Свет почти не проникает с улицы в дом. Затаив дыхание, девочка прислушивается к шуму на нижнем этаже. Вскоре под лестницей раздаются медленные неуверенные шаги. Слышно тяжелое мужское дыхание. Муж.
– Пришел, – испуганно говорит дочь-призрак.
Женщина не двигается, ее лицо почти сливается с темнотой, только на щеке играет лучик света от уличного фонаря. В доме тишина. Снаружи по крыше стучит дождь.
– Он уже поднимается, – девочка приглушенно булькает, словно ее сунули под воду и она изо всех сил борется с кем-то, пытаясь выплыть. – Ты должна… – вынырнула, наконец, – перестать любить его.
Женщина всхлипывает. Зажмурившись, она трет пальцем брови и качает головой. Ей очень страшно.
– Перестань, мамочка! – кричит девочка. – Перестань любить его! – она уже почти визжит. – Перестань, перестань его любить, перестань!
Женщина всхлипывает громче. Девочка забивается в угол, ее трясет от ужаса, с одежды капает вода. На ковре медленно возникает мокрое пятно, кажется, это просто от дождя протекает крыша. Женщина смотрит на потолок, там набухают серебристые капли, они с мерным стуком падают вниз.
За спиной рев:
– Ты с ним встречаешься! – Капли разом хлынули с потолка, она промокает до нитки. – С этим приезжим!
Она качает головой и закрывает лицо руками. Плачет.
– Потаскуха! Ты думаешь, раз я умер, можно… можно…
– Я тебя не люблю, – бормочет она, – я тебя не люблю, я тебя…
– Любишь. Смотри, вот он я, здесь я.
Ни звука. Может, все, что она видит, – лишь плод воображения? Нет. Женщину хватают за волосы и тащат в темную глубину комнаты, она кричит от боли и ужаса. На нее с размаху наваливается огромная тень, женщина выставляет перед собой дрожащие руки, она пытается защититься от беснующегося мужа.
Клаудия уронила ручку и посмотрела в окно. Пальцы устали писать. В стекле отражалась Джессика, она стояла сзади, на границе между могучей тьмой и хрупким светом.
– Мамочка, ты уснула?
– Не знаю, деточка. Разве?
– Я иногда не могу понять, мам. Как ты думаешь, это важно?
– Что важно?
– Настоящая я или нет. Мам, я не знаю, то ли я есть, то ли нет меня.
Дождь монотонно барабанил по воде. Океан казался угольно-черным, миллионы искорок тускло блестели на поверхности. На бетонном причале у привязанных лодок скучали часовые, доски тихо поскрипывали всякий раз, как набегала волна. Военные в макинтошах защитного цвета осматривали в бинокли прибрежную зону.
– Ни черта не видать, – громко пожаловался один. Второй часовой промолчал.
Оранжевый предмет всплыл на поверхность метрах в тридцати от причала и поплыл, покачиваясь, в сторону утеса. Предмет слегка светился, наверное, из-за дождя, потому что луна давно скрылась за тучами. Первый часовой заметил, толкнул второго. Тот сразу же перевел бинокль влево.
– Дохлая рыба. Оранжевая дохлая рыба. Здоровенная.
Напарник кивнул, но все же продолжал вглядываться в море. Над предметом сгущался туман, а может дым. Вдруг рядом всплыл утопленник.
Часовые начали спускаться в лодку. Первый завел мотор, второй встал на носу и поднес бинокль к глазам. Лодку сильно качало, и стоять в ней удавалось с большим трудом.
Добравшись до утопленника, они с изумлением обнаружили, что тот одет по моде шестнадцатого века: парусиновые штаны, жилет, кожаные ботфорты. Мертвые, полные дождя глаза терпеливо смотрели в темное небо.
Мисс Лэрейси не спалось. По крыше стучал дождь. «Ветер с моря, ждите горя», – прошептала она. Ливень растревожил весь мир, небо и воздух, воду и землю. Снаружи накапливалось какое-то беспокойство. Мисс Лэрейси прямо чувствовала, как намокают стены, как жучки накидываются на гнилое дерево, жуют и бешено размножаются. Она сунула почерневший чайник с длинным носиком в печную духовку. Дождь заполнял водой все ямки, подгонял течение рек. Океан все больше вздувался.
Ветер ударил в окно. В щелке между тюлевыми занавесками мелькали неясные тени, снаружи явно кто-то бродил, но кто – не видать.
Она с детства любила дождь, любила грусть, которую он приносил с собой. Казалось, весь мир становится мягче и растворяется в небе. В такую ночь Элен любила забраться в теплую постель, нагретую двумя вынутыми из печи камнями, уютно закутаться в одеяло и слушать отца. Он рассказывал ей сказки или пел песни. Под мерный стук капель в памяти сами собой всплывали легенды. Отец рассказывал Элен о своих путешествиях на Лабрадор, об эскимосах и их странных обычаях, о том, как их женщины привязывают младенцев к спине и разжевывают для них пищу. Он рассказывал ей о Собачьем острове: летом туда на лодках свозили диких лаек и бросали на произвол судьбы. Зимой эскимосы забирали их для работы в упряжке. «Если подплыть поближе к берегу, то слышно, как ветер разносит звук, такой прекрасный и тоскливый, что плакать хочется». Отец садился на краешек кровати и накручивал на палец пушистые бакенбарды. Он продолжал рассказывать низким печальным голосом: «Это собаки выли от голода. Они собирались на берегу, когда мы проплывали мимо, лаяли, выли, грызлись между собой. Самые смелые бросались в воду и плыли за кораблем, они неотрывно смотрели нам в глаза, потом понимали, что не догнать, разворачивались и гребли обратно. Собаки били лапами по воде, рвались к берегу, но сил уже не оставалось». Отец продолжал рассказывать, он вспоминал о моряках из дальних портов, с которыми вместе плавал, о страшных чудовищах и о призраках. Элен всегда с восторгом слушала такие истории. Ребенку они казались самой что ни на есть настоящей правдой, не то, что скучный мир вокруг. Отец ненадолго замолкал, потом начинал петь, голос у него был высокий и по-мальчишески звонкий, совсем не тот, каким он обычно говорил. От его пения комната мягко покачивалась в такт, будто Элен села в лодку и вышла в море вместе с отцом, а его голос успокаивал волны и мог, казалось, спасти от всех напастей. Отец пел любимую песню Элен о том, как в 1897 году ее дедушка, Томас Лэрейси, замерз во льдах во время охоты на нерпу:
Помянем тех, кто не придет,
Ведь повезло не всем.
Тогда у острова Кабот
Нас было сорок семь.
Ловить удачу на лету
Ребятам не впервой.
Мы шли по морю и по льду,
Рискуя головой.
Мы били зверя как могли –
Добыли дюжин сто –
В такой отчаянной дали,
Где не бывал никто.
Все было так здорово, все были счастливы, много работали, морякам сопутствовала удача, но Элен уже знала, что грянет беда. Голос отца становился глуше и печальней, за окном было ненастье, сердце Элен начинало отчаянно колотиться.
Весна рвалась не в свой черед,
И ветер рвал волну.
И сорок семь сошли на лед,
А шлюп пошел ко дну.
А лед ломало и трясло,
Как черт свою кровать.
У нас крутое ремесло,
И нам не привыкать.
Отец ненадолго замолкал и заглядывал ей в глаза, словно сомневался, что дочь готова к рассказу о таком ужасном несчастье.
Покажем выдержку свою
Пустыне ледяной,
Где оступился в полынью
Наш славный рулевой.
Какую горестную весть
Несем в родимый край.
А ну – не плакать, сорок шесть;
Вперед, не отставай.
На нас проклятый снежный шквал
Бросался вновь и вновь.
И вот Том Лэрейси упал
И в нем замерзла кровь.
У Элен увлажнялись глаза, она слушала страшную историю о смерти деда. Сострадание мешалось с восторгом, голос отца был невыразимо прекрасен. Слезы бежали по щекам девочки. Элен как наяву видит ледяную пустыню. Вот на снегу, словно брошенный пес с Собачьего острова, лежит Том Лэрейси. На нем грубые шерстяные штаны, свитер и побитая молью куртка в белых хлопьях снежинок. Он лежит на боку, над ним склонились товарищи, они теснятся друг к другу, сами едва живые от пронизывающей стужи, и ничем не могут ему помочь. Тело засыпает снегом.
Его Господь к себе привел
В небесный теплый дом.
Зажег огонь, накрыл на стол:
«Согрейся, бедный Том».
Л нас убавилось число
И стало сорок пять.
Ну что ж – такое ремесло,
Не нам его менять.
Где нет земли и жизни нет,
Брели мы много дней.
И вот – встречай, Ньюфаундленд,
Своих простых парней.
Среди торосов и пурги
Не повезло двоим.
Но мы заплатим их долги
И память сохраним.
И станем жить, не зная дня,
Когда в нежданный час
Теплом небесного огня
Господь согреет нас.
Ужасная трагедия, и все же она заставляла поверить в силу человеческого духа, в силу, передающуюся из поколения в поколение, в способность преодолеть любые невзгоды. Элен не могла сдержать слез, и отец, закончив свое печальное повествование, склонялся к дочери и утешал ее.
Мисс Лэрейси смотрела на дождь за кухонным окном – через несколько месяцев он превратится в снег – и вспоминала. Отец заканчивал песню или рассказ, целовал Элен перед сном, его сильные руки разглаживали складки на детском одеяльце. Он проверял, тепло ли она укутана, и тихонько выходил из спальни, так обычно выходят из церкви. В комнате еще долго ощущалось его присутствие, след от его тела, почти светящийся в темноте, постепенно принимал другие очертания, и вот уже в ногах постели стоит Том Лэрейси, не тот, замерзший, скорчившийся на снегу, а теплый, живой, улыбающийся. Он смешно подмигивает Элен и приподнимает шляпу. Но вот его фигура постепенно тает в воздухе, словно он услышал любимую мелодию, которая зовет куда-то вдаль.
Том Лэрейси. Человек, которого Элен любила, хотя знала только по этой песне. Он умер много лет назад, но продолжал жить в ее сердце. Урия Слейни. Любовь всей ее жизни. Она знала его так же хорошо, как саму себя, у него была прекрасная душа, добрая и доверчивая. Мисс Лэрейси мечтала увидеть Урию снова, увидеть его дух, как раньше, когда он приходил из другого мира ее навестить.
Теперь духи куда-то исчезли. Если бы они только могли вырваться из своего заточения! «Выгляни, – пробормотала мисс Лэрейси. – Утешь старуху, скажи, что покоишься с миром». Она отвернулась от окна и посмотрела на печь. Вода в чайнике закипела, клубы пара начали собираться под потолком, и мисс Лэрейси радостно улыбнулась. «Покажись, – она прищурилась, стараясь разглядеть смутную фигуру жениха. – Ты ведь первый-то раз ко мне из пара пришел». Надежда блеснула и угасла. «Никогда теперь, – сказала наконец мисс Лэрейси, снимая чайник с плиты. – Никогда-никогда. Таков уж мой крест».
Джозеф обтер Тари мокрым полотенцем и осторожно промокнул лишнюю воду. Девочку била дрожь, она старалась укутаться, но Джозеф уже в который раз стянул с нее одеяло.
– Прости меня, солнышко, – прошептал он, – но нам обязательно нужно сбить температуру. Под одеялом тебе станет теплее, и она снова поднимется.
Тари трясло, но она храбро кивнула:
– Ладно.
Джозеф окунул полотенце в воду и отжал. Он боялся, что жар никогда не спадет. Он боялся, что произойдет непоправимое. Ему стоило большого труда делать вид, что он уверен в благополучном исходе болезни. «Зачем я ее сюда привез? Но откуда ж мне было знать? Мы поехали в отпуск. Откуда мне было знать?» Его преследовали воспоминания: вот Клаудия сидит на полу, уткнувшись лицом в колени, а Джозеф прижимает Тари к себе, чтобы она не видела этой ужасной сцены: вот бородатый человек машет ему из окна сарая, вот утопленники смотрят на него, в их глазах застыло терпеливое ожидание.
Было уже за полночь. Время сомнений и самобичевания. В голове шумело, одолевали мрачные мысли. Джозеф успокоился, только когда столбик ртути в градуснике остановился на отметке «тридцать семь и одна». Он вдруг заметил, какая тишина стоит в доме и на улице. Дождь перестал. Джозеф посмотрел на Тари. Она спокойно лежала на постели, озноб пропал, дыхание стало ровным, на лбу выступил пот. Кризис миновал.
Джозеф поднялся с колен. Было чему радоваться – опасности для жизни больше нет. Он так боялся потерять Тари, но теперь кошмар отступил, а вместе с ним изменилось и восприятие жутковатых событий последних дней. Надо позвонить Ким. Вот сейчас пойти и позвонить. Он поглядел на телефон у изголовья кровати. Позвонить или заставить ее еще немного помучиться? Пусть помучается, ей полезно.
Если уж говорить с Ким, то наедине. Не надо беспокоить ребенка. Он пошел вниз, по дороге включил свет в прихожей, потом на кухне и только после этого снял трубку и набрал номер жены.
– Упала до тридцати семи, – без всяких вступлений сообщил он, когда Ким ответила после первого же гудка.
– Слава богу.
Джозеф представил себе, как Ким качает головой, стряхивает с себя все горести и напасти, которые могли навалиться на нее в эту ночь. Еще бы чуть-чуть…
– Я с ней посижу, посмотрю, как пойдут дела…
– Ты совсем вымотаешься.
– Ничего. – В черном окне, все еще мокром от дождя, отражалась кухня. Джозеф отвел взгляд: он боялся, что увидит там чье-нибудь ухмыляющееся лицо, боялся, что пудовые кулаки разобьют стекло.
– Завтра ты будешь совсем больной. Сил не останется.
– Сил? – он усмехнулся, потом надолго замолчал. – Мы завтра домой возвращаемся.
– Нельзя вести машину, когда не выспался. Я лучше сама за вами приеду.
– Да нет, не надо.
– Тари сейчас нужна мать.
Они снова помолчали. Джозеф уплыл мыслями куда-то далеко, хотя его рука по-прежнему сжимала трубку. Он вздохнул и снова вернулся на землю. Оглядел свои ступни на деревянном полу. Серые носки. Пососал нижнюю губу и украдкой взглянул в окно. Никого. Темнота начала таять, черный цвет сменился серым, на улице как будто серый туман разливался. Джозеф обвел взглядом кухню. Стекла во встроенных шкафчиках, за ними сваленная в кучу посуда, черно-белая эмалированная плита, сразу видно, какая она старая: рядом крепкий деревянный стол. Джозеф выбирал дом с таким расчетом, чтобы он понравился Ким. Все-таки надеялся, что они преодолеют все противоречия и проведут лето вместе.
Так чего ж он тогда упирается? Наверное, хочет наказать Ким за то, что она выгнала его из дома и разбила семью.
– Джозеф?
– Не знаю.
– Чего ты не знаешь?
– А вдруг, когда ты приедешь, дела у нас с тобой пойдут еще хуже? Я не хочу, чтобы Тари расстраивалась.
– Наоборот, она обрадуется, когда увидит нас вместе.
– А потом что? Опять ее разочаровывать?
– Ну ладно, хорошо. Как скажешь. Договорились. Тебе решать. – Она повесила трубку.
Джозеф с минуту слушал короткие гудки, трубка выскальзывала из ладони. Он не ожидал, что Ким так быстро сдастся. Опять один. Нет, не один, он связан со своим родным поселком, с его людьми, с тревогой, поселившейся в этих краях. Ким отгородилась сетью телефонных проводов. А ведь когда-то была опорой и талисманом.
Джозеф медленно повесил трубку. Ничего не вышло, стало только хуже. Он повернулся к окну. Пусто. А что там, собственно, должно быть? Джозеф прижался к стеклу, словно хотел наказать себя страхом, словно ждал, что из темноты выплывет лицо одного из сегодняшних утопленников. Откуда они взялись под пристанью? И вообще, может, ему все только привиделось?
Внезапно дождь хлынул с такой силой, как будто по крыше застучали булыжники. Джозеф представил, как падают в океан капли, как все мертвецы поднимают головы и смотрят на круги, бегущие по воде. Грань между воздухом и морем становится все незаметнее. Мертвецы ждут. Они надеются, что дождь сольется с океаном и освободит их из заточения.
Томми Квилти было года два, когда его украли феи. Он вернулся совсем другим ребенком. Вскоре после этого он начал замечать вокруг людей разноцветные пятна. Младенцев окружали самые устойчивые и чистые цвета, но это случалось и с людьми постарше. У одних цвета по мере взросления тускнели, а у других оставались такими же красочными. Похоже, все зависело от того, как человек распоряжается своей жизнью. Тот, кто заботился о других, сохранял здоровые краски, а тот, кто думал только о собственной выгоде, терял даже самые основные цвета. Томми понадобилось совсем немного времени, чтобы понять: люди, лишенные цвета, всегда грубы и невнимательны к окружающим. Им недоставало какого-то внутреннего качества. Томми подозревал, что этим качеством было сострадание. Таких людей следовало избегать, в их присутствии он всегда чувствовал себя очень плохо. Мисс Лэрейси рассказала однажды, что красочные пятна называются аурами. Она и сама их видела, так что в даре Томми не было ничего плохого. В обществе мисс Лэрейси Томми всегда чувствовал себя уверенно, но в отсутствие этой удивительной женщины он начинал бояться своих способностей.
Больше всего расстраивало, что людей, от которых исходил свет, с годами становилось все меньше и меньше. При этом ауры деревьев, травы, океана и неба своих цветов не меняли. Томми не мог сказать наверняка: происходит ли что-то с людьми или он просто теряет свой дар. Мисс Лэрейси тоже заметила, что ауры бледнеют. Она объясняла это так: «Коли человек в сказку верить перестает, так и ауре его приходит конец». Может быть, мисс Лэрейси и права, но сомнения никуда не девались. Сколько бы мисс Лэрейси не называла его особенным, Томми по-прежнему боялся, что с ним что-то не так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Пришел, – испуганно говорит дочь-призрак.
Женщина не двигается, ее лицо почти сливается с темнотой, только на щеке играет лучик света от уличного фонаря. В доме тишина. Снаружи по крыше стучит дождь.
– Он уже поднимается, – девочка приглушенно булькает, словно ее сунули под воду и она изо всех сил борется с кем-то, пытаясь выплыть. – Ты должна… – вынырнула, наконец, – перестать любить его.
Женщина всхлипывает. Зажмурившись, она трет пальцем брови и качает головой. Ей очень страшно.
– Перестань, мамочка! – кричит девочка. – Перестань любить его! – она уже почти визжит. – Перестань, перестань его любить, перестань!
Женщина всхлипывает громче. Девочка забивается в угол, ее трясет от ужаса, с одежды капает вода. На ковре медленно возникает мокрое пятно, кажется, это просто от дождя протекает крыша. Женщина смотрит на потолок, там набухают серебристые капли, они с мерным стуком падают вниз.
За спиной рев:
– Ты с ним встречаешься! – Капли разом хлынули с потолка, она промокает до нитки. – С этим приезжим!
Она качает головой и закрывает лицо руками. Плачет.
– Потаскуха! Ты думаешь, раз я умер, можно… можно…
– Я тебя не люблю, – бормочет она, – я тебя не люблю, я тебя…
– Любишь. Смотри, вот он я, здесь я.
Ни звука. Может, все, что она видит, – лишь плод воображения? Нет. Женщину хватают за волосы и тащат в темную глубину комнаты, она кричит от боли и ужаса. На нее с размаху наваливается огромная тень, женщина выставляет перед собой дрожащие руки, она пытается защититься от беснующегося мужа.
Клаудия уронила ручку и посмотрела в окно. Пальцы устали писать. В стекле отражалась Джессика, она стояла сзади, на границе между могучей тьмой и хрупким светом.
– Мамочка, ты уснула?
– Не знаю, деточка. Разве?
– Я иногда не могу понять, мам. Как ты думаешь, это важно?
– Что важно?
– Настоящая я или нет. Мам, я не знаю, то ли я есть, то ли нет меня.
Дождь монотонно барабанил по воде. Океан казался угольно-черным, миллионы искорок тускло блестели на поверхности. На бетонном причале у привязанных лодок скучали часовые, доски тихо поскрипывали всякий раз, как набегала волна. Военные в макинтошах защитного цвета осматривали в бинокли прибрежную зону.
– Ни черта не видать, – громко пожаловался один. Второй часовой промолчал.
Оранжевый предмет всплыл на поверхность метрах в тридцати от причала и поплыл, покачиваясь, в сторону утеса. Предмет слегка светился, наверное, из-за дождя, потому что луна давно скрылась за тучами. Первый часовой заметил, толкнул второго. Тот сразу же перевел бинокль влево.
– Дохлая рыба. Оранжевая дохлая рыба. Здоровенная.
Напарник кивнул, но все же продолжал вглядываться в море. Над предметом сгущался туман, а может дым. Вдруг рядом всплыл утопленник.
Часовые начали спускаться в лодку. Первый завел мотор, второй встал на носу и поднес бинокль к глазам. Лодку сильно качало, и стоять в ней удавалось с большим трудом.
Добравшись до утопленника, они с изумлением обнаружили, что тот одет по моде шестнадцатого века: парусиновые штаны, жилет, кожаные ботфорты. Мертвые, полные дождя глаза терпеливо смотрели в темное небо.
Мисс Лэрейси не спалось. По крыше стучал дождь. «Ветер с моря, ждите горя», – прошептала она. Ливень растревожил весь мир, небо и воздух, воду и землю. Снаружи накапливалось какое-то беспокойство. Мисс Лэрейси прямо чувствовала, как намокают стены, как жучки накидываются на гнилое дерево, жуют и бешено размножаются. Она сунула почерневший чайник с длинным носиком в печную духовку. Дождь заполнял водой все ямки, подгонял течение рек. Океан все больше вздувался.
Ветер ударил в окно. В щелке между тюлевыми занавесками мелькали неясные тени, снаружи явно кто-то бродил, но кто – не видать.
Она с детства любила дождь, любила грусть, которую он приносил с собой. Казалось, весь мир становится мягче и растворяется в небе. В такую ночь Элен любила забраться в теплую постель, нагретую двумя вынутыми из печи камнями, уютно закутаться в одеяло и слушать отца. Он рассказывал ей сказки или пел песни. Под мерный стук капель в памяти сами собой всплывали легенды. Отец рассказывал Элен о своих путешествиях на Лабрадор, об эскимосах и их странных обычаях, о том, как их женщины привязывают младенцев к спине и разжевывают для них пищу. Он рассказывал ей о Собачьем острове: летом туда на лодках свозили диких лаек и бросали на произвол судьбы. Зимой эскимосы забирали их для работы в упряжке. «Если подплыть поближе к берегу, то слышно, как ветер разносит звук, такой прекрасный и тоскливый, что плакать хочется». Отец садился на краешек кровати и накручивал на палец пушистые бакенбарды. Он продолжал рассказывать низким печальным голосом: «Это собаки выли от голода. Они собирались на берегу, когда мы проплывали мимо, лаяли, выли, грызлись между собой. Самые смелые бросались в воду и плыли за кораблем, они неотрывно смотрели нам в глаза, потом понимали, что не догнать, разворачивались и гребли обратно. Собаки били лапами по воде, рвались к берегу, но сил уже не оставалось». Отец продолжал рассказывать, он вспоминал о моряках из дальних портов, с которыми вместе плавал, о страшных чудовищах и о призраках. Элен всегда с восторгом слушала такие истории. Ребенку они казались самой что ни на есть настоящей правдой, не то, что скучный мир вокруг. Отец ненадолго замолкал, потом начинал петь, голос у него был высокий и по-мальчишески звонкий, совсем не тот, каким он обычно говорил. От его пения комната мягко покачивалась в такт, будто Элен села в лодку и вышла в море вместе с отцом, а его голос успокаивал волны и мог, казалось, спасти от всех напастей. Отец пел любимую песню Элен о том, как в 1897 году ее дедушка, Томас Лэрейси, замерз во льдах во время охоты на нерпу:
Помянем тех, кто не придет,
Ведь повезло не всем.
Тогда у острова Кабот
Нас было сорок семь.
Ловить удачу на лету
Ребятам не впервой.
Мы шли по морю и по льду,
Рискуя головой.
Мы били зверя как могли –
Добыли дюжин сто –
В такой отчаянной дали,
Где не бывал никто.
Все было так здорово, все были счастливы, много работали, морякам сопутствовала удача, но Элен уже знала, что грянет беда. Голос отца становился глуше и печальней, за окном было ненастье, сердце Элен начинало отчаянно колотиться.
Весна рвалась не в свой черед,
И ветер рвал волну.
И сорок семь сошли на лед,
А шлюп пошел ко дну.
А лед ломало и трясло,
Как черт свою кровать.
У нас крутое ремесло,
И нам не привыкать.
Отец ненадолго замолкал и заглядывал ей в глаза, словно сомневался, что дочь готова к рассказу о таком ужасном несчастье.
Покажем выдержку свою
Пустыне ледяной,
Где оступился в полынью
Наш славный рулевой.
Какую горестную весть
Несем в родимый край.
А ну – не плакать, сорок шесть;
Вперед, не отставай.
На нас проклятый снежный шквал
Бросался вновь и вновь.
И вот Том Лэрейси упал
И в нем замерзла кровь.
У Элен увлажнялись глаза, она слушала страшную историю о смерти деда. Сострадание мешалось с восторгом, голос отца был невыразимо прекрасен. Слезы бежали по щекам девочки. Элен как наяву видит ледяную пустыню. Вот на снегу, словно брошенный пес с Собачьего острова, лежит Том Лэрейси. На нем грубые шерстяные штаны, свитер и побитая молью куртка в белых хлопьях снежинок. Он лежит на боку, над ним склонились товарищи, они теснятся друг к другу, сами едва живые от пронизывающей стужи, и ничем не могут ему помочь. Тело засыпает снегом.
Его Господь к себе привел
В небесный теплый дом.
Зажег огонь, накрыл на стол:
«Согрейся, бедный Том».
Л нас убавилось число
И стало сорок пять.
Ну что ж – такое ремесло,
Не нам его менять.
Где нет земли и жизни нет,
Брели мы много дней.
И вот – встречай, Ньюфаундленд,
Своих простых парней.
Среди торосов и пурги
Не повезло двоим.
Но мы заплатим их долги
И память сохраним.
И станем жить, не зная дня,
Когда в нежданный час
Теплом небесного огня
Господь согреет нас.
Ужасная трагедия, и все же она заставляла поверить в силу человеческого духа, в силу, передающуюся из поколения в поколение, в способность преодолеть любые невзгоды. Элен не могла сдержать слез, и отец, закончив свое печальное повествование, склонялся к дочери и утешал ее.
Мисс Лэрейси смотрела на дождь за кухонным окном – через несколько месяцев он превратится в снег – и вспоминала. Отец заканчивал песню или рассказ, целовал Элен перед сном, его сильные руки разглаживали складки на детском одеяльце. Он проверял, тепло ли она укутана, и тихонько выходил из спальни, так обычно выходят из церкви. В комнате еще долго ощущалось его присутствие, след от его тела, почти светящийся в темноте, постепенно принимал другие очертания, и вот уже в ногах постели стоит Том Лэрейси, не тот, замерзший, скорчившийся на снегу, а теплый, живой, улыбающийся. Он смешно подмигивает Элен и приподнимает шляпу. Но вот его фигура постепенно тает в воздухе, словно он услышал любимую мелодию, которая зовет куда-то вдаль.
Том Лэрейси. Человек, которого Элен любила, хотя знала только по этой песне. Он умер много лет назад, но продолжал жить в ее сердце. Урия Слейни. Любовь всей ее жизни. Она знала его так же хорошо, как саму себя, у него была прекрасная душа, добрая и доверчивая. Мисс Лэрейси мечтала увидеть Урию снова, увидеть его дух, как раньше, когда он приходил из другого мира ее навестить.
Теперь духи куда-то исчезли. Если бы они только могли вырваться из своего заточения! «Выгляни, – пробормотала мисс Лэрейси. – Утешь старуху, скажи, что покоишься с миром». Она отвернулась от окна и посмотрела на печь. Вода в чайнике закипела, клубы пара начали собираться под потолком, и мисс Лэрейси радостно улыбнулась. «Покажись, – она прищурилась, стараясь разглядеть смутную фигуру жениха. – Ты ведь первый-то раз ко мне из пара пришел». Надежда блеснула и угасла. «Никогда теперь, – сказала наконец мисс Лэрейси, снимая чайник с плиты. – Никогда-никогда. Таков уж мой крест».
Джозеф обтер Тари мокрым полотенцем и осторожно промокнул лишнюю воду. Девочку била дрожь, она старалась укутаться, но Джозеф уже в который раз стянул с нее одеяло.
– Прости меня, солнышко, – прошептал он, – но нам обязательно нужно сбить температуру. Под одеялом тебе станет теплее, и она снова поднимется.
Тари трясло, но она храбро кивнула:
– Ладно.
Джозеф окунул полотенце в воду и отжал. Он боялся, что жар никогда не спадет. Он боялся, что произойдет непоправимое. Ему стоило большого труда делать вид, что он уверен в благополучном исходе болезни. «Зачем я ее сюда привез? Но откуда ж мне было знать? Мы поехали в отпуск. Откуда мне было знать?» Его преследовали воспоминания: вот Клаудия сидит на полу, уткнувшись лицом в колени, а Джозеф прижимает Тари к себе, чтобы она не видела этой ужасной сцены: вот бородатый человек машет ему из окна сарая, вот утопленники смотрят на него, в их глазах застыло терпеливое ожидание.
Было уже за полночь. Время сомнений и самобичевания. В голове шумело, одолевали мрачные мысли. Джозеф успокоился, только когда столбик ртути в градуснике остановился на отметке «тридцать семь и одна». Он вдруг заметил, какая тишина стоит в доме и на улице. Дождь перестал. Джозеф посмотрел на Тари. Она спокойно лежала на постели, озноб пропал, дыхание стало ровным, на лбу выступил пот. Кризис миновал.
Джозеф поднялся с колен. Было чему радоваться – опасности для жизни больше нет. Он так боялся потерять Тари, но теперь кошмар отступил, а вместе с ним изменилось и восприятие жутковатых событий последних дней. Надо позвонить Ким. Вот сейчас пойти и позвонить. Он поглядел на телефон у изголовья кровати. Позвонить или заставить ее еще немного помучиться? Пусть помучается, ей полезно.
Если уж говорить с Ким, то наедине. Не надо беспокоить ребенка. Он пошел вниз, по дороге включил свет в прихожей, потом на кухне и только после этого снял трубку и набрал номер жены.
– Упала до тридцати семи, – без всяких вступлений сообщил он, когда Ким ответила после первого же гудка.
– Слава богу.
Джозеф представил себе, как Ким качает головой, стряхивает с себя все горести и напасти, которые могли навалиться на нее в эту ночь. Еще бы чуть-чуть…
– Я с ней посижу, посмотрю, как пойдут дела…
– Ты совсем вымотаешься.
– Ничего. – В черном окне, все еще мокром от дождя, отражалась кухня. Джозеф отвел взгляд: он боялся, что увидит там чье-нибудь ухмыляющееся лицо, боялся, что пудовые кулаки разобьют стекло.
– Завтра ты будешь совсем больной. Сил не останется.
– Сил? – он усмехнулся, потом надолго замолчал. – Мы завтра домой возвращаемся.
– Нельзя вести машину, когда не выспался. Я лучше сама за вами приеду.
– Да нет, не надо.
– Тари сейчас нужна мать.
Они снова помолчали. Джозеф уплыл мыслями куда-то далеко, хотя его рука по-прежнему сжимала трубку. Он вздохнул и снова вернулся на землю. Оглядел свои ступни на деревянном полу. Серые носки. Пососал нижнюю губу и украдкой взглянул в окно. Никого. Темнота начала таять, черный цвет сменился серым, на улице как будто серый туман разливался. Джозеф обвел взглядом кухню. Стекла во встроенных шкафчиках, за ними сваленная в кучу посуда, черно-белая эмалированная плита, сразу видно, какая она старая: рядом крепкий деревянный стол. Джозеф выбирал дом с таким расчетом, чтобы он понравился Ким. Все-таки надеялся, что они преодолеют все противоречия и проведут лето вместе.
Так чего ж он тогда упирается? Наверное, хочет наказать Ким за то, что она выгнала его из дома и разбила семью.
– Джозеф?
– Не знаю.
– Чего ты не знаешь?
– А вдруг, когда ты приедешь, дела у нас с тобой пойдут еще хуже? Я не хочу, чтобы Тари расстраивалась.
– Наоборот, она обрадуется, когда увидит нас вместе.
– А потом что? Опять ее разочаровывать?
– Ну ладно, хорошо. Как скажешь. Договорились. Тебе решать. – Она повесила трубку.
Джозеф с минуту слушал короткие гудки, трубка выскальзывала из ладони. Он не ожидал, что Ким так быстро сдастся. Опять один. Нет, не один, он связан со своим родным поселком, с его людьми, с тревогой, поселившейся в этих краях. Ким отгородилась сетью телефонных проводов. А ведь когда-то была опорой и талисманом.
Джозеф медленно повесил трубку. Ничего не вышло, стало только хуже. Он повернулся к окну. Пусто. А что там, собственно, должно быть? Джозеф прижался к стеклу, словно хотел наказать себя страхом, словно ждал, что из темноты выплывет лицо одного из сегодняшних утопленников. Откуда они взялись под пристанью? И вообще, может, ему все только привиделось?
Внезапно дождь хлынул с такой силой, как будто по крыше застучали булыжники. Джозеф представил, как падают в океан капли, как все мертвецы поднимают головы и смотрят на круги, бегущие по воде. Грань между воздухом и морем становится все незаметнее. Мертвецы ждут. Они надеются, что дождь сольется с океаном и освободит их из заточения.
Томми Квилти было года два, когда его украли феи. Он вернулся совсем другим ребенком. Вскоре после этого он начал замечать вокруг людей разноцветные пятна. Младенцев окружали самые устойчивые и чистые цвета, но это случалось и с людьми постарше. У одних цвета по мере взросления тускнели, а у других оставались такими же красочными. Похоже, все зависело от того, как человек распоряжается своей жизнью. Тот, кто заботился о других, сохранял здоровые краски, а тот, кто думал только о собственной выгоде, терял даже самые основные цвета. Томми понадобилось совсем немного времени, чтобы понять: люди, лишенные цвета, всегда грубы и невнимательны к окружающим. Им недоставало какого-то внутреннего качества. Томми подозревал, что этим качеством было сострадание. Таких людей следовало избегать, в их присутствии он всегда чувствовал себя очень плохо. Мисс Лэрейси рассказала однажды, что красочные пятна называются аурами. Она и сама их видела, так что в даре Томми не было ничего плохого. В обществе мисс Лэрейси Томми всегда чувствовал себя уверенно, но в отсутствие этой удивительной женщины он начинал бояться своих способностей.
Больше всего расстраивало, что людей, от которых исходил свет, с годами становилось все меньше и меньше. При этом ауры деревьев, травы, океана и неба своих цветов не меняли. Томми не мог сказать наверняка: происходит ли что-то с людьми или он просто теряет свой дар. Мисс Лэрейси тоже заметила, что ауры бледнеют. Она объясняла это так: «Коли человек в сказку верить перестает, так и ауре его приходит конец». Может быть, мисс Лэрейси и права, но сомнения никуда не девались. Сколько бы мисс Лэрейси не называла его особенным, Томми по-прежнему боялся, что с ним что-то не так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50