крыша прогнила, и дождь беспрепятственно проникал в помещение. Отапливалась школа жестяными печами-времянками, истопниками были сами ученики, которые сами же выгружали привезенные дрова из машины, сами пилили и кололи их, сами разносили по классам. На все это уходило ежедневно не менее двух часов, и эти часы были для ребят самыми веселыми и желанными. Они являлись для учеников чем-то средним между уроком физкультуры и производственной гимнастикой.
Классных комнат не хватало. Всего в здании насчитывалось двенадцать комнат, но одна из них предназначалась для учительской, вторую занимал директор, в двух смежных проживали завуч и преподаватель грузинской литературы с семьями, еще одну со времен адамовых занимал сторож, потому мысль о его выселении никому в голову не могла прийти, и еще в одной комнате помещался склад.
Таким образом, из двенадцати комнат лишь шесть можно было использовать под классы, из-за чего занятия проводились в три смены.
Какой жалкой и убогой выглядела эта старая школа по сравнению с новой, которая была выстроена несколько лет назад в другом конце Самеба!
Белое трехэтажное здание с просторным актовым залом, спортзалом, столовой для учеников, с центральным паровым отоплением казалось обитателям старой школы недосягаемым идеалом и возбуждало чувство зависти.
Куда только ни писали заявления об аварийном состоянии старого здания — личные и коллективные, но так ничего и не добились. II министерство просвещения, и местные органы власти сетовали на отсутствие средств и обещали помочь лишь спустя несколько лет.
Говоря по правде, они не были виноваты: разве мало стоили два ресторана, сельский универмаг, художественное панно и художественные же навесы на автобусных остановках?
Однако старая, первая, школа имела и своих «патриотов», которые предпочитали ее убогие стены благоустроенному новому зданию. Среди них самой яркой была учительница Нато. Она ни за что не перешла работать в новую школу, куда ее не раз настойчиво приглашали.
— Я не могу изменить этому историческому очагу знания, ее основателями были сам Иакоб Гогебашвили и Нико Цхведадзе! — заявила она.
— Это здание благословил сам великий Илья Чавчавадзе!..
— Здесь проводили уроки классики нашей литературы — Нико Ломоури, Сопром Мгалоблишвили, Иа Экаладзе, Экатэринэ Габашвили...
— Здесь был проведен первый в Грузии вечер Тараса Шевченко!..
— Здесь даже побывал сам великий Чехов! — так всякий раз отвечала Нато.
Что ж, все это была истина.
Малхаз завертелся юлой...
Завертелся, да ни до чего не довертелся.
К кому он ни обращался с просьбой помочь школе, каждый только руками разводил,— дескать, ничего мы не в состоянии.
Куда только ни пробивался, кого ни умолял, но все оказалось тщетно.
Когда он убедился, что никому до школы дела нет, никого она не заботит, когда, везде и всюду наталкиваясь лишь на поразительное равнодушие и безразличие, понял наконец, что все его старания тщетны,— тогда он отправился в Тбилиси. Отправился за свой счет.
В столице пробыл он несколько дней, все эти дни обивал пороги многих ответственных работников и не угомонился до тех пор, пока не привез в Самеба заместителя министра просвещения и начальников управления школ и управления капитального строительства. Тут он свел их с местными властями.
Но все его старания и хлопоты увенчались только лишь составлением сметы расходов по реконструкции школы и выделением средств «без лимита».
Добиться лимита на стройматериалы, «посадить» объект в план строительства, утвердить титульный лист и осуществить все те предварительные мероприятия, которые предшествуют началу работ на месте и без которых выделение средств ничего не дает,— все это оказалось настолько нереальным делом, что Малхаз махнул рукой и подался к отцу: помоги, мол.
Говорил он с отцом не дома — на работу к нему пожаловал.
Это было его первое посещение базы Лесстройторга и первая просьба о помощи в «общественном деле».
Годердзи с затаенным волнением и радостью выслушал сына.
Выслушал и схватился за телефон, повел переговоры, затем, сопя, взобрался в кабину грузовой машины, уехал и промотался где-то весь день.
Дня через два в школу понавезли уйму стройматериалов. Производитель работ «бросил» на объект множество рабочих.
Лед тронулся: с утра раннего до позднего вечера не смолкали гомон, стук, крики суетящихся плотников, каменщиков, штукатуров, жестянщиков, кровельщиков, стекольщиков, маляров, сварщиков, сантехников, электриков...
Не прошло и месяца, как крышу перекрыли листами оцинкованной жести, оцементированные стены выкрасили в светло-зеленый цвет, смонтировали центральное отопление, оборудовали котельную.
А месяца через два старую школу узнать нельзя было: с фасадной стороны к зданию пристроили широкий застекленный балкон, благодаря чему в классные комнаты теперь попадали не прямо со двора, а через светлую, просторную галерею с натертым паркетным полом, с развешанными по стенам портретами грузинских писателей и общественных деятелей. Кроме галереи пристроили еще четыре комнаты. Для семей, обитавших в здании школы, наняли квартиры в деревне и переселили их туда. Так что количество классных комнат возросло почти вдвое, и занятия можно было проводить в две смены.
Педагоги, ученики и их родители буквально молились на Малхаза: дескать, такого внимательного, энергичного, толкового директора в школе со дня основания не было.
Но далеко не все знали, что свои героические деяния Малхаз совершал опять-таки благодаря Годердзи. Что выделенные из фондов цемент, кирпич и лес и все прочее удовлетворили бы требования в лучшем случае лишь наполовину, а средств, выделенных на расходы непосредственно по оплате работ, не хватило бы и на четверть.
К тому же производитель работ, которого прислали из Тбилиси, оказался человеком, который распоряжался государственным имуществом, как собственным, и с самого начала было видно, что в смету, будь она хоть в три раза больше, он никак бы не уложился.
Правда, Исак много упирался и артачился, упорно пытался отговорить шефа и заставить его взять обратно свое слово, но Годердзи все-таки сделал по-своему — отпустил необходимую для школьной кровли жесть, сменил двери и окна, за свой счет застеклил их, оплатил и стоимость лесоматериала.
— Это школа моей родной деревни, значит, и моя... да святится память ее основателей,— покручивая ус, отвечал управляющий базой, урезонивая обеспокоенного чрезмерными расходами главного бухгалтера.
Да, Годердзи ничего не жалел, чтобы «школа Малхаза» стала краше. Немало было потрачено и из «секретных фондов» базы, и из собственного кармана.
Фондовый материал поступал так редко и в таких малых количествах, что, не будь у Малхаза другого источника, ремонт школы не закончился бы и в пять лет.
Если чего-то на базе у Годердзи не находилось, он обращался к друзьям, и они незамедлительно протягивали ему руку помощи.
После реконструкции школы Малхаз приобрел еще большую популярность в Самеба.
Но энергичный директор этим не ограничился: поблизости от старой школы он заложил фундамент трехэтажного здания, и через короткое время первый этаж перекрыли бетонными симкарами.
И в этом деле, разумеется, лепта Годердзи была самой большой.
— Слушай,— говорил потрясенный расточительностью шефа Исак,— всего я навидался, но такого еще не видал! Каждый нормальный человек, затевая какое-либо строительство, прежде всего изыскивает государственные средства, а вы свои деньги тратите!..
— Эх, дорогой Исак, грош цена тому человеку, у которого за общее дело душа не болит! От этих затрат я не обнищаю, зато народу пользу принесу,— неизменно отвечал Годердзи.
Вообще управляющий базой имел обыкновение повторять одни и те же полюбившиеся ему однажды словечки и выражения. То ли ему лень было подыскивать новые, то ли он считал, что повторение придает сказанному особую силу и убедительность.
— Охо-хо-хо, как же вы похожи друг на друга, отец и сын! восклицал Исак.— Оба расточительные, оба цены деньгам не знаете. Ну кто вам спасибо скажет? Ведь это просто зряшная трата, одно разорение! Разве кто поверит, что вы школу наполовину своими средствами строите? А поверят — тотчас же начнут выяснять и дознаваться, откуда эти средства! Потому лучше вообще и не заикаться, во что вам это дело обходится,— поучал главный бухгалтер своего начальника.— Еще и потому лучше, что в такое бескорыстие все равно никто не поверит, бог весть чего только не придумают, в каких только грехах не обвинят. Поверь мне, эту твою благотворительность лучше держать в тайне!..
Ни отец, ни сын никому и не говорили, во что им обошлась реконструкция школы.
Но Вахтанг Петрович, который хорошо знал подобные дела, сразу же разгадал, что необычайно быстрый темп строительства в первую голову является результатом предприимчивости и сноровки управляющего самебской базой Лесстройторга.
В трудах, заботах и хлопотах незаметно пробежал целый год, и Малхаз порядком устал.
— Конца не видно этой свистопляске, — махнув рукой, говорил он обыкновенно, когда его спрашивали о строительстве.
А очень скоро Малхаз поймал себя на том, что школа его уже не привлекала...
Правда, он пока еще сам себе не хотел в этом признаться и думать об этом не хотел, но с каждым днем все больше это чувствовал.
Но ученики и педагоги продолжали по-прежнему восхищаться своим директором.
Правда, он оказался не ахти каким приветливым, и на лице его редко можно было увидеть улыбку, но все это приписывалось большой учености, и его гордая отчужденность внушала еще большее уважение.
— А что, не станет ведь он со всякими водиться,— оправдывали Малхаза его сторонники. А сторонников и поклонников у него в Самеба было предостаточно.
И вот именно в тот критический момент, когда охлаждение школе должно было завершиться каким-то поворотным шагом, Малхазу явился спасителем Вахтанг Петрович и предложил перейти в райком.
Разбитый бессонной ночью, истомившийся в догадках, какую же должность для него имеет в виду Вахтанг Петрович, Малхаз в половине второго уже сидел в его приемной.
«Наверное, предложит мне место инструктора, не иначе. Ведь на партийной работе я никогда не был, никакого поста не занимал. Ничего, инструктор райкома все-таки лучше, чем директор школы. Людей узнаю, и они меня узнают, буду в центре событий»,— размышлял, сидя в приемной, Малхаз и нетерпеливо поглядывал на часы.
А в кабинет первого секретаря непрерывным потоком входили и выходили люди — знакомые и незнакомые молодому Зенклишвили.
Смазливая и стройненькая секретарша (Вахтанг Петрович умел подбирать людей!) прямо-таки разрывалась: она одновременно говорила по двум телефонам и то и дело исчезала за тяжелыми, обитыми дерматином дверями, чтобы, выбежав обратно, снова броситься к телефонам и опять кричать что-то в трубку пронзительным голосом.
Малхаз не понимал, что она кричала. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и вроде и был здесь и не был.
Поэтому он сразу и не осознал, когда секретарша сказала ему: «Вахтанг Петрович вас просит». Откуда-то издалека донеслись до него эти слова. Хорошенькая секретарша стояла у порога распахнутой двери и, улыбаясь, приглашала его.
Вахтанг Петрович показался ему погруженным в думы и непривычно надменным.
Любил первый секретарь подчеркивать значительность иных минут...
Малхаз увидел, что на письменном столе секретаря лежит его личное дело. Секретарь взял его в руки и начал листать. Значит, специально затребовал заранее и просмотрел.
— Товарищ Зенклишвили.— Малхаз опешил, ведь так официально первый секретарь никогда к нему не обращался. «Не передумал ли он?» — испугался Малхаз. И вдруг: — Не поехали бы вы учиться в Москву, в Академию общественных наук?
Хотя отрицательный ответ на это предложение у него возник в ту же секунду, Малхаз отказался не сразу.
Чтобы не поставить секретаря в неловкое положение, он сердечно поблагодарил его за «доверие», потом с хорошо разыгранным сожалением рассказал ему, что он только-только взялся за диссертационную тему, что уже подготовился к сдаче кандидатского минимума, и потому, дескать, предпочитает оставаться в Самеба.
— Ну так что ж,— возразил секретарь,— разве не лучше вам будет работать над диссертацией в Москве? Три года вы будет полностью обеспечены, пишите свою диссертацию, там и руководитель у вас будет, ведь эта академия по существу та же аспирантура!..
— Тема у меня такая, что я обязательно должен находиться в Грузии с ее музеями, архивами и научными центрами,— деликатно, но твердо отвечал Малхаз.
Вахтанг Петрович слушал его со вниманием и некоторым даже любопытством. Спросил, какая же это тема. Узнав, что директор школы работает над историей Самеба, одобрил его начинание и пообещал содействие.
Терпение Малхаза истощалось...
В какой-то момент его обуял страх, что Вахтанг Петрович наверняка раздумал переводить его в райком.
А он ведь уже привык к этой перспективе, и воображение успело нарисовать ему столько соблазнительных картин работы в райкоме и стремительного продвижения по службе, что какой-то новый поворот дела причинил бы ему большую досаду и разочарование.
Вахтанг Петрович сидел молча. Время от времени он взглядывал на Малхаза исподлобья, продолжая изучать его личное дело.
«Видно, ничего не выйдет»,— утратил надежду Малхаз, и ему непреодолимо захотелось вскочить со стула и тотчас покинуть эту душную, молчаливую комнату.
— Не хочешь, воля твоя,— проговорил наконец Вахтанг Петрович.— Мы тоже не станем тебя принуждать. Тем более что такие люди, как ты, здесь нам очень нужны. По правде говоря, предложил я тебе это потому, чтобы узнать твое отношение к науке и повышению своей квалификации. Ну, а если ты уже выбрал себе тему и думаешь серьезно над ней работать, что ж, тебе и карты в руки!
Вахтанг Петрович смотрел на него в упор, не мигая, точно стремился заглянуть в самую душу.
— Мы,— особо подчеркивая это местоимение, с еще большей убедительностью продолжал он,— решили перевести тебя в райком заведующим отделом агитации и пропаганды...
Малхаз почувствовал необыкновенно приятное, будоражащее душу и током пробежавшее по телу тепло. Радость это была, что ли...
Смятение охватило его, захотелось вскочить, двигаться, бежать куда-то, но выдержка и самообладание, унаследованные от деда и отца, загнали внутрь обуревавшие его чувства и пригвоздили к стулу.
Вахтанг Петрович выжидающе смотрел на Малхаза, а тот сидел, опустив голову, и секретарю очень понравилось его поведение. Ни излишней поспешности, ни излишнего восторга молодой человек не проявил. Он держался так, словно все слышанное его ни чуточку не волновало.
Хладнокровие и невозмутимость Малхаза покорили Вахтанга Петровича.
Но радость, птицей взметнувшаяся в сердце Зенклишвили, все же выдала его — голос его слегка дрогнул, когда он проговорил:
— Если я вас верно понял, заведующим отделом агитации и пропаганды...
— Да, да, заведующим,— тотчас подтвердил Вахтанг Петрович.
— А Цквитинидзе? — Малхаз поднял голову и посмотрел ему в глаза.
Вахтанг Петрович улыбнулся: это уже было согласие (собственно, иного ответа он и не ждал), и согласие красивое — окольное, вежливое, сдержанное. Это тоже понравилось первому секретарю.
— За Цквитинидзе не беспокойтесь, он работник способный, мы его не обидим,— секретарь извлек из изящного позолоченного портсигара импортную сигарету, с самодовольным видом закурил, затянулся,— крутанем небольшую карусель, и вы оба прекрасно устроитесь.
— Что крутанете?..— с почтительностью спросил Малхаз и впервые за всю эту беседу улыбнулся.
Вахтанг Петрович тоже улыбнулся,— несколько иначе, чем Малхаз.
— Ряд одновременных перемещений по службе мы для удобства называем «каруселью». Это, так сказать, наш жаргон. Вот теперь... но это должно остаться в полной тайне! — секретарь метнул в него быстрый, внезапно посуровевший взгляд, как бы предупреждая: «чтобы нигде ни слова!» — Вот теперь мы переведем второго секретаря на пост председателя исполкома райсовета, на его место изберем секретаря; на освободившееся место секретаря выдвинем Бежико, а на место Бежико тебя назначим. Понял, что такое карусель?..
-- И вправду отличная штука! Все в выигрыше, ни один не пострадал,— поддержал Малхаз.
Вахтанг Петрович громко, от души расхохотался. Ему все больше и больше нравился этот молодой человек с его несвойственной молодости степенностью, внутренней силой и этакой устойчивостью.
— Значит, так,— Вахтанг Петрович поднялся.— Будем считать вопрос решенным. Послезавтра я еду в Тбилиси для согласования и утверждения перемещений, а в следующую среду проведем вас на бюро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Классных комнат не хватало. Всего в здании насчитывалось двенадцать комнат, но одна из них предназначалась для учительской, вторую занимал директор, в двух смежных проживали завуч и преподаватель грузинской литературы с семьями, еще одну со времен адамовых занимал сторож, потому мысль о его выселении никому в голову не могла прийти, и еще в одной комнате помещался склад.
Таким образом, из двенадцати комнат лишь шесть можно было использовать под классы, из-за чего занятия проводились в три смены.
Какой жалкой и убогой выглядела эта старая школа по сравнению с новой, которая была выстроена несколько лет назад в другом конце Самеба!
Белое трехэтажное здание с просторным актовым залом, спортзалом, столовой для учеников, с центральным паровым отоплением казалось обитателям старой школы недосягаемым идеалом и возбуждало чувство зависти.
Куда только ни писали заявления об аварийном состоянии старого здания — личные и коллективные, но так ничего и не добились. II министерство просвещения, и местные органы власти сетовали на отсутствие средств и обещали помочь лишь спустя несколько лет.
Говоря по правде, они не были виноваты: разве мало стоили два ресторана, сельский универмаг, художественное панно и художественные же навесы на автобусных остановках?
Однако старая, первая, школа имела и своих «патриотов», которые предпочитали ее убогие стены благоустроенному новому зданию. Среди них самой яркой была учительница Нато. Она ни за что не перешла работать в новую школу, куда ее не раз настойчиво приглашали.
— Я не могу изменить этому историческому очагу знания, ее основателями были сам Иакоб Гогебашвили и Нико Цхведадзе! — заявила она.
— Это здание благословил сам великий Илья Чавчавадзе!..
— Здесь проводили уроки классики нашей литературы — Нико Ломоури, Сопром Мгалоблишвили, Иа Экаладзе, Экатэринэ Габашвили...
— Здесь был проведен первый в Грузии вечер Тараса Шевченко!..
— Здесь даже побывал сам великий Чехов! — так всякий раз отвечала Нато.
Что ж, все это была истина.
Малхаз завертелся юлой...
Завертелся, да ни до чего не довертелся.
К кому он ни обращался с просьбой помочь школе, каждый только руками разводил,— дескать, ничего мы не в состоянии.
Куда только ни пробивался, кого ни умолял, но все оказалось тщетно.
Когда он убедился, что никому до школы дела нет, никого она не заботит, когда, везде и всюду наталкиваясь лишь на поразительное равнодушие и безразличие, понял наконец, что все его старания тщетны,— тогда он отправился в Тбилиси. Отправился за свой счет.
В столице пробыл он несколько дней, все эти дни обивал пороги многих ответственных работников и не угомонился до тех пор, пока не привез в Самеба заместителя министра просвещения и начальников управления школ и управления капитального строительства. Тут он свел их с местными властями.
Но все его старания и хлопоты увенчались только лишь составлением сметы расходов по реконструкции школы и выделением средств «без лимита».
Добиться лимита на стройматериалы, «посадить» объект в план строительства, утвердить титульный лист и осуществить все те предварительные мероприятия, которые предшествуют началу работ на месте и без которых выделение средств ничего не дает,— все это оказалось настолько нереальным делом, что Малхаз махнул рукой и подался к отцу: помоги, мол.
Говорил он с отцом не дома — на работу к нему пожаловал.
Это было его первое посещение базы Лесстройторга и первая просьба о помощи в «общественном деле».
Годердзи с затаенным волнением и радостью выслушал сына.
Выслушал и схватился за телефон, повел переговоры, затем, сопя, взобрался в кабину грузовой машины, уехал и промотался где-то весь день.
Дня через два в школу понавезли уйму стройматериалов. Производитель работ «бросил» на объект множество рабочих.
Лед тронулся: с утра раннего до позднего вечера не смолкали гомон, стук, крики суетящихся плотников, каменщиков, штукатуров, жестянщиков, кровельщиков, стекольщиков, маляров, сварщиков, сантехников, электриков...
Не прошло и месяца, как крышу перекрыли листами оцинкованной жести, оцементированные стены выкрасили в светло-зеленый цвет, смонтировали центральное отопление, оборудовали котельную.
А месяца через два старую школу узнать нельзя было: с фасадной стороны к зданию пристроили широкий застекленный балкон, благодаря чему в классные комнаты теперь попадали не прямо со двора, а через светлую, просторную галерею с натертым паркетным полом, с развешанными по стенам портретами грузинских писателей и общественных деятелей. Кроме галереи пристроили еще четыре комнаты. Для семей, обитавших в здании школы, наняли квартиры в деревне и переселили их туда. Так что количество классных комнат возросло почти вдвое, и занятия можно было проводить в две смены.
Педагоги, ученики и их родители буквально молились на Малхаза: дескать, такого внимательного, энергичного, толкового директора в школе со дня основания не было.
Но далеко не все знали, что свои героические деяния Малхаз совершал опять-таки благодаря Годердзи. Что выделенные из фондов цемент, кирпич и лес и все прочее удовлетворили бы требования в лучшем случае лишь наполовину, а средств, выделенных на расходы непосредственно по оплате работ, не хватило бы и на четверть.
К тому же производитель работ, которого прислали из Тбилиси, оказался человеком, который распоряжался государственным имуществом, как собственным, и с самого начала было видно, что в смету, будь она хоть в три раза больше, он никак бы не уложился.
Правда, Исак много упирался и артачился, упорно пытался отговорить шефа и заставить его взять обратно свое слово, но Годердзи все-таки сделал по-своему — отпустил необходимую для школьной кровли жесть, сменил двери и окна, за свой счет застеклил их, оплатил и стоимость лесоматериала.
— Это школа моей родной деревни, значит, и моя... да святится память ее основателей,— покручивая ус, отвечал управляющий базой, урезонивая обеспокоенного чрезмерными расходами главного бухгалтера.
Да, Годердзи ничего не жалел, чтобы «школа Малхаза» стала краше. Немало было потрачено и из «секретных фондов» базы, и из собственного кармана.
Фондовый материал поступал так редко и в таких малых количествах, что, не будь у Малхаза другого источника, ремонт школы не закончился бы и в пять лет.
Если чего-то на базе у Годердзи не находилось, он обращался к друзьям, и они незамедлительно протягивали ему руку помощи.
После реконструкции школы Малхаз приобрел еще большую популярность в Самеба.
Но энергичный директор этим не ограничился: поблизости от старой школы он заложил фундамент трехэтажного здания, и через короткое время первый этаж перекрыли бетонными симкарами.
И в этом деле, разумеется, лепта Годердзи была самой большой.
— Слушай,— говорил потрясенный расточительностью шефа Исак,— всего я навидался, но такого еще не видал! Каждый нормальный человек, затевая какое-либо строительство, прежде всего изыскивает государственные средства, а вы свои деньги тратите!..
— Эх, дорогой Исак, грош цена тому человеку, у которого за общее дело душа не болит! От этих затрат я не обнищаю, зато народу пользу принесу,— неизменно отвечал Годердзи.
Вообще управляющий базой имел обыкновение повторять одни и те же полюбившиеся ему однажды словечки и выражения. То ли ему лень было подыскивать новые, то ли он считал, что повторение придает сказанному особую силу и убедительность.
— Охо-хо-хо, как же вы похожи друг на друга, отец и сын! восклицал Исак.— Оба расточительные, оба цены деньгам не знаете. Ну кто вам спасибо скажет? Ведь это просто зряшная трата, одно разорение! Разве кто поверит, что вы школу наполовину своими средствами строите? А поверят — тотчас же начнут выяснять и дознаваться, откуда эти средства! Потому лучше вообще и не заикаться, во что вам это дело обходится,— поучал главный бухгалтер своего начальника.— Еще и потому лучше, что в такое бескорыстие все равно никто не поверит, бог весть чего только не придумают, в каких только грехах не обвинят. Поверь мне, эту твою благотворительность лучше держать в тайне!..
Ни отец, ни сын никому и не говорили, во что им обошлась реконструкция школы.
Но Вахтанг Петрович, который хорошо знал подобные дела, сразу же разгадал, что необычайно быстрый темп строительства в первую голову является результатом предприимчивости и сноровки управляющего самебской базой Лесстройторга.
В трудах, заботах и хлопотах незаметно пробежал целый год, и Малхаз порядком устал.
— Конца не видно этой свистопляске, — махнув рукой, говорил он обыкновенно, когда его спрашивали о строительстве.
А очень скоро Малхаз поймал себя на том, что школа его уже не привлекала...
Правда, он пока еще сам себе не хотел в этом признаться и думать об этом не хотел, но с каждым днем все больше это чувствовал.
Но ученики и педагоги продолжали по-прежнему восхищаться своим директором.
Правда, он оказался не ахти каким приветливым, и на лице его редко можно было увидеть улыбку, но все это приписывалось большой учености, и его гордая отчужденность внушала еще большее уважение.
— А что, не станет ведь он со всякими водиться,— оправдывали Малхаза его сторонники. А сторонников и поклонников у него в Самеба было предостаточно.
И вот именно в тот критический момент, когда охлаждение школе должно было завершиться каким-то поворотным шагом, Малхазу явился спасителем Вахтанг Петрович и предложил перейти в райком.
Разбитый бессонной ночью, истомившийся в догадках, какую же должность для него имеет в виду Вахтанг Петрович, Малхаз в половине второго уже сидел в его приемной.
«Наверное, предложит мне место инструктора, не иначе. Ведь на партийной работе я никогда не был, никакого поста не занимал. Ничего, инструктор райкома все-таки лучше, чем директор школы. Людей узнаю, и они меня узнают, буду в центре событий»,— размышлял, сидя в приемной, Малхаз и нетерпеливо поглядывал на часы.
А в кабинет первого секретаря непрерывным потоком входили и выходили люди — знакомые и незнакомые молодому Зенклишвили.
Смазливая и стройненькая секретарша (Вахтанг Петрович умел подбирать людей!) прямо-таки разрывалась: она одновременно говорила по двум телефонам и то и дело исчезала за тяжелыми, обитыми дерматином дверями, чтобы, выбежав обратно, снова броситься к телефонам и опять кричать что-то в трубку пронзительным голосом.
Малхаз не понимал, что она кричала. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и вроде и был здесь и не был.
Поэтому он сразу и не осознал, когда секретарша сказала ему: «Вахтанг Петрович вас просит». Откуда-то издалека донеслись до него эти слова. Хорошенькая секретарша стояла у порога распахнутой двери и, улыбаясь, приглашала его.
Вахтанг Петрович показался ему погруженным в думы и непривычно надменным.
Любил первый секретарь подчеркивать значительность иных минут...
Малхаз увидел, что на письменном столе секретаря лежит его личное дело. Секретарь взял его в руки и начал листать. Значит, специально затребовал заранее и просмотрел.
— Товарищ Зенклишвили.— Малхаз опешил, ведь так официально первый секретарь никогда к нему не обращался. «Не передумал ли он?» — испугался Малхаз. И вдруг: — Не поехали бы вы учиться в Москву, в Академию общественных наук?
Хотя отрицательный ответ на это предложение у него возник в ту же секунду, Малхаз отказался не сразу.
Чтобы не поставить секретаря в неловкое положение, он сердечно поблагодарил его за «доверие», потом с хорошо разыгранным сожалением рассказал ему, что он только-только взялся за диссертационную тему, что уже подготовился к сдаче кандидатского минимума, и потому, дескать, предпочитает оставаться в Самеба.
— Ну так что ж,— возразил секретарь,— разве не лучше вам будет работать над диссертацией в Москве? Три года вы будет полностью обеспечены, пишите свою диссертацию, там и руководитель у вас будет, ведь эта академия по существу та же аспирантура!..
— Тема у меня такая, что я обязательно должен находиться в Грузии с ее музеями, архивами и научными центрами,— деликатно, но твердо отвечал Малхаз.
Вахтанг Петрович слушал его со вниманием и некоторым даже любопытством. Спросил, какая же это тема. Узнав, что директор школы работает над историей Самеба, одобрил его начинание и пообещал содействие.
Терпение Малхаза истощалось...
В какой-то момент его обуял страх, что Вахтанг Петрович наверняка раздумал переводить его в райком.
А он ведь уже привык к этой перспективе, и воображение успело нарисовать ему столько соблазнительных картин работы в райкоме и стремительного продвижения по службе, что какой-то новый поворот дела причинил бы ему большую досаду и разочарование.
Вахтанг Петрович сидел молча. Время от времени он взглядывал на Малхаза исподлобья, продолжая изучать его личное дело.
«Видно, ничего не выйдет»,— утратил надежду Малхаз, и ему непреодолимо захотелось вскочить со стула и тотчас покинуть эту душную, молчаливую комнату.
— Не хочешь, воля твоя,— проговорил наконец Вахтанг Петрович.— Мы тоже не станем тебя принуждать. Тем более что такие люди, как ты, здесь нам очень нужны. По правде говоря, предложил я тебе это потому, чтобы узнать твое отношение к науке и повышению своей квалификации. Ну, а если ты уже выбрал себе тему и думаешь серьезно над ней работать, что ж, тебе и карты в руки!
Вахтанг Петрович смотрел на него в упор, не мигая, точно стремился заглянуть в самую душу.
— Мы,— особо подчеркивая это местоимение, с еще большей убедительностью продолжал он,— решили перевести тебя в райком заведующим отделом агитации и пропаганды...
Малхаз почувствовал необыкновенно приятное, будоражащее душу и током пробежавшее по телу тепло. Радость это была, что ли...
Смятение охватило его, захотелось вскочить, двигаться, бежать куда-то, но выдержка и самообладание, унаследованные от деда и отца, загнали внутрь обуревавшие его чувства и пригвоздили к стулу.
Вахтанг Петрович выжидающе смотрел на Малхаза, а тот сидел, опустив голову, и секретарю очень понравилось его поведение. Ни излишней поспешности, ни излишнего восторга молодой человек не проявил. Он держался так, словно все слышанное его ни чуточку не волновало.
Хладнокровие и невозмутимость Малхаза покорили Вахтанга Петровича.
Но радость, птицей взметнувшаяся в сердце Зенклишвили, все же выдала его — голос его слегка дрогнул, когда он проговорил:
— Если я вас верно понял, заведующим отделом агитации и пропаганды...
— Да, да, заведующим,— тотчас подтвердил Вахтанг Петрович.
— А Цквитинидзе? — Малхаз поднял голову и посмотрел ему в глаза.
Вахтанг Петрович улыбнулся: это уже было согласие (собственно, иного ответа он и не ждал), и согласие красивое — окольное, вежливое, сдержанное. Это тоже понравилось первому секретарю.
— За Цквитинидзе не беспокойтесь, он работник способный, мы его не обидим,— секретарь извлек из изящного позолоченного портсигара импортную сигарету, с самодовольным видом закурил, затянулся,— крутанем небольшую карусель, и вы оба прекрасно устроитесь.
— Что крутанете?..— с почтительностью спросил Малхаз и впервые за всю эту беседу улыбнулся.
Вахтанг Петрович тоже улыбнулся,— несколько иначе, чем Малхаз.
— Ряд одновременных перемещений по службе мы для удобства называем «каруселью». Это, так сказать, наш жаргон. Вот теперь... но это должно остаться в полной тайне! — секретарь метнул в него быстрый, внезапно посуровевший взгляд, как бы предупреждая: «чтобы нигде ни слова!» — Вот теперь мы переведем второго секретаря на пост председателя исполкома райсовета, на его место изберем секретаря; на освободившееся место секретаря выдвинем Бежико, а на место Бежико тебя назначим. Понял, что такое карусель?..
-- И вправду отличная штука! Все в выигрыше, ни один не пострадал,— поддержал Малхаз.
Вахтанг Петрович громко, от души расхохотался. Ему все больше и больше нравился этот молодой человек с его несвойственной молодости степенностью, внутренней силой и этакой устойчивостью.
— Значит, так,— Вахтанг Петрович поднялся.— Будем считать вопрос решенным. Послезавтра я еду в Тбилиси для согласования и утверждения перемещений, а в следующую среду проведем вас на бюро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51