А ты, как себялюбивый ребенок, ждешь, что он каждый день превратит для тебя в праздник, сама ничего не делая для этого. Ты должна отдавать любовь, иначе будет плохо. Мы с твоей матерью были влюбленными голубками потому, что отдавали любовь друг другу, а не брали ее… – Он дышал с трудом, лицо его искажалось, когда он говорил. – Мне повезло… У нее было слишком много любви, которую она могла отдать. Она никогда не должна узнать, что я знал… Обещай мне, Андреа…
– Конечно, пап, я обещаю, но что, что ты знаешь? – Он явно устал и хотел закончить разговор, но я должна была понять, что он имел в виду. – Это «что-то» связано с мамой?
– У нас была счастливая жизнь. То, что было прежде… неважно…
Это сведет меня с ума. У них была какая-то тайна, отец не хотел мне о ней говорить, но взял обещание никому не рассказывать. Ну и влетит же мне, если войдет медсестра, – меня пустили всего на десять минут, а я… мне нужно было знать.
Я склонилась над кроватью, и мое лицо оказалось всего в нескольких дюймах от его лица.
– Папа, скажи мне, что это за секрет?
Но он не ответил, только слабо пожал мою руку и провалился в сон. «Завтра, – подумала я, – приду завтра». Я наклонилась, чтобы поцеловать в лоб, и услышала, как он прошептал имя мамы.
Идя по длинному коридору, в котором каждый шаг отдавался гулким эхом, я обдумывала наш странный разговор. «То, что было прежде», – сказал он. Мне придется вырвать эту тайну у папы, потому что мама никогда не выдаст ее.
А его замечание насчет того, что любовь нужно отдавать, а не брать. Тут все ясно, как день, и, клянусь, я буду отдавать Стюарту любовь всю свою оставшуюся жизнь, если только он позволит.
Папа умер ночью. Сердечный приступ, который привел его в больницу, разрушил один из желудочков так, что исправить ничего было нельзя: несмотря на то, что кровообращение было успешно восстановлено, мускулы оказались слишком слабы, чтобы продолжать свою жизненно важную работу.
Мне не было нужды ехать домой – у Лоррейн нашлось, что надеть, и днем мы, забрав маму, вместе отправились в похоронное бюро. Взявшись за руки, возможно, для того, чтобы поровну разделить обрушившееся на нас горе, мы втроем приблизились к гробу. Вначале, клянусь, я поддерживала маму, но в конце уже она подпитывала наши с сестрой силы.
Встав на колени, чтобы помолиться, и увидев повязанный у отца на шее галстук, я улыбнулась. Именно я дала ему этот галстук много лет назад, сказав, что у него дурной застарелый вкус и что он должен носить галстуки более ярких расцветок. Глаза мои наполнились слезами, и яркий рисунок расплылся.
Его больше нет. Я смотрела на любимое лицо, спокойное и безмятежное, и на меня волной нахлынули воспоминания о человеке, который был моим отцом.
Еще молодым он согревал мою жизнь любовью и делал ее веселой. Мне было два или три годика, и я ждала, когда он вернется с работы, чтобы взобраться к нему на колени и свернуться от удовольствия в клубочек, пока он будет слушать мою болтовню о том, как я провела день. Я любила смех, клокотавший у него где-то глубоко в груди, любила его глаза, загоравшиеся удивлением, – как много волшебного, нового успела я обнаружить за время его отсутствия.
Я вспомнила, как по воскресеньям его загрубевшая от работы рука крепко сжимала мою, когда мы совершали свою обычную еженедельную прогулку, навещая друзей и родственников по соседству, вдвоем, без мамы, за что получали нагоняй. Я вспоминала, как бойко шлепали мы в галошах и дождевиках с капюшонами по улице в яростную грозу, как вздрагивала я от каждого раската грома, как взбиралась к нему на плечо, чтобы первой увидеть подножье радуги, и как мы брели по лужам, возвращаясь домой. Я вспоминала «Бумажную куклу» – песенку, которой он сам меня выучил, вспоминала его горделивый вид, когда я пела ее в четырехлетнем возрасте. «Кукла, которую парни другие не мо-огут украсть». Папа, не найдется такого парня, который мог бы заменить тебя.
Он был человеком, которого я пыталась порадовать хорошими отметками, чье мнение я ценила больше, чем мнение других людей, и неважно, по поводу чего оно высказывалось: сшила ли я новое платье, испекла ли первый торт или выгладила без единой складки рубашку. Его похвала была моей целью, его улыбка – достаточной наградой.
Когда мама разоралась на меня, что я «наштукатурилась» и в свои пятнадцать стала похожа на «куклу намазанную», а я взбежала наверх по лестнице и закричала оттуда в ответ, что я всегда теперь так ходить буду, но стоило отцу лишь слегка нахмуриться, как я поспешила в ванную смывать с себя воинственную окраску.
Человек, чья спокойная мудрость помогла мне преодолеть столько стрессов, реальных и воображаемых, человек, с которым я чувствовала себя любимой и с которым мне было хорошо до того дня, когда я повстречала очень похожего на него другого человека, который бескорыстно подарил мне любовь и поддержку, – моего Стюарта.
Последующие три дня закружили нас в вихре, и мы были, словно в тумане, сквозь который неясно проступали цветы, запах ладана, вкус кофе и усталость гудевших ног. Мы стояли в ряд – мама, Лоррейн и я, а Джордж и Стюарт по бокам – бесконечными часами, приветствуя и обнимаясь со знакомыми и многочисленными друзьями семьи. Улыбались, не узнавая, лишь заслышав слова: «…это мои дочери, Андреа и Лоррейн. А это… они с вашим отцом часто…» Так много друзей, и каждый стремился поделиться с нами своим самым приятным воспоминанием, историями, которых были десятки. Одна из моих знакомых сказала однажды, что рай или ад – это память, оставленная тобой на земле. Если она права, то мой отец уже стучится в жемчужные врата рая.
Мама садилась, ходила, говорила и ела, как зомби. Ее лицо ничего не выражало, а глаза были пусты. Впервые за всю жизнь я осознала, какого же она все-таки маленького роста и как одинока без всегда стоящего рядом отца.
Я оставалась с нею на ночь, не отходила от нее все эти долгие дни, отдавая ей всю себя, но я и сама чувствовала себя опустошенной. Горе переполняло меня, как и ее, так что о какой поддержке могла быть речь?
Не знаю, кто сказал Стюарту про отца, – Лоррейн, наверное, или Джордж, ее муж. Я бы сама позвонила, но он очутился здесь еще до того, как эта мысль оформилась у меня в мозгу, и все это время оставался с нами. И что бы мы делали без наших мужчин, ведь это они взяли на себя хлопоты с больницей, похоронным бюро и даже с церковью. Келли и Брайана Стюарт таскал за собой, позволяя мне больше времени проводить с мамой.
Мы не раз говорили друг с другом, вполне нормально, насколько я могу судить, хотя я и чувствовала себя неуютно, когда Стюарт изучающе смотрел мне в глаза. Что он искал в них? Я жаждала, чтобы он обнял меня, приютил у себя на груди, разделяя мое горе. Видит Бог, как я нуждалась в его поддержке, но после того, что наделала, я ее не заслуживала, и он ее не предлагал.
Те долгие часы в похоронном бюро он пристально смотрел на меня с другой стороны траурного зала. На лице его была маска холодности и отчужденности. Он был далеко от меня, закрыт для меня. Внешне он не показывал, что ему больно и «кошки скребут на душе». На его лице вообще нельзя было прочесть никаких эмоций: ни намека на уязвимость, ничего такого, что я могла бы истолковать как попытку перекинуть мостик между нами. «Ну, а ты чего хотела?» – спросила я себя. Я не заслуживаю его любви, и он не предлагает ее.
На похоронах присутствовали сотни людей, и мама очень гордилась этим.
– Вашему отцу было бы приятно увидеть так много старых друзей, – сказала она, забывая, что уже ничто не может быть ему приятно.
Все шло нормально, и мама держалась молодцом, покуда на кладбище возле могилы не упала в обморок безмолвным маленьким комочком. Стюарт пришел на помощь, поднял ее, отнес в машину и положил на заднее сиденье. Я отправилась вместе с ними, не проронив ни слова, и села в машину рядом, поскольку траурная церемония практически закончилась. Присматривать за мамой означало для меня что-то делать и возводило барьер моему собственному горю.
Мы вернулись к маме, чтобы выпить за упокой души папы и разделить боль утраты. И как это бывало на всех итальянских похоронах, на которых мне довелось присутствовать, поминки затянулись до глубокой ночи.
Гости разошлись около одиннадцати, и только заполночь мы с Лоррейн закончили мыть тарелки и вытряхивать пепельницы.
– Святые угодники, – вздохнула Лоррейн, вытряхивая последнюю, – и как все эти люди дожили до семидесяти пяти и восьмидесяти? Они смолят, как пароходные трубы.
Она ушла, а я собралась подняться наверх, в свою спальню, когда вдовствующая сестра мамы, тетя София, остановила меня.
– Я побуду здесь несколько дней, – заявила она. – У нас с твоей матерью есть о чем поговорить. Сейчас я смогу ей помочь лучше, чем ты.
Что, вероятно, было правдой: у нее уже был опыт, как терять мужей.
– Поезжай к своему мужу и немного отдохни, – посоветовала она.
И я вернулась к Лоррейн.
Было уже далеко за полночь, когда я добралась до нее, и душа у меня ушла в пятки, когда я увидела на подъездной дорожке машину Стюарта. Он был так далек от меня в последние дни, что я даже представить себе не могла, что понадобилось ему здесь.
Может, он хочет поговорить о разводе? «О нет, – подумала я, – я этого не вынесу, по крайней мере, сейчас». Поэтому я вошла в дом через кухню, чтобы прокрасться по коридору в спальню, дабы избежать спектакля. Только несколько часов спустя я сообразила, что Стюарт и не ожидал меня здесь застать, он думал, что я останусь у мамы.
Я тихо отворила дверь черного хода и оказалась внутри, пытаясь сориентироваться в темноте. Затаив дыхание, я пересекла кухню и встала в дверях, поджидая удобного момента, чтобы проскользнуть по коридору незамеченной. Говорят, никогда не услышишь о себе хорошее, когда подслушиваешь, но тут у меня от неожиданности отвисла челюсть.
Стюарт приехал поговорить с Лоррейн и сидел в гостиной, изливая ей душу и рассказывая о таких вещах, о которых я и не подозревала. Я не собиралась подслушивать, я нечаянно услышала и похолодела, когда из гостиной донесся его низкий печальный голос:
– Я люблю твою сестру, Лоррейн, и я хочу, чтобы она знала, – я не держу на нее зла за то, что случилось. Да, я взбесился, наговорил ей кучу всего, чего не должен был говорить, и… о, Господи, я потерял ее. Во время этих печальных хлопот, связанных с вашим отцом, я хотел сблизиться с ней, защитить ее. Она казалась такой хрупкой, но она отвергала меня, она даже не смотрела на меня… своими большими печальными глазами, которые напоминают мне о нашей первой встрече: она крепилась, пыталась вести себя как искушенная во всевозможных жизненных передрягах женщина, но в ее прекрасных темных глазах была печаль, и я сразу каким-то шестым чувством понял, как ей плохо… Я влюбился в нее с того самого момента, когда увидел в первый раз. Она казалась такой ранимой, так нуждалась в ком-то, кто мог бы ее защитить, и я сказал себе: «Вот, парень, работка для тебя». И я, как лихой пират в старых фильмах, из кожи вон лез, чтобы завоевать ее. Для меня все тогда было окрашено в романтические тона. Деньги у меня водились, и я таскал ее туда, где она прежде никогда не была, – в модные рестораны, на концерты в филармонию. Ты же знаешь, она любит музыку.
Я не видела Лоррейн и терялась в догадках, хочет она что-то сказать или нет. Если и хотела, то не могла – Стюарт не давал ей и слова вставить.
– Она нужна мне, без нее я чувствую, что мне чего-то не хватает. Хотя мы и прожили вместе почти двадцать пять лет и я был вполне этим доволен, все-таки какая-то неуловимая искорка исчезла из наших отношений.
«Неуловимая искорка?» – подумала я, прислушиваясь в своем укромном месте за кухонной дверью. Выходит, он тоже заметил это и тоже не придал этому значения? Что же это могло быть такое? Игра воображения? Способность отдавать любовь друг другу, о которой говорил отец? Что бы то ни было, я знаю одно: именно эта искорка отличает счастливый брак от несчастливого. Я принялась размышлять над этим любопытным суждением, но уже следующие слова Стюарта оторвали меня от этих мыслей:
– Андреа искала что-то, и это терзало меня, поскольку сам я не мог ей это дать. Я в ее понимании вязался, скорее, с образом некоего отца, которому можно поплакаться в жилетку, но отнюдь не мужественного любовника из грез. Когда я женился на ней, я был ей нужен, но мечты о том сказочном любовнике остались у нее на задворках души. Думаю, в последний год мечты эти материализовались, а я не мог примириться со ставшими реальностью грезами. Я никогда раньше не высказывал эту мысль, но знаешь, я думаю, это случилось из-за того, что жизнь наша была однообразна и предсказуема. Это все моя вина, Лоррейн. Я забыл, как она любит сюрпризы, цветы концерты… Она ведь такая романтичная натура! Господи, за все эти годы я не удосужился преподнести ей даже шоколадный батончик или поцеловать в шею.
«О нет, Стюарт, – подумала я, – ты неправ, это все моя вина…» Он замолчал, размышляя, вне всякого сомнения, о презираемом «другом», а я прижалась к кухонному шкафу, наконец-то давая волю слезам. Я была сама не своя и, опасаясь, что своим ревом выдам себя, если останусь на кухне, как можно тише вышла из дома и побрела по тихим улочкам, всхлипывая и рыдая.
Я не могла поверить тому, что услышала. Стюарт думал, что я хрупкая, ранимая, что меня нужно лелеять и беречь. Должно быть, это он о ком-то другом думал, я же совсем непохожа не такую. Я всегда считала себя сильной, уверенной в себе женщиной, но он судил не по тому, что я о себе думала, он судил по тому, как я себя вела, и только. А если он видел меня лишь с одной стороны, то, вероятно, и сам Стюарт не совсем такой, каким я его знала. Что я видела в нем, и что скрывалось от меня?
Тот Стюарт, которого я знала, был солидный и надежный; он был якорем в моей жизни. Я доверяла ему и могла положиться на него, и ни разу за все годы в этом не раскаивалась. Может, сыграло свою роль и то, что он был высокий брюнет и красавчик? Нет, но стоило мне лишь однажды заглянуть в эти его честные серые глаза и ощутить тепло его сильных рук, как я поняла, что могу без опаски вверить себя его заботам.
Все эти годы я считала Стюарта угрюмым, и, если сравнивать его с Ричардом, возможно, он таким и был. Я всегда искала чего-нибудь другого, что-нибудь возбуждающее, подбадривая себя фантазиями и грезами. Стюарт не мог быть героем этих грез, поскольку я знала: что бы ни случилось, он будет со мной. Бог дал мне Стюарта, чтобы беречь меня, наводить мосты между землей и раем, реальностью и вымыслом, мостить дорогу, по которой я путешествовала. Как сказал отец, Стюарт «дал мне возможность расти».
Хоть я всю жизнь и мечтала о ком-то более возбуждающем, чем Стюарт, на самом деле именно он подходил под все критерии идеального мужа. Так что же исчезло? Риск? Опасность? Неужели я обречена вечно находиться на узкой грани между разрывом и воссоединением, неужели наши взаимоотношения всегда будут дрейфовать между подъемом и спадом?
Уж этого я не хотела, и для меня сейчас самое подходящее время наконец обеими руками удержать то, что имею. Единственное, чего я хочу, это Стюарта, а Стюарт хочет меня со всеми моими заморочками и необдуманными поступками. Может быть, для нас еще не слишком поздно отыскать утраченное волшебство? Мы оба хотим одного и того же, и, если объединим усилия, это обязательно сбудется.
За время прогулки настроение мое заметно поднялось, и я, повернув назад к Лоррейн, чуть ли не бегом поспешила по улице: если мне повезет, Стюарт будет еще там.
На ум внезапно всплыла фраза, когда-то сказанная отцом: «Рыцари не всегда приезжают на белом коне», – некоторые безмолвно стоят в тени, вооруженные лишь упорством и любовью.
Миновало уже более получаса. Когда я подошла к притихшему дому Лоррейн, то не застала машину Стюарта на подъездной дорожке. Гостиная была погружена во тьму, и лишь на кухне горел ночник. Я пробежала по коридору и бесцеремонно распахнула дверь сестриной спальни. Джордж спал без задних ног, а Лоррейн я так напугала, что она чуть из рубашки не выскочила. Она читала и принялась бранить меня, пока я искала на полу ее книгу, которая улетела туда при моем вторжении.
– Андреа! Великий Боже, где тебя носило? Звоню маме, а она говорит, что ты должна быть здесь. Стюарт…
– Я знаю, что Стюарт был здесь, я пришла, когда он говорил с тобой. Куда он поехал?
– Он хотел дождаться тебя, но было уже поздно, а мы понятия не имели, где ты пропадаешь. Он уехал совсем недавно. Он устал, и он так расстроен. Господи, Андреа, если б только я была уверена, что Джордж любит меня хотя бы наполовину так, как Стюарт тебя. Он хочет, чтобы ты позвонила ему утром. Я думаю, это шанс для тебя поставить все на свои места.
– Ты чертовски права, что это шанс расставить все на свои места, но я не могу ждать до завтра, чтобы позвонить ему, я отправлюсь домой прямо сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Конечно, пап, я обещаю, но что, что ты знаешь? – Он явно устал и хотел закончить разговор, но я должна была понять, что он имел в виду. – Это «что-то» связано с мамой?
– У нас была счастливая жизнь. То, что было прежде… неважно…
Это сведет меня с ума. У них была какая-то тайна, отец не хотел мне о ней говорить, но взял обещание никому не рассказывать. Ну и влетит же мне, если войдет медсестра, – меня пустили всего на десять минут, а я… мне нужно было знать.
Я склонилась над кроватью, и мое лицо оказалось всего в нескольких дюймах от его лица.
– Папа, скажи мне, что это за секрет?
Но он не ответил, только слабо пожал мою руку и провалился в сон. «Завтра, – подумала я, – приду завтра». Я наклонилась, чтобы поцеловать в лоб, и услышала, как он прошептал имя мамы.
Идя по длинному коридору, в котором каждый шаг отдавался гулким эхом, я обдумывала наш странный разговор. «То, что было прежде», – сказал он. Мне придется вырвать эту тайну у папы, потому что мама никогда не выдаст ее.
А его замечание насчет того, что любовь нужно отдавать, а не брать. Тут все ясно, как день, и, клянусь, я буду отдавать Стюарту любовь всю свою оставшуюся жизнь, если только он позволит.
Папа умер ночью. Сердечный приступ, который привел его в больницу, разрушил один из желудочков так, что исправить ничего было нельзя: несмотря на то, что кровообращение было успешно восстановлено, мускулы оказались слишком слабы, чтобы продолжать свою жизненно важную работу.
Мне не было нужды ехать домой – у Лоррейн нашлось, что надеть, и днем мы, забрав маму, вместе отправились в похоронное бюро. Взявшись за руки, возможно, для того, чтобы поровну разделить обрушившееся на нас горе, мы втроем приблизились к гробу. Вначале, клянусь, я поддерживала маму, но в конце уже она подпитывала наши с сестрой силы.
Встав на колени, чтобы помолиться, и увидев повязанный у отца на шее галстук, я улыбнулась. Именно я дала ему этот галстук много лет назад, сказав, что у него дурной застарелый вкус и что он должен носить галстуки более ярких расцветок. Глаза мои наполнились слезами, и яркий рисунок расплылся.
Его больше нет. Я смотрела на любимое лицо, спокойное и безмятежное, и на меня волной нахлынули воспоминания о человеке, который был моим отцом.
Еще молодым он согревал мою жизнь любовью и делал ее веселой. Мне было два или три годика, и я ждала, когда он вернется с работы, чтобы взобраться к нему на колени и свернуться от удовольствия в клубочек, пока он будет слушать мою болтовню о том, как я провела день. Я любила смех, клокотавший у него где-то глубоко в груди, любила его глаза, загоравшиеся удивлением, – как много волшебного, нового успела я обнаружить за время его отсутствия.
Я вспомнила, как по воскресеньям его загрубевшая от работы рука крепко сжимала мою, когда мы совершали свою обычную еженедельную прогулку, навещая друзей и родственников по соседству, вдвоем, без мамы, за что получали нагоняй. Я вспоминала, как бойко шлепали мы в галошах и дождевиках с капюшонами по улице в яростную грозу, как вздрагивала я от каждого раската грома, как взбиралась к нему на плечо, чтобы первой увидеть подножье радуги, и как мы брели по лужам, возвращаясь домой. Я вспоминала «Бумажную куклу» – песенку, которой он сам меня выучил, вспоминала его горделивый вид, когда я пела ее в четырехлетнем возрасте. «Кукла, которую парни другие не мо-огут украсть». Папа, не найдется такого парня, который мог бы заменить тебя.
Он был человеком, которого я пыталась порадовать хорошими отметками, чье мнение я ценила больше, чем мнение других людей, и неважно, по поводу чего оно высказывалось: сшила ли я новое платье, испекла ли первый торт или выгладила без единой складки рубашку. Его похвала была моей целью, его улыбка – достаточной наградой.
Когда мама разоралась на меня, что я «наштукатурилась» и в свои пятнадцать стала похожа на «куклу намазанную», а я взбежала наверх по лестнице и закричала оттуда в ответ, что я всегда теперь так ходить буду, но стоило отцу лишь слегка нахмуриться, как я поспешила в ванную смывать с себя воинственную окраску.
Человек, чья спокойная мудрость помогла мне преодолеть столько стрессов, реальных и воображаемых, человек, с которым я чувствовала себя любимой и с которым мне было хорошо до того дня, когда я повстречала очень похожего на него другого человека, который бескорыстно подарил мне любовь и поддержку, – моего Стюарта.
Последующие три дня закружили нас в вихре, и мы были, словно в тумане, сквозь который неясно проступали цветы, запах ладана, вкус кофе и усталость гудевших ног. Мы стояли в ряд – мама, Лоррейн и я, а Джордж и Стюарт по бокам – бесконечными часами, приветствуя и обнимаясь со знакомыми и многочисленными друзьями семьи. Улыбались, не узнавая, лишь заслышав слова: «…это мои дочери, Андреа и Лоррейн. А это… они с вашим отцом часто…» Так много друзей, и каждый стремился поделиться с нами своим самым приятным воспоминанием, историями, которых были десятки. Одна из моих знакомых сказала однажды, что рай или ад – это память, оставленная тобой на земле. Если она права, то мой отец уже стучится в жемчужные врата рая.
Мама садилась, ходила, говорила и ела, как зомби. Ее лицо ничего не выражало, а глаза были пусты. Впервые за всю жизнь я осознала, какого же она все-таки маленького роста и как одинока без всегда стоящего рядом отца.
Я оставалась с нею на ночь, не отходила от нее все эти долгие дни, отдавая ей всю себя, но я и сама чувствовала себя опустошенной. Горе переполняло меня, как и ее, так что о какой поддержке могла быть речь?
Не знаю, кто сказал Стюарту про отца, – Лоррейн, наверное, или Джордж, ее муж. Я бы сама позвонила, но он очутился здесь еще до того, как эта мысль оформилась у меня в мозгу, и все это время оставался с нами. И что бы мы делали без наших мужчин, ведь это они взяли на себя хлопоты с больницей, похоронным бюро и даже с церковью. Келли и Брайана Стюарт таскал за собой, позволяя мне больше времени проводить с мамой.
Мы не раз говорили друг с другом, вполне нормально, насколько я могу судить, хотя я и чувствовала себя неуютно, когда Стюарт изучающе смотрел мне в глаза. Что он искал в них? Я жаждала, чтобы он обнял меня, приютил у себя на груди, разделяя мое горе. Видит Бог, как я нуждалась в его поддержке, но после того, что наделала, я ее не заслуживала, и он ее не предлагал.
Те долгие часы в похоронном бюро он пристально смотрел на меня с другой стороны траурного зала. На лице его была маска холодности и отчужденности. Он был далеко от меня, закрыт для меня. Внешне он не показывал, что ему больно и «кошки скребут на душе». На его лице вообще нельзя было прочесть никаких эмоций: ни намека на уязвимость, ничего такого, что я могла бы истолковать как попытку перекинуть мостик между нами. «Ну, а ты чего хотела?» – спросила я себя. Я не заслуживаю его любви, и он не предлагает ее.
На похоронах присутствовали сотни людей, и мама очень гордилась этим.
– Вашему отцу было бы приятно увидеть так много старых друзей, – сказала она, забывая, что уже ничто не может быть ему приятно.
Все шло нормально, и мама держалась молодцом, покуда на кладбище возле могилы не упала в обморок безмолвным маленьким комочком. Стюарт пришел на помощь, поднял ее, отнес в машину и положил на заднее сиденье. Я отправилась вместе с ними, не проронив ни слова, и села в машину рядом, поскольку траурная церемония практически закончилась. Присматривать за мамой означало для меня что-то делать и возводило барьер моему собственному горю.
Мы вернулись к маме, чтобы выпить за упокой души папы и разделить боль утраты. И как это бывало на всех итальянских похоронах, на которых мне довелось присутствовать, поминки затянулись до глубокой ночи.
Гости разошлись около одиннадцати, и только заполночь мы с Лоррейн закончили мыть тарелки и вытряхивать пепельницы.
– Святые угодники, – вздохнула Лоррейн, вытряхивая последнюю, – и как все эти люди дожили до семидесяти пяти и восьмидесяти? Они смолят, как пароходные трубы.
Она ушла, а я собралась подняться наверх, в свою спальню, когда вдовствующая сестра мамы, тетя София, остановила меня.
– Я побуду здесь несколько дней, – заявила она. – У нас с твоей матерью есть о чем поговорить. Сейчас я смогу ей помочь лучше, чем ты.
Что, вероятно, было правдой: у нее уже был опыт, как терять мужей.
– Поезжай к своему мужу и немного отдохни, – посоветовала она.
И я вернулась к Лоррейн.
Было уже далеко за полночь, когда я добралась до нее, и душа у меня ушла в пятки, когда я увидела на подъездной дорожке машину Стюарта. Он был так далек от меня в последние дни, что я даже представить себе не могла, что понадобилось ему здесь.
Может, он хочет поговорить о разводе? «О нет, – подумала я, – я этого не вынесу, по крайней мере, сейчас». Поэтому я вошла в дом через кухню, чтобы прокрасться по коридору в спальню, дабы избежать спектакля. Только несколько часов спустя я сообразила, что Стюарт и не ожидал меня здесь застать, он думал, что я останусь у мамы.
Я тихо отворила дверь черного хода и оказалась внутри, пытаясь сориентироваться в темноте. Затаив дыхание, я пересекла кухню и встала в дверях, поджидая удобного момента, чтобы проскользнуть по коридору незамеченной. Говорят, никогда не услышишь о себе хорошее, когда подслушиваешь, но тут у меня от неожиданности отвисла челюсть.
Стюарт приехал поговорить с Лоррейн и сидел в гостиной, изливая ей душу и рассказывая о таких вещах, о которых я и не подозревала. Я не собиралась подслушивать, я нечаянно услышала и похолодела, когда из гостиной донесся его низкий печальный голос:
– Я люблю твою сестру, Лоррейн, и я хочу, чтобы она знала, – я не держу на нее зла за то, что случилось. Да, я взбесился, наговорил ей кучу всего, чего не должен был говорить, и… о, Господи, я потерял ее. Во время этих печальных хлопот, связанных с вашим отцом, я хотел сблизиться с ней, защитить ее. Она казалась такой хрупкой, но она отвергала меня, она даже не смотрела на меня… своими большими печальными глазами, которые напоминают мне о нашей первой встрече: она крепилась, пыталась вести себя как искушенная во всевозможных жизненных передрягах женщина, но в ее прекрасных темных глазах была печаль, и я сразу каким-то шестым чувством понял, как ей плохо… Я влюбился в нее с того самого момента, когда увидел в первый раз. Она казалась такой ранимой, так нуждалась в ком-то, кто мог бы ее защитить, и я сказал себе: «Вот, парень, работка для тебя». И я, как лихой пират в старых фильмах, из кожи вон лез, чтобы завоевать ее. Для меня все тогда было окрашено в романтические тона. Деньги у меня водились, и я таскал ее туда, где она прежде никогда не была, – в модные рестораны, на концерты в филармонию. Ты же знаешь, она любит музыку.
Я не видела Лоррейн и терялась в догадках, хочет она что-то сказать или нет. Если и хотела, то не могла – Стюарт не давал ей и слова вставить.
– Она нужна мне, без нее я чувствую, что мне чего-то не хватает. Хотя мы и прожили вместе почти двадцать пять лет и я был вполне этим доволен, все-таки какая-то неуловимая искорка исчезла из наших отношений.
«Неуловимая искорка?» – подумала я, прислушиваясь в своем укромном месте за кухонной дверью. Выходит, он тоже заметил это и тоже не придал этому значения? Что же это могло быть такое? Игра воображения? Способность отдавать любовь друг другу, о которой говорил отец? Что бы то ни было, я знаю одно: именно эта искорка отличает счастливый брак от несчастливого. Я принялась размышлять над этим любопытным суждением, но уже следующие слова Стюарта оторвали меня от этих мыслей:
– Андреа искала что-то, и это терзало меня, поскольку сам я не мог ей это дать. Я в ее понимании вязался, скорее, с образом некоего отца, которому можно поплакаться в жилетку, но отнюдь не мужественного любовника из грез. Когда я женился на ней, я был ей нужен, но мечты о том сказочном любовнике остались у нее на задворках души. Думаю, в последний год мечты эти материализовались, а я не мог примириться со ставшими реальностью грезами. Я никогда раньше не высказывал эту мысль, но знаешь, я думаю, это случилось из-за того, что жизнь наша была однообразна и предсказуема. Это все моя вина, Лоррейн. Я забыл, как она любит сюрпризы, цветы концерты… Она ведь такая романтичная натура! Господи, за все эти годы я не удосужился преподнести ей даже шоколадный батончик или поцеловать в шею.
«О нет, Стюарт, – подумала я, – ты неправ, это все моя вина…» Он замолчал, размышляя, вне всякого сомнения, о презираемом «другом», а я прижалась к кухонному шкафу, наконец-то давая волю слезам. Я была сама не своя и, опасаясь, что своим ревом выдам себя, если останусь на кухне, как можно тише вышла из дома и побрела по тихим улочкам, всхлипывая и рыдая.
Я не могла поверить тому, что услышала. Стюарт думал, что я хрупкая, ранимая, что меня нужно лелеять и беречь. Должно быть, это он о ком-то другом думал, я же совсем непохожа не такую. Я всегда считала себя сильной, уверенной в себе женщиной, но он судил не по тому, что я о себе думала, он судил по тому, как я себя вела, и только. А если он видел меня лишь с одной стороны, то, вероятно, и сам Стюарт не совсем такой, каким я его знала. Что я видела в нем, и что скрывалось от меня?
Тот Стюарт, которого я знала, был солидный и надежный; он был якорем в моей жизни. Я доверяла ему и могла положиться на него, и ни разу за все годы в этом не раскаивалась. Может, сыграло свою роль и то, что он был высокий брюнет и красавчик? Нет, но стоило мне лишь однажды заглянуть в эти его честные серые глаза и ощутить тепло его сильных рук, как я поняла, что могу без опаски вверить себя его заботам.
Все эти годы я считала Стюарта угрюмым, и, если сравнивать его с Ричардом, возможно, он таким и был. Я всегда искала чего-нибудь другого, что-нибудь возбуждающее, подбадривая себя фантазиями и грезами. Стюарт не мог быть героем этих грез, поскольку я знала: что бы ни случилось, он будет со мной. Бог дал мне Стюарта, чтобы беречь меня, наводить мосты между землей и раем, реальностью и вымыслом, мостить дорогу, по которой я путешествовала. Как сказал отец, Стюарт «дал мне возможность расти».
Хоть я всю жизнь и мечтала о ком-то более возбуждающем, чем Стюарт, на самом деле именно он подходил под все критерии идеального мужа. Так что же исчезло? Риск? Опасность? Неужели я обречена вечно находиться на узкой грани между разрывом и воссоединением, неужели наши взаимоотношения всегда будут дрейфовать между подъемом и спадом?
Уж этого я не хотела, и для меня сейчас самое подходящее время наконец обеими руками удержать то, что имею. Единственное, чего я хочу, это Стюарта, а Стюарт хочет меня со всеми моими заморочками и необдуманными поступками. Может быть, для нас еще не слишком поздно отыскать утраченное волшебство? Мы оба хотим одного и того же, и, если объединим усилия, это обязательно сбудется.
За время прогулки настроение мое заметно поднялось, и я, повернув назад к Лоррейн, чуть ли не бегом поспешила по улице: если мне повезет, Стюарт будет еще там.
На ум внезапно всплыла фраза, когда-то сказанная отцом: «Рыцари не всегда приезжают на белом коне», – некоторые безмолвно стоят в тени, вооруженные лишь упорством и любовью.
Миновало уже более получаса. Когда я подошла к притихшему дому Лоррейн, то не застала машину Стюарта на подъездной дорожке. Гостиная была погружена во тьму, и лишь на кухне горел ночник. Я пробежала по коридору и бесцеремонно распахнула дверь сестриной спальни. Джордж спал без задних ног, а Лоррейн я так напугала, что она чуть из рубашки не выскочила. Она читала и принялась бранить меня, пока я искала на полу ее книгу, которая улетела туда при моем вторжении.
– Андреа! Великий Боже, где тебя носило? Звоню маме, а она говорит, что ты должна быть здесь. Стюарт…
– Я знаю, что Стюарт был здесь, я пришла, когда он говорил с тобой. Куда он поехал?
– Он хотел дождаться тебя, но было уже поздно, а мы понятия не имели, где ты пропадаешь. Он уехал совсем недавно. Он устал, и он так расстроен. Господи, Андреа, если б только я была уверена, что Джордж любит меня хотя бы наполовину так, как Стюарт тебя. Он хочет, чтобы ты позвонила ему утром. Я думаю, это шанс для тебя поставить все на свои места.
– Ты чертовски права, что это шанс расставить все на свои места, но я не могу ждать до завтра, чтобы позвонить ему, я отправлюсь домой прямо сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31