Чтобы поддержать разговор, я ответила ему, что англичане, может быть, совсем не придут сюда, а войну выиграют немцы. А он мне на это:
— А нам какое дело? Что немцы, что англичане — все одно, лишь бы кто-нибудь наконец выиграл войну... для нас важно, чтобы можно было делать дела.
Он произнес эти слова громким голосом и с большой уверенностью, но тут его сын, одиноко стоявший на краю мачеры и смотревший на расстилавшуюся перед каким панораму Фонди, обернулся как ужаленный и воскликнул:
— Тебе, может быть, все равно, но что касается меня... если войну выиграют немцы, я убью себя.
Он сказал это так серьезно и с таким убеждением, что я удивилась и спросила:
— А что же такого сделали тебе немцы?
Он посмотрел на меня косо и сказал:
— Мне лично — ничего... но ответь мне, если кто-нибудь велит тебе: возьми себе в дом эту ядовитую змею и ухаживай за ней, что ты на это скажешь?
Я с удивлением ответила ему:
— Я, конечно, не стала бы держать змею в доме.
— А почему? Ведь эта змея не сделала тебе еще ничего плохого, разве не так?
— Так, но все знают, что ядовитая змея рано или поздно ужалит тебя.
— А разве это не то же самое? Я знаю, что немцы, вернее сказать — нацисты, даже если они мне лично не сделали ничего плохого, не сегодня — завтра начнут кусаться, как змеи.
Но тут Филиппо, слушавший наш разговор со все возрастающим нетерпением, начал кричать:
— За стол, за стол... довольно о немцах, довольно об англичанах... суп уже на столе.
Его сын, может быть приняв меня за простую крестьянку, решил, что не стоит тратить слов попусту, и пошел вместе с другими к столу.
Что это был за пир! Я никогда не забуду его; здесь все было необычно. Необычен был длинный и узкий стол на длинной и узкой мачере; прямо под нами спускалась вниз, в долину Фонди, гигантская лестница ма- чер, вокруг нас высились горы, над нами — голубое небо с кротким, но еще жарким сентябрьским солнцем. А на столе все, что душе угодно: тарелки с колбасой и ветчиной, овечий сыр, домашние хлебцы, свежие и хрустящие, маринованные огурчики и всякая зелень, крутые яйца и сливочное масло, полные тарелки супа с лапшой и фасолью, которые дочь, жена и мать Филиппо приносили из шалаша, служившего им кухней, и ставили на стол. Было и вино в больших бутылях и даже бутылка коньяку. Глядя на все это, не верилось, что в долине невозможно ничего достать, что одно яйцо стоит восемь лир и что в Риме люди умирают с голоду. Филиппо, потирая руки, ходил вокруг стола, на лице его было написано удовлетворение.
— Будем есть и пить... все равно придут англичане и вернется изобилие,— без умолку повторял он.
Я, право, не знаю, почему он был так уверен, что англичане принесут с собой изобилие. Здесь в горах все были в этом уверены и неустанно повторяли это друг другу. Вероятно, это убеждение поддерживали в них радиопередачи. Мне рассказали, что по радио выступал англичанин, который говорил по-итальянски, как настоящий итальянец, и этот англичанин каждый день сообщал, что с приходом англичан все будут как сыр в масле кататься.
Ну, хватит об этом. Как только суп был разлит по тарелкам, мы сели за стол. Сколько нас было всего? Во-первых, Филиппо с женой, сыном и дочерью; затем Париде с женой Луизой, маленькой женщиной с русыми вьющимися волосами, голубыми глазами и хитрым лицом, а с ними их сынишка Донато; Томмазино был с
женой, высокой и худой женщиной с усатым и мрачным лошадиным лицом, и дочерью, у которой было такое же лошадиное лицо, как у матери, только более кроткое, с черными добрыми глазами; было еще четверо или пятеро мужчин, оборванных и небритых, насколько я поняла, это были беженцы из Фонди, не отстававшие ни на шаг от Филиппо — своего признанного вожака. Филиппо пригласил их всех, чтобы отпраздновать годовщину своей свадьбы, но об этом я узнала позже, тогда же мне показалось, что у Филиппо было столько запасов, что он просто не знал, куда их девать, и поэтому каждый день приглашал всех местных жителей к столу.
Пир продолжался без преувеличения часа три. Сначала мы ели суп с лапшой и фасолью, лапша была очень вкусная, сделанная на яйцах, золотистого цвета, фасоль тоже была самого лучшего качества, белая, большая и мягкая, таявшая во рту, как масло. Суп был такой вкусный, что каждый съел по две, а некоторые даже по три полные до краев тарелки. После супа ели закуску: домашнюю ветчину, немного соленую, но возбуждающую аппетит, домашнюю колбасу, крутые яйца, различные маринады. После закуски женщины побежали в ближайший шалаш и принесли каждая по блюду, полному большими кусками жареной телятины высшего качества, нежной и белой: как раз накануне кто-то зарезал теленка, и Филиппо купил несколько килограммов телятины. После телятины была подана молодая баранина, приготовленная маленькими кусочками под белым кисло-сладким соусом, очень вкусным; потом мы ели еще овечий сыр, твердый, как камень, и острый, вызывавший жажду, которую мы заливали вином; после сыра подали апельсины, фиги, виноград, сухие фрукты. Было даже сладкое: пирожные из рассыпчатого теста, испеченные здесь же в печке и посыпанные сахарной пудрой с ванилью; наконец, к коньяку дочь Филиппо принесла из дому коробку настоящего печенья. Сколько мы выпили? Я думаю, что не меньше литра вина на человека, некоторые, конечно, выпили больше литра, а другие и четвертинки не выпили, как, например, Розетта, никогда не пившая вина. Трудно описать веселье, царившее за столом: все ели и пили и говорили только о еде и питье, о том, что они ели и пили сейчас, о том, что они хотели
бы съесть или выпить, или о том, что они когда-либо ели или пили. Для жителей Фонди, как и для жителей моей родной деревни, еда и питье имели такое же значение, как для римских жителей собственный автомобиль и квартира в Париоли; в деревне смотрят с презрением на человека, который мало ест и пьет: если ты хочешь, чтобы тебя уважали, считались с тобой и называли синьором, ты должен как можно больше есть и пить — только этим можно заслужить всеобщее уважение и почет. Я сидела рядом с женой Филиппо, женщиной с очень бледным лицом и огромной грудью, о которой я уже сказала, что она казалась больной. Ей было не до веселья, бедняжке, было видно, что она чувствует себя плохо; и все же она хвасталась запасами, которые у них всегда бывали в доме:
— У нас никогда не было меньше сорока свежих яиц, шести окороков и столько же колбас, а сыра — так не меньше двенадцати головок... Сала мы ели столько, что однажды после еды я рыгнула и кусок сала из желудка вернулся обратно в рот, так что у меня стало вдруг два языка, только второй был белый.
Это она мне так сказала, чтобы произвести на меня впечатление. Одним словом, это были все простые, деревенские люди, не знавшие, что настоящие городские синьоры едят немного, даже совсем мало, особенно женщины, а деньги тратят на обстановку, драгоценности и наряды. Здешние же люди были одеты, как настоящие оборванцы, но гордились своими колбасами и салом, как римские синьоры гордятся вечерними туалетами.
Филиппо пил больше всех, во-первых, потому, что, как он нам сообщил, была годовщина его свадьбы, а во- вторых, он вообще был не дурак выпить; потом я часто видела в любое время, даже в девять часов утра, как у него блестят глаза и нос становится красным. В середине пирушки Филиппо, может быть, потому, что был уже пьян, вдруг пустился в откровенность.
— Послушайте, что я вам скажу,— заговорил он вдруг, держа стакан в руке,— война плоха только для дураков, а для умных — наоборот. Знаете, что я хочу написать в моем магазине над кассой? «Дураков здесь не водится». Так говорят в Неаполе, и у нас так говорят; и это чистая правда. Я не дурак и никогда им не
буду, потому что на этом свете есть только две категории людей: дураки и умные,— и все, кто это понимает, не хотят принадлежать к первой категории. Некоторые вещи надо знать и не давать обвести себя вокруг пальца. Дураки верят тому, что пишут газеты, платят налоги, идут воевать и даже умирают. Умные же... одним словом, умные делают наоборот —- вот и все. В наши времена дураки пропадают, а умные спасаются, дураки поневоле становятся еще глупее, чем обычно, а умным приходится быть еще умнее. Вы знаете пословицу: лучше живой осел, чем мертвый доктор; или еще другую: лучше яйцо сегодня, чем курица завтра; а вот и еще одна: только трусы сдерживают обещания. Я вам скажу больше: пришло такое время, когда в мире уже не будет места для дураков, никто не сможет позволить себе роскошь быть дураком, хотя бы даже на один день; надо быть умными, очень умными, умнейшими, потому что живем мы в опасные времена, попробуй дай кому- нибудь палец, сейчас же отхватят руку. Видите, что случилось с бедняжкой Муссолини, который думал только о маленькой войне во Франции, величиной с палец, а пришлось ему отдать всю руку, воюя против всего света, и теперь у него уже больше ничего нет, и ему поневоле приходится быть дураком, а ведь он всегда хотел быть умным. Поверьте мне, правительства приходят и уходят, они воюют между собой, сдирают с простых людей шкуру, а потом мирятся и делают все, что им угодно, но единственное, что имеет значение и никогда не меняется,— это торговые дела. Пусть придут немцы, англичане или русские, для нас, коммерсантов, единственным важным делом остается торговля, и если торговля идет хорошо, то все идет хорошо.
Эта речь, должно быть, стоила Филиппо неимоверных усилий, лоб и виски у него покрылись крупными каплями пота, он выпил залпом свой стакан и вытер лицо платком. Беженцы, группировавшиеся вокруг Филиппо, горячо одобрили его речь и льстили ему, да это и понятно, потому что все эти мошенники и подлизы ели за его счет.
— Да здравствует Филиппо! Да здравствует торговля! — закричал один из них.
Другой заметил, посмеиваясь:
— Ты можешь смело сказать, что торговля остается неизменной: столько событий произошло за последнее время, но торговля продолжается и твои дела по-прежнему идут хорошо. Разве не так, Филиппо?
Третий, с видом всезнайки, сказал удивленно:
— Пусть придут немцы или англичане, с этим я согласен, но ты не можешь серьезно хотеть, чтобы пришли русские, Филиппо.
— Это почему же? — спросил Филиппо, и мне показалось, что он уже настолько пьян, что ничего не понимает.
— Потому что русские не дадут тебе торговать, разве ты этого не знаешь, Филиппо? Русские больше всего на свете не любят торговцев.
— Идиоты,— тихо и задумчиво сказал Филиппо, наполняя опять свой стакан вином из бутыли и любовно смотря в него. Наконец, четвертый воскликнул:
— Ты великий человек, Филиппо, и ты прав, дураков здесь нет, это чистая правда.
Искренность, с которой была произнесена эта фраза, заставила всех расхохотаться, но вдруг сын Филиппо вскочил с места и сказал, нахмурившись: — Все здесь умны, кроме меня, я один дурак.— Все внезапно замолчали и смотрели с недоумением друг на друга, а он после небольшой паузы продолжал: —А так как дуракам не место в компании умных, извините меня, я пойду пройдусь.
Сказав это, он, не обращая внимания на крики: — Почему ты обижаешься? Никто никогда не считал тебя дураком,— отодвинул стул и медленно пошел вдоль мачеры.
Все смотрели ему вслед, но Филиппо был слишком пьян, чтобы обидеться. Он поднял стакан и, глядя вслед удаляющемуся сыну, сказал:
— За твое здоровье... в каждой семье должен быть по крайней мере хоть один дурак, это дела не испортит.
Все рассмеялись, что отец, считающий себя очень умным, пьет за здоровье сына, назвавшегося дураком; смех еще усилился, когда Филиппо, повысив голос, закричал:
— Ты можешь строить из себя дурака, потому что у нас в доме мне приходится быть умным.
Кто-то заметил:
— Именно так: Филиппо работает, наживает деньги, а сын его проводит время, читая книги и воображая из себя невесть что.
Но Филиппо, гордившийся в глубине души своим сыном, который так мало походил на него и был таким образованным, отстранил стакан и сказал, помолчав немного:
— Имейте в виду, что мой сын, по правде говоря, идеалист... ну а что значит в настоящее время быть идеалистом? Это значит быть дураком. Его вины в этом нет, обстоятельства принуждают его к этому, но все- таки он дурак.
Солнце начало клониться к горизонту и скоро спряталось за горами, все встали из-за стола и разошлись в разные стороны: мужчины пошли к Филиппо играть в карты, крестьяне принялись опять за свою работу, женщины стали убирать со стола. Мы перемыли посуду в тазу возле колодца, собрали все тарелки, и я понесла их в средний домик, где Филиппо с семьей занимал комнату. Это был двухэтажный домик, на второй этаж вела наружная боковая лестница. Войдя в комнату, я с удивлением оглянулась вокруг: Филиппо и его друзья сидели в шляпах посреди комнаты на полу и играли в карты. В комнате не было никакой мебели, но в углах я заметила свернутые матрацы и множество мешков. Мешков было очень много, надо признаться, что в отношении запасов по крайней мере Филиппо поступил как умный человек. Здесь были мешки с пшеничной мукой, покрытые белой пылью, мешки с кукурузной мукой, покрытые желтой пылью, в мешках меньшего размера, очевидно, были фасоль, горох, чечевица. Там же было сложено много консервных банок, особенно много было томатных консервов; на окне висели два окорока, а на мешках лежало два круга сыра. Я заметила также несколько покрытых бумагой горшков со смальцем, бутыли оливкового масла и вина, а с потолка свисали гирлянды домашних сосисок. Одним словом, это была хорошая продуктовая база, и как бы плохо ни обернулось дело, но, имея муку, жиры, томат, можно всегда приготовить себе тарелку лапши с томатным соусом. Как я уже сказала, Филиппо и его друзья играли в карты, сидя посреди комнаты, а его жена и дочь, полуголые, обалдевшие от жары и съеденной пищи, лежали на одном матраце. Увидев меня, Филиппо сказал, не отрываясь от игры:
— Посмотри, как мы здесь хорошо устроились, Чезира? Попроси у Париде, чтобы он показал тебе вашу комнатку... Увидишь, что вам там будет хорошо, как в папском дворце.
Я ничего не ответила, поставила тарелки на пол и вышла, чтобы отыскать Париде и договориться с ним насчет комнаты.
Париде колол дрова около шалаша; я попросила, чтобы он показал мне комнатку, в которой мы будем жить. Он поставил ногу, на которой был надет чулок с кожаной подошвой, так называемая «чоча», на чурбан и, не выпуская топора из рук, слушал меня, посматривая из- под полей своей черной шапчонки. Когда я кончила, он сказал:
— Хоть Томмазино и распорядился, как хозяин, но настоящий хозяин здесь я... Сначала я согласился, но потом передумал: комнату эту я тебе отдать не могу... там стоит ткацкий станок, на котором Луиза работает целый день... Что вы будете делать, когда она там работает? Не можете же вы целый день бродить по полям.
Я поняла, что он, как истый крестьянин, не доверял мне; тогда я вытащила из кармана бумажку в пятьсот лир и протянула ему эти деньги со словами:
— Ты боишься, что мы тебе не заплатим? Вот тебе пятьсот лир, спрячь их у себя, а перед отъездом мы с тобой посчитаем, сколько мы тебе должны.
Париде, онемев от удивления, молча взял деньги; мне хочется описать вам, как он это сделал, потому что обращение крестьян, живущих в горах, с деньгами показывает склад их ума вообще. Париде взял бумажку обеими руками, поднес ее к животу и долго с мрачным и недоверчивым видом рассматривал ее и крутил во все стороны, как будто это был никогда не виданный им предмет. Позже я часто наблюдала, как он повторял тот же жест всякий раз, когда держал в руках деньги. Я поняла тогда, что крестьяне здешних мест никогда не видят денег — все, что им нужно, они делают для себя сами, включая одежду; деньги они получают только за вязанки хвороста, которые носят зимой с гор в долину и продают в городе; поэтому деньги для них — это редкая и драгоценная вещь, это больше, чем деньги, это почти божество. Мне пришлось долгое время прожить в горах среди крестьян, и я убедилась, что они совсем не религиозны, даже не суеверны, и самое главное в жизни для них — это деньги, во-первых, потому, что денег у них никогда не бывает, они их даже никогда не видят, а во-вторых, потому, что при помощи денег они могут получить все хорошие вещи, во всяком случае, они так считают, и я, как лавочница, должна согласиться с ними.
Вдоволь насмотревшись на деньги, Париде сказал мне:
— Ну что ж, если тебе не мешает шум ткацкого станка, занимай комнату,— и с этими словами он повел меня к последнему домику налево, лепившемуся, как и все остальные, у отвесного склона горы. Рядом с этим двухэтажным домиком была маленькая пристройка с черепичной крышей, задней стеной которой служила поддерживающая верхнюю мачеру каменная стенка, а в передней стене была дверь и окно без рам и стекол.
Мы вошли в комнату, и я увидела, что половину ее, как мне и сказал Париде, занимал ткацкий станок старого образца, сделанный целиком из дерева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40