЕННО вспыхнул, от ВОЛНЕНИЯ грудь ходуном заходила, ГНЕВ душил еГО. ЭТО была уже вторая волна.
— ОТЕЦ, дай МНЕ решить самому хотя бы это ДЕЛО. В КОНЦЕ КОНЦОВ, я хочу распорядиться СВОЕЙ судьбой так, как я понимаю. Неужели и тут я ДОЛЖЕН поступить по твоему приказанию?..
— Я ТЕБЕ НЕ приказываю, я СОВЕТ ТЕБЕ даю, мерзавец ты этакий! Девушку ославил, и теперь на попятный? Это НЕ по-мужски!
— А ты почем знаешь, что она и прежде ославлена НЕ была?
— Тьфу, ГДЕ твоя мужская ЧЕСТЬ, достоинство! ЕЖЕЛИ так оно было, ЧЕГО ты за НЕЙ увивался, почему ЕЙ права дал, почему обручился?! И почему в дом ВВЕЛ?!
— Тогда я НЕ знал...
— Как бы оно ни было, мужчине полагается СВОЕ СЛОВО держать. И девушку ты НЕ ДОЛЖЕН бросить. Если ХОЧЕШЬ правду знать, и сама она, и ЕЕ СЕМЬЯ НЕ ПО душе МНЕ были и ЕСТЬ. И никогда НЕ желал я вашего соединения. Но уж если ты на такой шаг пошел и теперь это уже всем известно, не позорь ее и сам не позорься! Какая бы она ни была, будь ей хорошим мужем, с любовью и уважением к ней относись — и она тоже тебе хорошей женой станет, поверь мне. Да и не такая уж она плохая, как сейчас тебе кажется. Не причиняй ей такое зло, грех это. Ежели не уживетесь, вот тогда и разойдись, это куда лучше, чем сейчас ты ее без венца бросишь... Она к тому же и беременна...
— По-моему, тебе, отец, те деньги жалко терять,— с язвительной улыбочкой заговорил Малхаз.— А о том не думаешь, что дальше последует...
Малхаз не успел договорить, как раздался грохот, точно выстрел грянул: Годердзи хватил своим пудовым кулаком но столу...
Малхаз глянул на отца, и сердце у него екнуло: лицо Годердзи было искажено гневом, глаза метали молнии, сжатые кулаки он поднес к вискам и стоял, чуть пригнувшись, словно тигр перед прыжком.
И снова грохнул Годердзи по столу - снова точно выстрел грянул.
— Убирайся с глаз моих, сию же минуту сгинь, свинья! Или я собственными руками придушу тебя! -- взревел он и ринулся к сыну.
Малхаз не заставил повторять грозное предупреждение. Выскочил, захлопнул за собой дверь, бегом спустился по лестнице и — исчез за воротами.
На грохот и крик прибежала Малало. При виде разъяренного мужа у нее подкосились колени, и она без чувств повалилась на пол.
Годердзи, увидев, что жена упала без сознания, сразу опомнился, ярость и гнев его погасли. Он кинулся к Малало, как перышко, поднял на руки эту рослую, крупную женщину, понес к тахте, бережно, осторожно уложил.
Схватил со стола графин с водой, побрызгал ей в лицо, похлопал по щекам, стал растирать уши.
Малало очнулась, открыла глаза.
С печалью, со слезами, молча смотрела она на склонившегося над ней мужа. Потом дрожащей рукой провела но его голове и заговорила слабым голосом:
— Нельзя так, Годердзи, этими криками ты совсем с ума сведешь бедного мальчика. А ну в его сердце загляни, какой огонь там пылает? Ведь это твой сын, неужели тебе его не жаль?
— Потому я с ним и воюю, потому у меня душа и горит, что люблю его и жалею. А иначе швырнул бы я ему деньги, сколько захочет, и дал бы пинка под зад, пусть идет себе куда угодно, пусть становится хоть секретарем райкома, хоть министром.
— Опомнись, что ты говоришь, Годердзи! Что тебя с ума свело?!
— Как это что, ты знаешь, что он мне тут сказал?!
— Ну что он такое сказал?
— Сказал, что... он сказал... э-эх...- Годердзи махнул рукой, -пусть господь бог с него спрашивает, а ежели моя вина, пусть с меня спросит...
— А все же, что такого он сказал, что ты так взбеленился? Годердзи не ответил. Начал ходить по комнате взад-вперед. Довольно долго он шагал, потом резко остановился, словно за повод его дернули, и, ударив себя кулаком в грудь, воскликнул:
— Не женится он больше на этой девчонке, не женится, слово свое нарушить хочет!
Наступило молчание.
Годердзи ожидал, что Малало всполошится, раскудахчется, узнав такую новость, и обрушится на Малхаза.
Но ничего подобного! Малало спокойно выслушала слова мужа и даже попыталась оправдать сына.
- Ну и что же, разве сначала же не было видно, что это дело добром не кончится, чему ты удивился?
— Чему я удивился? — Годердзи сейчас действительно был удивлен.
Слова ЖЕНЫ поразили его, он растерялся.
В то ЖЕ время он чувствовал, что вопрос Малало не был ни неуместным, ни несправедливым.
— Да, да, если они не пара друг другу, не лучше ли вовремя разойтись в разные стороны и каждому пойти своей дорогой?
— Своей дорогой!..— передразнил Годердзи.
— Послушай, я тебя не пойму, и то тебе не так, и это не этак! Недавно не ты ли мне говорил, мол, хоть бы это дело лопнуло?.. А теперь, когда оно и вправду расстраивается, тебе и это не угодно?
— Теперь уже поздно, пойми ты, наш дурак слишком далеко зашел, девчонку-то ВЕДЬ ТОЖЕ жалко!..
— Да почему же он далеко зашел, это она зашла...
— Вах, милый человек, она сама-то без него не могла забеременеть?!
— Э-э, теперешним девушкам это ничего не стоит, разом забеременеют и разом аборты делают, точно ногти на ногах стригут. Ты не волнуйся, как забеременела, так и разбеременеет.
— Вот такие вы, женщины, из-за своего чада все и всех предадите. А если бы это твоя дочь была и с ней бы так поступили, посмотрел бы я на тебя тогда, ты бы все перевернула!
Малало язык проглотила. И сама ведь знала, что не права.
— Нет, как он посмел мне такое сказать! Что он мне сказал, а, что он сказал! — Годердзи не мог переварить той фразы сына.
— Скажи же наконец, что такого он тебе сказал, почему ты так разъярился.
— Что сказал... да то, что... Нет, все-таки как он такое выговорил, как такие слова у него с языка слетели, а, у этого негодяя!
— Ну скажи наконец, тебе же легче станет!
— Да сказал, знаешь... вот когда я ему посоветовал, что, мол, не позорь девушку, не делай ее несчастной, знаешь, что сказал?.. Тебе, говорит, денег своих жалко!.. Мне — мне! — денег жалко?! Да еще для кого? Для него?! Не ради него ли я убиваюсь, не ради него из кожи лезу, не ради него спину гну! Как он посмел мне такие слова сказать, как у него совести хватило?!
Малало прижала ладонь к щеке и застыла в изумлении.
— Не верь, что это он от души сказал,— после долгого молчания проговорила она осипшим внезапно голосом.
— От души или не от души, а сказал, и это главное! «Ты больше о деньгах печешься, чем о моем счастье», не так ли из его слов получается? Я — его, мою кровь, мою плоть, родимого сына,— на деньги променяю?! Таким человеком он меня считает? Этого он меня удостоил, это я у него заслужил? Что такое деньги, да пропади они пропадом, все эти деньги, будь они прокляты, да если на то пошло, я в один день их сожгу, все, что у меня есть, сожгу к чертовой матери!..
Успокойся ты, ради бога, уймись, не бушуй! Лица на тебе нет, чего доброго, как и в тот день, дурно станет...
— Нет, брат, теперь-то я вижу, что бог сына пожалел мне дать и послал это вот убоище безобразное!
— Ой, что ты, Годердзи, как ты это говоришь!
— Да, да, это так, ей-богу, так!
— Ой, до чего я дожила, будь проклят день моего рождения? Для чего только я на свет родилась!
— Я сказал то, что есть и как оно есть. До сих пор молчал, слова не говорил. Да, именно сына для меня пожалел господь, да славится имя его, и дал мне это чудище бессердечное! Если мы с тобой оба в один час подохнем, он и одной слезы не прольет! Охо-хо-хо, до чего же расчетливый, до чего бездушный, никакого тепла нет у человека, в кого только он уродился, в кого?!
— Послушай, если ты еще о Малхазе дурное скажешь, я пойду и в Куру брошусь, утоплюсь, так и знай!
— Разве неправду я говорю?
— Нет, неправду! Он вовсе не такой! Это и сам ты хорошо знаешь, только гнев тебя ослепил, что болтаешь, сам не ведаешь...
— У него ко мне ни любви нет, ни уважения!
— Ах, чтоб я ослепла! Чтоб я ослепла, несчастная! Как он тебя любит, как уважает...
— Он одного себя и любит, о себе только и заботится. Мы для него... А-а, да оставь ты меня в покое, оставь, пожалуйста, оставь!..
— Грех, Годердзи, большой грех это, бога гневишь, такие речи ведешь...
— Кроме своего успеха, кроме своего интереса он ни о чем и ни о ком не помнит. Он так рвется к карьере, что все на свете забывает, все для него трын-трава. Ему только заикнись о выдвижении, и он на все пойдет...
— У каждого своя мечта есть, ай не знаешь? Например, ты вот, разве меньше него богатство любишь? Или меньше него к достатку стремишься?
— Стремлюсь, да, по-человечески жить хочу, но я своего достоинства никогда не терял, ни свиньей, ни волком никогда не был!
— А почему его в этом обвиняешь?
— По-твоему, то, что он собирается с этими людьми сделать, достойный поступок? Или то, что он сейчас наговорил мне, родному отцу,— это достойно?
— Оба вы на мое горе на свет народились, ты — сребролюб, за деньги душу черту продашь, он — за место, за положение...
— Если я деньги хотел нажить, опять же для него, иначе я бы себя не утруждал... Когда ты мне однажды сказала, не поддавайся, мол, дьявольскому искушению, одолей алчность свою, помнишь? Ну вот, я-то одолею, а вот пускай он одолеет свою! Пусть подавит эту жажду большим человеком стать, эту страсть, которая в его сердце угнездилась, сумеет ли? Нет, не сумеет, самого себя не осилит! Ради того, чтобы положение занять, он и тебя продаст, и меня. Увидишь, если не так будет! Вот тебе мой ус, режь, если я не прав! Годердзи с силой толкнул оконную раму, и обе половинки со стуком растворились. Задыхался, воздуха ему не хватало. Облокотился о подоконник, уставился в окно.
Вчерашний солнечный день сменился пасмурным. Похолодало.
Осень наступила внезапно. Настоящая осень, с ветром, с листопадом, с неприятной моросью. Незаметно вкралась желтизна в крону двух могучих платанов. Ветер обрывал пожухлые листья и носил в воздухе.
Годердзи отчужденно смотрел на деревья, на их полуобнаженные ветви, раскачиваемые ветром. На одном платане, у самой макушки, чернело осиротевшее гнездо.
Мелкие капли дождя оседали на ветках, словно колючки. Небо нахмурилось, потемнело. Клочья косматых туч проплывали так низко, казалось, вот-вот заденут за печные трубы.
Время от времени в раскрытое окно ветром заносило дождевые капли, и они бисером рассыпались по натертому паркету.
Малало на суконках бесшумно скользила вокруг мужа, затирала влагу. В другое время она, конечно, прикрикнула бы на Годердзи, потребовала бы закрыть окно, дескать, пол пачкается, но сейчас...
«Пускай успокоится, отойдет немного, бедный,— думала она,— все-таки как бессердечно поступил с ним мальчик, не пощадил...»
Капли воды струйками стекали по скулам к подбородку Годердзи. Седые волосы, точно у лешего, лохмами спадали на лоб, прилипали к вискам.
Глаза у него были полузакрыты. Видно, сердце давало о себе знать, но он не хотел этого показывать. Освежал лицо холодным, неприятным дождем и ветром.
Долго стоял он так в оцепенении.
Малало крутилась возле, боялась оставить мужа одного. Таким она его никогда еще не видела.
— Годо, родной, не простудись,— несмело заговорила в конце концов Малало.
Годердзи послушно отошел от окна, направился в ванную.
Малало, бросив все, поспешно последовала за ним.
Когда он спускался по внутренней лестнице, у него подкосились колени. Жена была рядом, начеку, поддержала его, положила себе на шею его руку, чтобы он опирался на нее. Так они и вошли в ванную.
В ванной было тихо, покойно, светло.
Годердзи разделся, оставшись в белых длинных кальсонах, в которых он обычно купался и которые всегда собственноручно шила ему Малало. Трусы он терпеть не мог и никогда их не носил.
Сперва он принял горячий душ, потом велел Малало наполнить бассейн теплой водой и долго плескался.
Расслабившись и немного придя в себя, вылез он из ванны, облачился в махровый халат и стал расхаживать по комнатам и галерее своего дома.
Как потерянный, слонялся по пустым молчаливым покоям, рассматривал мебель, словно впервые видел ее. Удрученный, нахмуренный, мучительно размышлял над чем-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Годердзи по привычке почесал затылок и уставил на будущего свата свои лучистые глаза.
— Что ж поделаешь, коли надо кровь пускать, чем раньше, тем лучше.
— Еще одна трудность тут имеется. Хотя, по правде говоря, никакой трудности в этом и нет, однако все-таки лучше заранее все утрясти. Сказано, лучше договориться перед пахотой, чем перед жатвой. Так ведь?
— Воистину так.
— Эта квартира, хотя бы на первых порах, должна быть оформлена на имя моей дочери.
— Это почему же? — исподлобья поглядел Годердзи на Вахтанга Петровича.
— Ты что, испугался?
— Испугаться-то не испугался... только... чем околицей говорить, лучше напрямую сказать: удивился я.
— Что тут удивительного, Годердзи?
— Ваша дочь женой моему сыну будет, а он ей мужем, так ведь? А дом в Грузии принято записывать на имя мужа, так оно испокон веков повелось, и мы к тому привыкли...
— Твоя правда, брат, твоя. Только тут у нас дело иначе обстоит: моя Лика — ты знаешь — старший преподаватель мединститута, к тому же она прописана в Тбилиси. Малхаз же, во-первых, прописан здесь, а во-вторых,— Вахтанг Петрович вроде замялся,— во-вторых, понимаешь ты, нежелательно, чтобы за ответственным партийным работником числилась такая большая кооперативная квартира...
— Так ведь ваша дочка-то — партийного работника дочь?
— Моя дочь — другое дело. А когда сам — другое.
— Ну что же, вы все заранее обдумали, что мне говорить-то, как для дела лучше будет, так и поступим.
Эти слова Вахтангу Петровичу явно понравились. Он протянул руку Годердзи и воскликнул:
— Значит, по рукам!
Годердзи так хватил своей ручищей по его руке, что звук этого мощного хлопка достиг бы, верно, до самой переправы. А Петровичева рука-то оказалась маленькой какой-то, хлипкой, вялой да еще немного потной...
Уговорились так: на следующее утро Вахтанг Петрович зайдет к Годердзи, Годердзи вручит ему деньги, а Вахтанг Петрович в тот же день отправится в Тбилиси вносить пай за квартиру.
Наутро все сделали так, как порешили.
Поздно вечером приехал Малхаз. Он всю эту неделю носился по отдаленным селам района, возглавляя комиссию райкома по проверке трудовой дисциплины.
Проголодавшийся Малхаз сидел за ужином и с аппетитом уплетал все, что ему подавалось. Вот уже несколько дней, как он не ел досыта, потому что где только ни накрывали для них стол, он никуда не шел, боясь скомпрометировать свое имя заведующего отделом райкома. Ему казалось, что если он к кому-нибудь зайдет в гости, авторитет его будет поколеблен. Он посылал райкомовского инструктора покупать продукты, и они вдвоем втихаря ели что-то всухомятку.
Годердзи неторопливо подошел к обеденному столу, уселся напротив сына. Не терпелось ему сообщить приятную новость.
— Сегодня утром Вахтанг Петрович был у нас...
— Чего ему надо было? — насторожился Малхаз и, прожевывая кусок, глянул на отца.
— Мы так порешили: выстроить для тебя и будущей твоей жены кооперативную квартиру в Тбилиси.
Малхаз поперхнулся, раскашлялся, да так сильно, что прямо зашелся в кашле. Покраснел, побагровел, глаза чуть из орбит не вылезли. Парень дух не мог перевести, только поводил руками и, как скворец, рот разевал.
Годердзи вскочил, бросился к нему, сильно хлопнул его ладонью между лопаток. Малхаз тотчас же вздохнул, откашлялся.
— Сколько ты ему дал? — спросил он отца и опять зашелся в кашле, одновременно утирая мокрые от непроизвольных слез щеки.
— Пятьдесят тысяч.
— Пятьдесят тысяч? То есть полмиллиона старыми деньгами?! — Малхаз был ошеломлен. Лицо у него вытянулось, глаза округлились, он не мог скрыть возмущения.
Годердзи необыкновенно растерялся.
У него побагровели скулы, в глазах мелькнул испуг.
Он смотрел на Малхаза так, точно ждал от него какого-то ужасного сообщения, вверх дном переворачивающего всю его жизнь.
Молчание длилось довольно долго.
— Почему, почему ты дал ему деньги без меня?! - с трудом проговорил наконец Малхаз и в изнеможении откинулся на спинку стула.
Но Годердзи уже справился со своей растерянностью, одолел минутную слабость.
— Что, я не должен был давать ему эти деньги? - пробубнил он.— Откуда же я знал, я думал — для вашего блага даю.
— БЕЗ МЕНЯ НЕ надо было давать! — с горячностью отозвался Малхаз и резко встал из-за стола.
Всегда сдержанный, Малхаз на СЕЙ раз НЕ МОГ скрыть ВОЛНЕНИЯ. Таким ОТЕЦ, пожалуй, и НЕ знал еГО.
Он ВСЕ БОЛЕЕ горячился, Годердзи ЖЕ наоборот, ПОСТЕПЕННО становился спокойным, невозмутимым.
— Кто вас разберет! — проговорил он, как обычно, подразумевая под «вами» всю НЫНЕШНЮЮ МОЛОДЕЖЬ. — Через МЕСЯЦ у ТЕБЯ свадьба, а я и сейчас наверняка НЕ знаю, ЖЕНИШЬСЯ ТЫ на этой девушке или НЕТ.
— ВЕДЬ может случиться, что НЕ женюсь?! Тогда эти ДЕНЬГИ ты, как мякину, ВЫКИНЕШЬ!
— Как это НЕ ЖЕНИШЬСЯ? Обручился, залог ОТНЕСЛИ, помолвку справили, на ВЕСЬ СВЕТ растрезвонили, и теперь НЕ ЖЕНИШЬСЯ?! ГДЕ твоя СОВЕСТЬ, разве это подобает нашей СЕМЬЕ?
Годррдзи МГНОВЕННО вспыхнул, от ВОЛНЕНИЯ грудь ходуном заходила, ГНЕВ душил еГО. ЭТО была уже вторая волна.
— ОТЕЦ, дай МНЕ решить самому хотя бы это ДЕЛО. В КОНЦЕ КОНЦОВ, я хочу распорядиться СВОЕЙ судьбой так, как я понимаю. Неужели и тут я ДОЛЖЕН поступить по твоему приказанию?..
— Я ТЕБЕ НЕ приказываю, я СОВЕТ ТЕБЕ даю, мерзавец ты этакий! Девушку ославил, и теперь на попятный? Это НЕ по-мужски!
— А ты почем знаешь, что она и прежде ославлена НЕ была?
— Тьфу, ГДЕ твоя мужская ЧЕСТЬ, достоинство! ЕЖЕЛИ так оно было, ЧЕГО ты за НЕЙ увивался, почему ЕЙ права дал, почему обручился?! И почему в дом ВВЕЛ?!
— Тогда я НЕ знал...
— Как бы оно ни было, мужчине полагается СВОЕ СЛОВО держать. И девушку ты НЕ ДОЛЖЕН бросить. Если ХОЧЕШЬ правду знать, и сама она, и ЕЕ СЕМЬЯ НЕ ПО душе МНЕ были и ЕСТЬ. И никогда НЕ желал я вашего соединения. Но уж если ты на такой шаг пошел и теперь это уже всем известно, не позорь ее и сам не позорься! Какая бы она ни была, будь ей хорошим мужем, с любовью и уважением к ней относись — и она тоже тебе хорошей женой станет, поверь мне. Да и не такая уж она плохая, как сейчас тебе кажется. Не причиняй ей такое зло, грех это. Ежели не уживетесь, вот тогда и разойдись, это куда лучше, чем сейчас ты ее без венца бросишь... Она к тому же и беременна...
— По-моему, тебе, отец, те деньги жалко терять,— с язвительной улыбочкой заговорил Малхаз.— А о том не думаешь, что дальше последует...
Малхаз не успел договорить, как раздался грохот, точно выстрел грянул: Годердзи хватил своим пудовым кулаком но столу...
Малхаз глянул на отца, и сердце у него екнуло: лицо Годердзи было искажено гневом, глаза метали молнии, сжатые кулаки он поднес к вискам и стоял, чуть пригнувшись, словно тигр перед прыжком.
И снова грохнул Годердзи по столу - снова точно выстрел грянул.
— Убирайся с глаз моих, сию же минуту сгинь, свинья! Или я собственными руками придушу тебя! -- взревел он и ринулся к сыну.
Малхаз не заставил повторять грозное предупреждение. Выскочил, захлопнул за собой дверь, бегом спустился по лестнице и — исчез за воротами.
На грохот и крик прибежала Малало. При виде разъяренного мужа у нее подкосились колени, и она без чувств повалилась на пол.
Годердзи, увидев, что жена упала без сознания, сразу опомнился, ярость и гнев его погасли. Он кинулся к Малало, как перышко, поднял на руки эту рослую, крупную женщину, понес к тахте, бережно, осторожно уложил.
Схватил со стола графин с водой, побрызгал ей в лицо, похлопал по щекам, стал растирать уши.
Малало очнулась, открыла глаза.
С печалью, со слезами, молча смотрела она на склонившегося над ней мужа. Потом дрожащей рукой провела но его голове и заговорила слабым голосом:
— Нельзя так, Годердзи, этими криками ты совсем с ума сведешь бедного мальчика. А ну в его сердце загляни, какой огонь там пылает? Ведь это твой сын, неужели тебе его не жаль?
— Потому я с ним и воюю, потому у меня душа и горит, что люблю его и жалею. А иначе швырнул бы я ему деньги, сколько захочет, и дал бы пинка под зад, пусть идет себе куда угодно, пусть становится хоть секретарем райкома, хоть министром.
— Опомнись, что ты говоришь, Годердзи! Что тебя с ума свело?!
— Как это что, ты знаешь, что он мне тут сказал?!
— Ну что он такое сказал?
— Сказал, что... он сказал... э-эх...- Годердзи махнул рукой, -пусть господь бог с него спрашивает, а ежели моя вина, пусть с меня спросит...
— А все же, что такого он сказал, что ты так взбеленился? Годердзи не ответил. Начал ходить по комнате взад-вперед. Довольно долго он шагал, потом резко остановился, словно за повод его дернули, и, ударив себя кулаком в грудь, воскликнул:
— Не женится он больше на этой девчонке, не женится, слово свое нарушить хочет!
Наступило молчание.
Годердзи ожидал, что Малало всполошится, раскудахчется, узнав такую новость, и обрушится на Малхаза.
Но ничего подобного! Малало спокойно выслушала слова мужа и даже попыталась оправдать сына.
- Ну и что же, разве сначала же не было видно, что это дело добром не кончится, чему ты удивился?
— Чему я удивился? — Годердзи сейчас действительно был удивлен.
Слова ЖЕНЫ поразили его, он растерялся.
В то ЖЕ время он чувствовал, что вопрос Малало не был ни неуместным, ни несправедливым.
— Да, да, если они не пара друг другу, не лучше ли вовремя разойтись в разные стороны и каждому пойти своей дорогой?
— Своей дорогой!..— передразнил Годердзи.
— Послушай, я тебя не пойму, и то тебе не так, и это не этак! Недавно не ты ли мне говорил, мол, хоть бы это дело лопнуло?.. А теперь, когда оно и вправду расстраивается, тебе и это не угодно?
— Теперь уже поздно, пойми ты, наш дурак слишком далеко зашел, девчонку-то ВЕДЬ ТОЖЕ жалко!..
— Да почему же он далеко зашел, это она зашла...
— Вах, милый человек, она сама-то без него не могла забеременеть?!
— Э-э, теперешним девушкам это ничего не стоит, разом забеременеют и разом аборты делают, точно ногти на ногах стригут. Ты не волнуйся, как забеременела, так и разбеременеет.
— Вот такие вы, женщины, из-за своего чада все и всех предадите. А если бы это твоя дочь была и с ней бы так поступили, посмотрел бы я на тебя тогда, ты бы все перевернула!
Малало язык проглотила. И сама ведь знала, что не права.
— Нет, как он посмел мне такое сказать! Что он мне сказал, а, что он сказал! — Годердзи не мог переварить той фразы сына.
— Скажи же наконец, что такого он тебе сказал, почему ты так разъярился.
— Что сказал... да то, что... Нет, все-таки как он такое выговорил, как такие слова у него с языка слетели, а, у этого негодяя!
— Ну скажи наконец, тебе же легче станет!
— Да сказал, знаешь... вот когда я ему посоветовал, что, мол, не позорь девушку, не делай ее несчастной, знаешь, что сказал?.. Тебе, говорит, денег своих жалко!.. Мне — мне! — денег жалко?! Да еще для кого? Для него?! Не ради него ли я убиваюсь, не ради него из кожи лезу, не ради него спину гну! Как он посмел мне такие слова сказать, как у него совести хватило?!
Малало прижала ладонь к щеке и застыла в изумлении.
— Не верь, что это он от души сказал,— после долгого молчания проговорила она осипшим внезапно голосом.
— От души или не от души, а сказал, и это главное! «Ты больше о деньгах печешься, чем о моем счастье», не так ли из его слов получается? Я — его, мою кровь, мою плоть, родимого сына,— на деньги променяю?! Таким человеком он меня считает? Этого он меня удостоил, это я у него заслужил? Что такое деньги, да пропади они пропадом, все эти деньги, будь они прокляты, да если на то пошло, я в один день их сожгу, все, что у меня есть, сожгу к чертовой матери!..
Успокойся ты, ради бога, уймись, не бушуй! Лица на тебе нет, чего доброго, как и в тот день, дурно станет...
— Нет, брат, теперь-то я вижу, что бог сына пожалел мне дать и послал это вот убоище безобразное!
— Ой, что ты, Годердзи, как ты это говоришь!
— Да, да, это так, ей-богу, так!
— Ой, до чего я дожила, будь проклят день моего рождения? Для чего только я на свет родилась!
— Я сказал то, что есть и как оно есть. До сих пор молчал, слова не говорил. Да, именно сына для меня пожалел господь, да славится имя его, и дал мне это чудище бессердечное! Если мы с тобой оба в один час подохнем, он и одной слезы не прольет! Охо-хо-хо, до чего же расчетливый, до чего бездушный, никакого тепла нет у человека, в кого только он уродился, в кого?!
— Послушай, если ты еще о Малхазе дурное скажешь, я пойду и в Куру брошусь, утоплюсь, так и знай!
— Разве неправду я говорю?
— Нет, неправду! Он вовсе не такой! Это и сам ты хорошо знаешь, только гнев тебя ослепил, что болтаешь, сам не ведаешь...
— У него ко мне ни любви нет, ни уважения!
— Ах, чтоб я ослепла! Чтоб я ослепла, несчастная! Как он тебя любит, как уважает...
— Он одного себя и любит, о себе только и заботится. Мы для него... А-а, да оставь ты меня в покое, оставь, пожалуйста, оставь!..
— Грех, Годердзи, большой грех это, бога гневишь, такие речи ведешь...
— Кроме своего успеха, кроме своего интереса он ни о чем и ни о ком не помнит. Он так рвется к карьере, что все на свете забывает, все для него трын-трава. Ему только заикнись о выдвижении, и он на все пойдет...
— У каждого своя мечта есть, ай не знаешь? Например, ты вот, разве меньше него богатство любишь? Или меньше него к достатку стремишься?
— Стремлюсь, да, по-человечески жить хочу, но я своего достоинства никогда не терял, ни свиньей, ни волком никогда не был!
— А почему его в этом обвиняешь?
— По-твоему, то, что он собирается с этими людьми сделать, достойный поступок? Или то, что он сейчас наговорил мне, родному отцу,— это достойно?
— Оба вы на мое горе на свет народились, ты — сребролюб, за деньги душу черту продашь, он — за место, за положение...
— Если я деньги хотел нажить, опять же для него, иначе я бы себя не утруждал... Когда ты мне однажды сказала, не поддавайся, мол, дьявольскому искушению, одолей алчность свою, помнишь? Ну вот, я-то одолею, а вот пускай он одолеет свою! Пусть подавит эту жажду большим человеком стать, эту страсть, которая в его сердце угнездилась, сумеет ли? Нет, не сумеет, самого себя не осилит! Ради того, чтобы положение занять, он и тебя продаст, и меня. Увидишь, если не так будет! Вот тебе мой ус, режь, если я не прав! Годердзи с силой толкнул оконную раму, и обе половинки со стуком растворились. Задыхался, воздуха ему не хватало. Облокотился о подоконник, уставился в окно.
Вчерашний солнечный день сменился пасмурным. Похолодало.
Осень наступила внезапно. Настоящая осень, с ветром, с листопадом, с неприятной моросью. Незаметно вкралась желтизна в крону двух могучих платанов. Ветер обрывал пожухлые листья и носил в воздухе.
Годердзи отчужденно смотрел на деревья, на их полуобнаженные ветви, раскачиваемые ветром. На одном платане, у самой макушки, чернело осиротевшее гнездо.
Мелкие капли дождя оседали на ветках, словно колючки. Небо нахмурилось, потемнело. Клочья косматых туч проплывали так низко, казалось, вот-вот заденут за печные трубы.
Время от времени в раскрытое окно ветром заносило дождевые капли, и они бисером рассыпались по натертому паркету.
Малало на суконках бесшумно скользила вокруг мужа, затирала влагу. В другое время она, конечно, прикрикнула бы на Годердзи, потребовала бы закрыть окно, дескать, пол пачкается, но сейчас...
«Пускай успокоится, отойдет немного, бедный,— думала она,— все-таки как бессердечно поступил с ним мальчик, не пощадил...»
Капли воды струйками стекали по скулам к подбородку Годердзи. Седые волосы, точно у лешего, лохмами спадали на лоб, прилипали к вискам.
Глаза у него были полузакрыты. Видно, сердце давало о себе знать, но он не хотел этого показывать. Освежал лицо холодным, неприятным дождем и ветром.
Долго стоял он так в оцепенении.
Малало крутилась возле, боялась оставить мужа одного. Таким она его никогда еще не видела.
— Годо, родной, не простудись,— несмело заговорила в конце концов Малало.
Годердзи послушно отошел от окна, направился в ванную.
Малало, бросив все, поспешно последовала за ним.
Когда он спускался по внутренней лестнице, у него подкосились колени. Жена была рядом, начеку, поддержала его, положила себе на шею его руку, чтобы он опирался на нее. Так они и вошли в ванную.
В ванной было тихо, покойно, светло.
Годердзи разделся, оставшись в белых длинных кальсонах, в которых он обычно купался и которые всегда собственноручно шила ему Малало. Трусы он терпеть не мог и никогда их не носил.
Сперва он принял горячий душ, потом велел Малало наполнить бассейн теплой водой и долго плескался.
Расслабившись и немного придя в себя, вылез он из ванны, облачился в махровый халат и стал расхаживать по комнатам и галерее своего дома.
Как потерянный, слонялся по пустым молчаливым покоям, рассматривал мебель, словно впервые видел ее. Удрученный, нахмуренный, мучительно размышлял над чем-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51