Нас принудило к этой войне фашистское правительство. А фашистское правительство я никогда не считал своим правительством, в этом вы можете быть уверены.
На что тот, подымая голос:
— Нет, дорогой синьор, это было бы слишком удобно: это правительство — ваше правительство.
— Мое правительство? Вы изволите шутить, лейтенант?
Тут мать вмешалась в их спор:
— Франческо, ради бога... прошу тебя.
Лейтенант продолжал настаивать:
— Да, это ваше правительство; хотите я вам докажу это?
— Как вы можете это доказать?
— Я все знаю о вас, дорогой синьор, знаю, например, что вы антифашист, либерал. Но в этой долине вы водитесь не с крестьянами или рабочими, здесь вы водитесь с секретарем фашистской организации... что вы скажете на это?
Адвокат опять пожал плечами.
— Прежде всего я не антифашист и не либерал, я не занимаюсь политикой и не вмешиваюсь в чужие дела. И при чем здесь секретарь фашистской организации ? Я учился с ним вместе еще в школе, мы даже дальние родственники: моя сестра вышла замуж за его двоюродного брата... вы, немцы, таких вещей не понимаете... и вы недостаточно знаете Италию.
— Нет, дорогой синьор, это доказательство, и хорошее доказательство... Вы все — фашисты и антифашисты — связаны друг с другом, потому что вы все принадлежите к одному классу, и это правительство — ваше правительство, фашистов и антифашистов, всех вместе, потому что это правительство вашего класса... Именно так, дорогой синьор, это факты, и они говорят за себя, все же остальное— болтовня.
Лоб адвоката покрылся крупными каплями пота, хотя в домике было холодно; мать, не зная, что делать, поднялась с места и ушла в кухню, сказав дрожащим голосом:
— Пойду приготовлю кофе покрепче.
Лейтенант тем временем продолжал:
— Я не похож на большинство моих земляков, которые ведут себя очень глупо по отношению к вам, итальянцам... они любят Италию, потому что здесь много красивых памятников и самые красивые в мире пейзажи... или находят какого-нибудь итальянца, умеющего говорить по-немецки, и чувствуют себя растроганными, слыша родной язык... или когда их угощают хорошим обедом, таким, каким вы сегодня угощаете меня, и они становятся с хозяином друзьями-собутыльниками. Я не похож на этих глупых и наивных людей. Я вижу вещи, как они есть, и говорю их прямо в лицо, дорогой синьор.
Тогда внезапно, сама не знаю почему, может из жалости к этому несчастному адвокату, я сказала, почти не думая о том, что говорю:
— Вы знаете, почему адвокат пригласил вас на этот обед?
— Почему?
— Потому что все боятся вас, немцев, и адвокат хотел приручить вас, как это делают с дикими животными, которых приручают, давая им что-нибудь вкусное.
Может показаться удивительным, но на один момент лицо лейтенанта стало грустным: никому, даже немцу, не доставляет удовольствия, когда ему говорят, что люди любезны с ним только потому, что боятся его. Адвокат пришел в ужас и постарался спасти положение.
— Не слушайте эту женщину, лейтенант... это простая женщина, и ей непонятны некоторые вещи.
Но лейтенант сделал ему знак, чтобы он замолчал, и спросил у меня:
— А почему все боятся нас, немцев? Разве мы не такие люди, как все другие?
Начав говорить, я уже не могла остановиться и хотела сказать ему: «Нет, человек, настоящий человек, то есть человек, а не животное, не находит удовольствия в том, что, говоря вашими же словами, очищает огнеметом пещеру, где находятся живые солдаты».
Не знаю уж, что сделал бы лейтенант, если бы услышал это, но, к счастью, я не успела ничего сказать, потому что из долины вдруг донеслись сухие и частые выстрелы зениток вперемежку с взрывами бомб. Одновременно послышалось жужжание, сначала далеко, потом все ближе и яснее, так что весь воздух наполнился им. Лейтенант сейчас же вскочил на ноги, воскликнув:
— Самолеты... я должен бежать на батарею,— и, опрокидывая попадавшиеся ему на пути стулья, выбежал из хижины.
Первым после бегства лейтенанта пришел в себя адвокат:
— Скорей, скорей, идите за мной... бежим в бомбоубежище! — воскликнул он, вскочил со стула и выбежал из хижины.
В углу поляны виднелся вход в подземелье, над которым была возведена башенка из бревен и мешков с песком. Адвокат устремился к этой щели и сбежал вниз по ступенькам, приговаривая:
— Скорей, скорей, сейчас они будут над нами.
Действительно, жужжание становилось все громче,
заглушая даже выстрелы зенитной батареи; оно, казалось, исходило откуда-то из-за деревьев, росших вокруг поляны. Мы столпились в темном подземелье, находившемся, наверно, как раз под поляной, внезапно жужжание смолкло.
— Это убежище не защитит нас, конечно, от бомбы,— сказал адвокат,— но зато сюда не попадут пули и осколки: над нами метр земли и мешки с песком.
Не знаю, сколько времени мы провели в убежище, стоя в темноте и не говоря ни слова; иногда до нас доносились приглушенные залпы зениток, и потом опять тишина. Наконец адвокат, приоткрыв немного дверцу, убедился в том, что снаружи царило молчание, и мы вышли. Адвокат показал нам на мешки с песком, некоторые из них были разорваны, и подобрал с земли медную гильзу, длиной с палец, говоря при этом:
— От этого можно отправиться на тот свет.— Он поднял глаза к небу.— Благослови вас, господи, самолеты, прилетайте сюда почаще. Мне хочется надеяться, что вы уже освободили нас от этого лейтенанта, потому что он действительно дикое животное.
Мать упрекнула его:
— Не говори так, Франческо. Он тоже человек, а мы не должны желать никому смерти.
Но адвокат ответил:
— Разве это человек? Будь проклят он, его батарея и тот день, когда он явился сюда. Если он отсюда уберется, я дам обед в тысячу раз лучше сегодняшнего и приглашаю вас всех.
Адвокат посылал проклятия на голову немецкого лейтенанта, в голосе его чувствовалась ненависть. Наконец мы вошли в хижину, выпили кофе, а мать адвоката взяла у нас яйца, дав нам взамен немного муки и фасоли. Мы попрощались с ними и ушли.
Было уже поздно, яйца мы обменяли, и мне хотелось вернуться в Сант Еуфемию. В долине у нас были одни лишь неприятные встречи: сначала русский со своими лошадьми, потом бедная сумасшедшая и наконец этот немецкий лейтенант. По дороге домой Микеле сказал:
— Меня особенно злила в его словах одна вещь.
— Что именно?
— Он был прав, несмотря на то, что нацист.
Я сказала:
— А почему? Разве нацисты не могут быть иногда
правы?
Он ответил мне, опустив голову:
— Никогда.
Мне хотелось спросить у Микеле, как это может быть, что этот свирепый нацист, находивший удовольствие в сжигании людей огнеметами, мог заметить несправедливости, свершающиеся в Италии. Микеле говорил нам всегда, что люди, видевшие несправедливости, были хорошими людьми, самыми лучшими из всех, единственными, которых он не презирал. И вдруг этот лейтенант, да к тому же еще и философ, чувствовавший несправедливость, все-таки находил удовольствие в том, что убивал людей. Как это могло быть? Значит, это неправда, что справедливость так уж хороша. Но я видела, что Микеле был и без того очень огорчен, и не захотела делиться с ним своими размышлениями. Дорога шла в гору, и мы вернулись в Сант Еуфемию, когда уже было совсем темно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Трамонтана продолжала дуть; небо было ясное и прозрачное, как будто хрустальное, и вот в один из этих январских дней, проснувшись утром, мы с Розеттой услыхали далеко, со стороны моря, какой-то звук, повторяющийся через определенные промежутки. Первый удар, слабый и глухой, прозвучал, как удар кулака по небу, ему ответил второй, более сильный и ясный Тунф, тунф, тунф — звучало непрерывно и угрожающе, и от этого глухого звука день казался еще прекраснее, ярче светило солнце, небо становилось голубее. Два дня этот гул не прекращался ни днем, ни ночью; на третий день утром к нам пришел пастушок и принес печатный листок, найденный им в кустах. Это была газета, которую англичане выпускали для немецких солдат на немецком языке, а так как единственным человеком, знавшим немного немецкий язык, был Микеле, то эту газету принесли ему. Микеле прочитал ее и рассказал нам, что англичане высадились около Анцио, недалеко от Рима, и там развернулась большая битва, морская и сухопутная, что англичане продвигаются к Риму и, кажется, уже дошли до Веллетри. Услыхав эту новость, все беженцы начали обнимать друг друга и целовать, поздравляя с этим радостным событием. Вечером долго не ложились спать, все переходили из одной хижины в другую, обсуждая высадку союзников и радуясь, что эта высадка совершилась.
Однако в последующие дни мы не узнали ничего нового. Пушечные залпы продолжали доноситься со стороны Террачины; но немцы, как нам сейчас же об этом стало известно, не собирались уходить. Еще через несколько дней поступили первые точные сведения: англичане, правда, высадились, но немцы не дали захватить себя врасплох и тотчас же послали туда несметные войска, чтобы задержать англичан; последовали кровопролитные бои, и англичане были остановлены. Теперь они закрепились на самом берегу, на пятачке, а немцы стреляли в этот пятачок из огромного количества пушек, как в тире, так что англичанам скоро придется снова погрузиться на свои корабли, ожидающие их перед самым пляжем на случай, если высадка не удастся. Услышав эти новости, все загрустили; беженцы в Сант Еуфемии теперь только и говорили о том, что англичане не умеют воевать на суше, потому что они все моряки, немцы же, наоборот, врожденные сухопутные вояки, поэтому англичане не смогут справиться с немцами и немцы обязательно выиграют войну. Микеле совсем перестал разговаривать с беженцами. «Чтобы не сердиться»,— сказал он нам. Нас же он успокоил, говоря, что немцы ни в коем случае не могут выиграть войну, а когда однажды я спросила его, почему он так думает, он ответил только:
— Немцы проиграли эту войну, еще не начав ее.
Мне хочется рассказать об одном небольшом случае, показывающем, как мало мы знали здесь о ходе событий и как крестьяне, почти все неграмотные, искажали даже то немногое, что доходило до них. Мы не знали ничего определенного о высадке в Анцио, и Филиппо с другим беженцем, тоже коммерсантом, решили дать денег Париде, чтобы тот по горным тропинкам сходил в далекую от Чочарии местность; им было известно, что там живет один уездный врач, а у него есть радиоприемник. Париде был неграмотный, но уши у него были, и он мог, как и все, послушать радио, а если бы он чего не понял, то ему мог объяснить врач, в доме которого было радио. Кроме того, Париде дали еще небольшую сумму денег, чтобы по дороге он купил, если найдет, каких-нибудь продуктов: муки, фасоли, жиров — словом, что ему удастся найти. И вот в один прекрасный день на рассвете Париде отдал осла и уехал.
Париде отсутствовал трое суток и вернулся, когда день уже клонился к вечеру. Как только беженцы увидели, что он спускается по тропинке, ведя осла под уздцы, все побежали ему навстречу, а впереди всех Филиппо и его друг коммерсант, заплатившие Париде за то, что он съездит послушать радио. Париде первым долгом сообщил нам, что не нашел никаких или почти никаких продуктов, потому что везде был голод, как и в Сант Еуфемии, даже еще хуже. Сказав это, он направился к шалашу, а за ним целая толпа людей. В шалаше Париде сел на лавку, вокруг него расположились его семья, Микеле, Филиппо и еще много людей, некоторым пришлось остаться за дверью, потому что в шалаше не было больше места, а всем хотелось узнать, что услышал Париде по радио.
Париде рассказал, что он слушал радио, но о высадке говорили мало, только то, что немцы и англичане удерживают свои позиции и не двигаются с места. Париде говорил с врачом и с многими другими, кто слышал
радио еще до того, и от них узнал причину неудачи этой высадки. Филиппо спросил у него, какая это была причина; Париде спокойно ответил, что виновата была одна женщина. Мы все были очень удивлены, но Париде, продолжая свой рассказ, сообщил нам, что американский адмирал, командующий высадкой, был на самом деле немцем, только никто этого не знал. У адмирала была дочь необыкновенной красоты, и была она невестой сына генерала, который командовал всеми американскими войсками в Европе. Но генеральский сын, бывший к тому же вассалом, оскорбил адмирала, не пожелал жениться на его дочери, возвратил ему все подарки и кольцо и женился на другой девушке. Тогда адмирал, отец отвергнутой девушки, тот, что был немцем, пожелал отомстить и по секрету сообщил немцам о высадке. Поэтому, когда англичане стали высаживаться в Анцио, немцы уже ожидали их там со своими пушками. Теперь, однако, выяснилось, что адмирал был немец, хотя и выдавал себя за американца, и его тут же арестовали и будут судить и уже совершенно точно известно, что его расстреляют. Новости, привезенные Париде, были таковы, что слушатели разделились на два лагеря; простаки повторяли, покачивая головой:
— Всегда и во всем замешана женщина... недаром говорится: куда черт не поспеет, бабу пошлет.
Другие же возмущались, говоря, что по радио не могли передавать такую ерунду. Микеле только спросил у Париде:
— Ты уверен, что эти сведения передавали по радио?
Париде подтвердил, что и врач и другие заверяли его, что эти новости передал «Голос Лондона». А Микеле ему:
— Может быть, тебе рассказал это какой-нибудь сказочник на базарной площади?
— Какой сказочник?
— Я это просто так говорю. Одним словом, это новая версия истории Гано из Маганцы. Очень интересно, нечего сказать.
Париде, не понимавший иронии, повторил, что все привезенные им сведения были переданы по радио, он может это гарантировать. Немного позже я спросила у
Микеле, кто такой был Гаио из Маганцы, и Микеле мне объяснил, что это был генерал, ЖИЕШИЙ много веков тому назад, и что этот генерал изменил своему императору во время битвы с турками. Тогда я сказала ему:
— Вот видишь, значит, такие вещи случаются. Я не хочу сказать этим, что Париде прав, но все-таки это не совсем невероятно.
Микеле засмеялся и сказал:
— Неплохо было бы, если бы и сегодня могли еще случаться такие вещи.
Так как высадка англичан по той или иной причине все же оказалась неудачной, нам не оставалось ничего другого, как ждать. Есть такая пословица: легче умереть, чем дождаться обещанного, и мы в Сант Еуфемии весь январь, а затем и февраль потихоньку умирали. Дни проходили однообразно, ничего нового не случалось, каждый день был похож на предыдущий. Вставали утром, рубили дрова, зажигали огонь в шалаше, готовили завтрак, съедали его, а потом бродили по мачере, чтобы как-нибудь провести время до ужина. Кроме того, каждый день прилетали самолеты и сбрасывали бомбы; и с утра до вечера и с вечера до утра слышались залпы пушек у Анцио, продолжавших стрелять без передышки, никогда, вероятно, не попадая в цель, потому что, как нам было известно, ни англичане, ни немцы не сдвинулись со своих позиций. Одним словом, дни были похожи один на другой, но нетерпеливая надежда делала их все более мучительными, скучными, бесконечными, выматывающими нервы. Те же самые часы, которые в первые дни нашего пребывания в Сант Еуфемии бежали так быстро, теперь до того замедлили свой бег, что это было одно сплошное отчаяние.
Но хуже всего были эти вечные разговоры о еде, делавшие еще более невыносимой нашу однообразную жизнь; и чем меньше становилось еды, тем больше о ней говорили, и в разговорах о еде просвечивала уже не тоска людей, евших плохо, а боязнь тех, кто ест недостаточно. Теперь все ели только один раз в день и не приглашали больше к обеду друзей. Филиппо говорил:
— Дружба вместе, а табачок врозь, обед же и тем более.
Те, у кого были деньги, бедствовали не так сильно, но таких было немного: я с Розеттой, Филиппо с семьей и еще один беженец по имени Джеремиа; но и мы чувствовали, что скоро придет время, когда за деньги тоже нельзя будет ничего получить. Даже крестьяне, вначале такие жадные до денег, потому что в мирные времена эти бедняки никогда и в глаза их не видали, теперь поумнели и начинали уже понимать, что деньги стоят меньше продуктов. Мрачно, чуть ли не со злорадством они заявляли:
— Пришло наше время — нас, крестьян... теперь мы будем командовать, потому что продукты у нас... а деньги есть не будешь.
Но я знала, что они просто хвастаются: продуктов у них было мало, ведь это бедные крестьяне с гор, которые всегда с трудом дотягивают до нового урожая, и в апреле или в мае им тоже приходится развязывать мошну и покупать продукты, чтобы прожить до июля.
Чем мы питались? Один раз в день мы ели немного фасоли, сваренной в воде, добавляя в нее ложечку смальца и немного томатов, маленький кусочек козьего мяса и несколько сухих фиг. Утром на завтрак мы ели, как я уже говорила, сладкие рожки или луковицу с крошечным кусочком хлеба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
На что тот, подымая голос:
— Нет, дорогой синьор, это было бы слишком удобно: это правительство — ваше правительство.
— Мое правительство? Вы изволите шутить, лейтенант?
Тут мать вмешалась в их спор:
— Франческо, ради бога... прошу тебя.
Лейтенант продолжал настаивать:
— Да, это ваше правительство; хотите я вам докажу это?
— Как вы можете это доказать?
— Я все знаю о вас, дорогой синьор, знаю, например, что вы антифашист, либерал. Но в этой долине вы водитесь не с крестьянами или рабочими, здесь вы водитесь с секретарем фашистской организации... что вы скажете на это?
Адвокат опять пожал плечами.
— Прежде всего я не антифашист и не либерал, я не занимаюсь политикой и не вмешиваюсь в чужие дела. И при чем здесь секретарь фашистской организации ? Я учился с ним вместе еще в школе, мы даже дальние родственники: моя сестра вышла замуж за его двоюродного брата... вы, немцы, таких вещей не понимаете... и вы недостаточно знаете Италию.
— Нет, дорогой синьор, это доказательство, и хорошее доказательство... Вы все — фашисты и антифашисты — связаны друг с другом, потому что вы все принадлежите к одному классу, и это правительство — ваше правительство, фашистов и антифашистов, всех вместе, потому что это правительство вашего класса... Именно так, дорогой синьор, это факты, и они говорят за себя, все же остальное— болтовня.
Лоб адвоката покрылся крупными каплями пота, хотя в домике было холодно; мать, не зная, что делать, поднялась с места и ушла в кухню, сказав дрожащим голосом:
— Пойду приготовлю кофе покрепче.
Лейтенант тем временем продолжал:
— Я не похож на большинство моих земляков, которые ведут себя очень глупо по отношению к вам, итальянцам... они любят Италию, потому что здесь много красивых памятников и самые красивые в мире пейзажи... или находят какого-нибудь итальянца, умеющего говорить по-немецки, и чувствуют себя растроганными, слыша родной язык... или когда их угощают хорошим обедом, таким, каким вы сегодня угощаете меня, и они становятся с хозяином друзьями-собутыльниками. Я не похож на этих глупых и наивных людей. Я вижу вещи, как они есть, и говорю их прямо в лицо, дорогой синьор.
Тогда внезапно, сама не знаю почему, может из жалости к этому несчастному адвокату, я сказала, почти не думая о том, что говорю:
— Вы знаете, почему адвокат пригласил вас на этот обед?
— Почему?
— Потому что все боятся вас, немцев, и адвокат хотел приручить вас, как это делают с дикими животными, которых приручают, давая им что-нибудь вкусное.
Может показаться удивительным, но на один момент лицо лейтенанта стало грустным: никому, даже немцу, не доставляет удовольствия, когда ему говорят, что люди любезны с ним только потому, что боятся его. Адвокат пришел в ужас и постарался спасти положение.
— Не слушайте эту женщину, лейтенант... это простая женщина, и ей непонятны некоторые вещи.
Но лейтенант сделал ему знак, чтобы он замолчал, и спросил у меня:
— А почему все боятся нас, немцев? Разве мы не такие люди, как все другие?
Начав говорить, я уже не могла остановиться и хотела сказать ему: «Нет, человек, настоящий человек, то есть человек, а не животное, не находит удовольствия в том, что, говоря вашими же словами, очищает огнеметом пещеру, где находятся живые солдаты».
Не знаю уж, что сделал бы лейтенант, если бы услышал это, но, к счастью, я не успела ничего сказать, потому что из долины вдруг донеслись сухие и частые выстрелы зениток вперемежку с взрывами бомб. Одновременно послышалось жужжание, сначала далеко, потом все ближе и яснее, так что весь воздух наполнился им. Лейтенант сейчас же вскочил на ноги, воскликнув:
— Самолеты... я должен бежать на батарею,— и, опрокидывая попадавшиеся ему на пути стулья, выбежал из хижины.
Первым после бегства лейтенанта пришел в себя адвокат:
— Скорей, скорей, идите за мной... бежим в бомбоубежище! — воскликнул он, вскочил со стула и выбежал из хижины.
В углу поляны виднелся вход в подземелье, над которым была возведена башенка из бревен и мешков с песком. Адвокат устремился к этой щели и сбежал вниз по ступенькам, приговаривая:
— Скорей, скорей, сейчас они будут над нами.
Действительно, жужжание становилось все громче,
заглушая даже выстрелы зенитной батареи; оно, казалось, исходило откуда-то из-за деревьев, росших вокруг поляны. Мы столпились в темном подземелье, находившемся, наверно, как раз под поляной, внезапно жужжание смолкло.
— Это убежище не защитит нас, конечно, от бомбы,— сказал адвокат,— но зато сюда не попадут пули и осколки: над нами метр земли и мешки с песком.
Не знаю, сколько времени мы провели в убежище, стоя в темноте и не говоря ни слова; иногда до нас доносились приглушенные залпы зениток, и потом опять тишина. Наконец адвокат, приоткрыв немного дверцу, убедился в том, что снаружи царило молчание, и мы вышли. Адвокат показал нам на мешки с песком, некоторые из них были разорваны, и подобрал с земли медную гильзу, длиной с палец, говоря при этом:
— От этого можно отправиться на тот свет.— Он поднял глаза к небу.— Благослови вас, господи, самолеты, прилетайте сюда почаще. Мне хочется надеяться, что вы уже освободили нас от этого лейтенанта, потому что он действительно дикое животное.
Мать упрекнула его:
— Не говори так, Франческо. Он тоже человек, а мы не должны желать никому смерти.
Но адвокат ответил:
— Разве это человек? Будь проклят он, его батарея и тот день, когда он явился сюда. Если он отсюда уберется, я дам обед в тысячу раз лучше сегодняшнего и приглашаю вас всех.
Адвокат посылал проклятия на голову немецкого лейтенанта, в голосе его чувствовалась ненависть. Наконец мы вошли в хижину, выпили кофе, а мать адвоката взяла у нас яйца, дав нам взамен немного муки и фасоли. Мы попрощались с ними и ушли.
Было уже поздно, яйца мы обменяли, и мне хотелось вернуться в Сант Еуфемию. В долине у нас были одни лишь неприятные встречи: сначала русский со своими лошадьми, потом бедная сумасшедшая и наконец этот немецкий лейтенант. По дороге домой Микеле сказал:
— Меня особенно злила в его словах одна вещь.
— Что именно?
— Он был прав, несмотря на то, что нацист.
Я сказала:
— А почему? Разве нацисты не могут быть иногда
правы?
Он ответил мне, опустив голову:
— Никогда.
Мне хотелось спросить у Микеле, как это может быть, что этот свирепый нацист, находивший удовольствие в сжигании людей огнеметами, мог заметить несправедливости, свершающиеся в Италии. Микеле говорил нам всегда, что люди, видевшие несправедливости, были хорошими людьми, самыми лучшими из всех, единственными, которых он не презирал. И вдруг этот лейтенант, да к тому же еще и философ, чувствовавший несправедливость, все-таки находил удовольствие в том, что убивал людей. Как это могло быть? Значит, это неправда, что справедливость так уж хороша. Но я видела, что Микеле был и без того очень огорчен, и не захотела делиться с ним своими размышлениями. Дорога шла в гору, и мы вернулись в Сант Еуфемию, когда уже было совсем темно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Трамонтана продолжала дуть; небо было ясное и прозрачное, как будто хрустальное, и вот в один из этих январских дней, проснувшись утром, мы с Розеттой услыхали далеко, со стороны моря, какой-то звук, повторяющийся через определенные промежутки. Первый удар, слабый и глухой, прозвучал, как удар кулака по небу, ему ответил второй, более сильный и ясный Тунф, тунф, тунф — звучало непрерывно и угрожающе, и от этого глухого звука день казался еще прекраснее, ярче светило солнце, небо становилось голубее. Два дня этот гул не прекращался ни днем, ни ночью; на третий день утром к нам пришел пастушок и принес печатный листок, найденный им в кустах. Это была газета, которую англичане выпускали для немецких солдат на немецком языке, а так как единственным человеком, знавшим немного немецкий язык, был Микеле, то эту газету принесли ему. Микеле прочитал ее и рассказал нам, что англичане высадились около Анцио, недалеко от Рима, и там развернулась большая битва, морская и сухопутная, что англичане продвигаются к Риму и, кажется, уже дошли до Веллетри. Услыхав эту новость, все беженцы начали обнимать друг друга и целовать, поздравляя с этим радостным событием. Вечером долго не ложились спать, все переходили из одной хижины в другую, обсуждая высадку союзников и радуясь, что эта высадка совершилась.
Однако в последующие дни мы не узнали ничего нового. Пушечные залпы продолжали доноситься со стороны Террачины; но немцы, как нам сейчас же об этом стало известно, не собирались уходить. Еще через несколько дней поступили первые точные сведения: англичане, правда, высадились, но немцы не дали захватить себя врасплох и тотчас же послали туда несметные войска, чтобы задержать англичан; последовали кровопролитные бои, и англичане были остановлены. Теперь они закрепились на самом берегу, на пятачке, а немцы стреляли в этот пятачок из огромного количества пушек, как в тире, так что англичанам скоро придется снова погрузиться на свои корабли, ожидающие их перед самым пляжем на случай, если высадка не удастся. Услышав эти новости, все загрустили; беженцы в Сант Еуфемии теперь только и говорили о том, что англичане не умеют воевать на суше, потому что они все моряки, немцы же, наоборот, врожденные сухопутные вояки, поэтому англичане не смогут справиться с немцами и немцы обязательно выиграют войну. Микеле совсем перестал разговаривать с беженцами. «Чтобы не сердиться»,— сказал он нам. Нас же он успокоил, говоря, что немцы ни в коем случае не могут выиграть войну, а когда однажды я спросила его, почему он так думает, он ответил только:
— Немцы проиграли эту войну, еще не начав ее.
Мне хочется рассказать об одном небольшом случае, показывающем, как мало мы знали здесь о ходе событий и как крестьяне, почти все неграмотные, искажали даже то немногое, что доходило до них. Мы не знали ничего определенного о высадке в Анцио, и Филиппо с другим беженцем, тоже коммерсантом, решили дать денег Париде, чтобы тот по горным тропинкам сходил в далекую от Чочарии местность; им было известно, что там живет один уездный врач, а у него есть радиоприемник. Париде был неграмотный, но уши у него были, и он мог, как и все, послушать радио, а если бы он чего не понял, то ему мог объяснить врач, в доме которого было радио. Кроме того, Париде дали еще небольшую сумму денег, чтобы по дороге он купил, если найдет, каких-нибудь продуктов: муки, фасоли, жиров — словом, что ему удастся найти. И вот в один прекрасный день на рассвете Париде отдал осла и уехал.
Париде отсутствовал трое суток и вернулся, когда день уже клонился к вечеру. Как только беженцы увидели, что он спускается по тропинке, ведя осла под уздцы, все побежали ему навстречу, а впереди всех Филиппо и его друг коммерсант, заплатившие Париде за то, что он съездит послушать радио. Париде первым долгом сообщил нам, что не нашел никаких или почти никаких продуктов, потому что везде был голод, как и в Сант Еуфемии, даже еще хуже. Сказав это, он направился к шалашу, а за ним целая толпа людей. В шалаше Париде сел на лавку, вокруг него расположились его семья, Микеле, Филиппо и еще много людей, некоторым пришлось остаться за дверью, потому что в шалаше не было больше места, а всем хотелось узнать, что услышал Париде по радио.
Париде рассказал, что он слушал радио, но о высадке говорили мало, только то, что немцы и англичане удерживают свои позиции и не двигаются с места. Париде говорил с врачом и с многими другими, кто слышал
радио еще до того, и от них узнал причину неудачи этой высадки. Филиппо спросил у него, какая это была причина; Париде спокойно ответил, что виновата была одна женщина. Мы все были очень удивлены, но Париде, продолжая свой рассказ, сообщил нам, что американский адмирал, командующий высадкой, был на самом деле немцем, только никто этого не знал. У адмирала была дочь необыкновенной красоты, и была она невестой сына генерала, который командовал всеми американскими войсками в Европе. Но генеральский сын, бывший к тому же вассалом, оскорбил адмирала, не пожелал жениться на его дочери, возвратил ему все подарки и кольцо и женился на другой девушке. Тогда адмирал, отец отвергнутой девушки, тот, что был немцем, пожелал отомстить и по секрету сообщил немцам о высадке. Поэтому, когда англичане стали высаживаться в Анцио, немцы уже ожидали их там со своими пушками. Теперь, однако, выяснилось, что адмирал был немец, хотя и выдавал себя за американца, и его тут же арестовали и будут судить и уже совершенно точно известно, что его расстреляют. Новости, привезенные Париде, были таковы, что слушатели разделились на два лагеря; простаки повторяли, покачивая головой:
— Всегда и во всем замешана женщина... недаром говорится: куда черт не поспеет, бабу пошлет.
Другие же возмущались, говоря, что по радио не могли передавать такую ерунду. Микеле только спросил у Париде:
— Ты уверен, что эти сведения передавали по радио?
Париде подтвердил, что и врач и другие заверяли его, что эти новости передал «Голос Лондона». А Микеле ему:
— Может быть, тебе рассказал это какой-нибудь сказочник на базарной площади?
— Какой сказочник?
— Я это просто так говорю. Одним словом, это новая версия истории Гано из Маганцы. Очень интересно, нечего сказать.
Париде, не понимавший иронии, повторил, что все привезенные им сведения были переданы по радио, он может это гарантировать. Немного позже я спросила у
Микеле, кто такой был Гаио из Маганцы, и Микеле мне объяснил, что это был генерал, ЖИЕШИЙ много веков тому назад, и что этот генерал изменил своему императору во время битвы с турками. Тогда я сказала ему:
— Вот видишь, значит, такие вещи случаются. Я не хочу сказать этим, что Париде прав, но все-таки это не совсем невероятно.
Микеле засмеялся и сказал:
— Неплохо было бы, если бы и сегодня могли еще случаться такие вещи.
Так как высадка англичан по той или иной причине все же оказалась неудачной, нам не оставалось ничего другого, как ждать. Есть такая пословица: легче умереть, чем дождаться обещанного, и мы в Сант Еуфемии весь январь, а затем и февраль потихоньку умирали. Дни проходили однообразно, ничего нового не случалось, каждый день был похож на предыдущий. Вставали утром, рубили дрова, зажигали огонь в шалаше, готовили завтрак, съедали его, а потом бродили по мачере, чтобы как-нибудь провести время до ужина. Кроме того, каждый день прилетали самолеты и сбрасывали бомбы; и с утра до вечера и с вечера до утра слышались залпы пушек у Анцио, продолжавших стрелять без передышки, никогда, вероятно, не попадая в цель, потому что, как нам было известно, ни англичане, ни немцы не сдвинулись со своих позиций. Одним словом, дни были похожи один на другой, но нетерпеливая надежда делала их все более мучительными, скучными, бесконечными, выматывающими нервы. Те же самые часы, которые в первые дни нашего пребывания в Сант Еуфемии бежали так быстро, теперь до того замедлили свой бег, что это было одно сплошное отчаяние.
Но хуже всего были эти вечные разговоры о еде, делавшие еще более невыносимой нашу однообразную жизнь; и чем меньше становилось еды, тем больше о ней говорили, и в разговорах о еде просвечивала уже не тоска людей, евших плохо, а боязнь тех, кто ест недостаточно. Теперь все ели только один раз в день и не приглашали больше к обеду друзей. Филиппо говорил:
— Дружба вместе, а табачок врозь, обед же и тем более.
Те, у кого были деньги, бедствовали не так сильно, но таких было немного: я с Розеттой, Филиппо с семьей и еще один беженец по имени Джеремиа; но и мы чувствовали, что скоро придет время, когда за деньги тоже нельзя будет ничего получить. Даже крестьяне, вначале такие жадные до денег, потому что в мирные времена эти бедняки никогда и в глаза их не видали, теперь поумнели и начинали уже понимать, что деньги стоят меньше продуктов. Мрачно, чуть ли не со злорадством они заявляли:
— Пришло наше время — нас, крестьян... теперь мы будем командовать, потому что продукты у нас... а деньги есть не будешь.
Но я знала, что они просто хвастаются: продуктов у них было мало, ведь это бедные крестьяне с гор, которые всегда с трудом дотягивают до нового урожая, и в апреле или в мае им тоже приходится развязывать мошну и покупать продукты, чтобы прожить до июля.
Чем мы питались? Один раз в день мы ели немного фасоли, сваренной в воде, добавляя в нее ложечку смальца и немного томатов, маленький кусочек козьего мяса и несколько сухих фиг. Утром на завтрак мы ели, как я уже говорила, сладкие рожки или луковицу с крошечным кусочком хлеба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40