Сарай уже рухнул, догорел почти, да и чему там было долго гореть – сухие жерди, плетневые стены, соломенная крыша. Благо, не дул сильный ветер, не несло по деревне искры и клоки соломы, а то и солдаты б не помогли, пошло б гореть все подряд.
А солдаты угодили как раз вовремя. Наискось, через улицу, стояли их два груженых, накрытых брезентом, забрызганных грязью «ЗИСа».
Кончив хлопотать на пожаре, они вернулись к машинам; двое из них оказались шоферы; один сразу же полез в мотор и стал в нем что-то починять, другой, рыжеватый белобровый, молодой совсем парень, с брезентовым ведерком пошел к колодцу за водой.
– И вы, стало быть, бегите… защитнички наши, сыночки дорогие… – утвердительно, как будто факт этот был ей совершенно ясен и она только отмечала его вслух, приговаривала Макариха из калитки своего дома, наблюдая, как солдаты чистились от сажи и пепла, обивая пилотками со своих гимнастерок сизые хлопья, как плескали друг другу на черные руки из котелков воду, умываясь.
– Кто тебе сказал, бабуля, что мы драпаем? Мы выполняем оперативное задание командования.
– «Задание…» – передразнила Макариха. – Которые задание выполняют – они с немцем сражаются. Вот сын мой Колька – с первого дня тама. Может, уж и головушку свою сложил… А вы – эва где, вперед всех назад чешете… Да еще в кузова понахватали чего… Начальства на вас нет, проверить, чего там у вас. Может, наворованное что…
Ворчанье чернозубой сморщенной Макарихи, с седыми патлами из-под платка, в засмыганной Колькиной стеганке, в которой он пахал на тракторе, совсем не трогало бойцов. Они беззлобно усмехались, не отругиваясь, им было даже вроде развлечения, что грязная, похожая на нищенку бабка шипит на них сквозь остатки своих съеденных зубов, что у нее такие черные на них подозрения.
Но рыжеватому шоферу, видать, это надоело. Аккуратно, струйкой налив в радиатор воду, он плотно закрепил пробку, кинул в кабину ведро и поманил Макариху:
– Иди-ка, бабуля, сюда!
Макариха недоверчиво оставалась на месте.
Рыжеватый шофер откинул на заду кузова край брезента в комках присохшей грязи.
– Иди, иди, бабуля, не бойся. Гляди!
Макариха всегда была любопытной, любопытство и тут взяло над ней верх, – опасливо, недоверчиво, но она подошла, глянула, подымаясь на цыпочки. Под брезентом были длинные решетчатые ящики.
– Боньбы!
– Они самые, бабуля!
– Так куда ж вы их тащите? Их же на немцев кидать надо, вон их куда надо везть, – ткнула Макариха в направлении Волоконовки, Липягов. – Заблудились нешто? Вот и выходит моя правда, что бегите да еще оружию увозите…
– Куда их везть – это мы, бабушка, знаем. Ты уж тут нам не указывай… Не заблукаем. Лучше скажи, кто у вас тут самый главный начальник.
– Знамо кто – председатель!
– Где б его сыскать?
– А чего искать, искать не надо, вон начальство наше, – указала Макариха на Антонину.
Рыжеватый шофер и бойцы обернулись, они ждали мужчины, и сначала взгляды их, скользнув по Антонине, пролетели мимо, но Макариха подсказала:
– Антониной Петровной зовут…
Взгляды шофера и солдат возвратились на нее, в них было давно уже знакомое, надоевшее Антонине удивление мужчин, что на таком безусловно мужском посту женщина, и тоже знакомое Антонине, легкое растерянное сожаление: эх, баба, с мужиком-то было бы проще поладить…
– Антонина Петровна? Батюшки, как здорово, у меня тетка родная – и тоже Антонина Петровна! Ну, что ты скажешь, какое совпадение!
Рыжеватый шофер осклабился в широкой улыбке, так что все зубы выставились наружу. Антонина поняла: говорун, прибаутошник, шутник. В момент тетю придумал, для подхода!
А рыжеватый уже спрашивает, совсем натурально изображая серьезность и интерес:
– А вы случайно не Петухова по фамилии будете? А то, понимаете, где-то в здешних местах родня моя проживает, Петуховы… Ой, нет, простите, перепутал, – Курицыны…
– Ладно, брось ломаться, – остановила его Антонина. – Фамилия моя Петракова. Что надо-то, говори прямо.
Парень ухмыльнулся, что фокусы его разгаданы, тут же сменил свой тон и сказал уже просто, деловито:
– Надо вот что – литров пятьдесят горючки.
– Бензина?
– Хоть какого.
– Бензина нет.
– Ну, не пятьдесят – сорок. Тридцать даже.
– Совсем ничего нет.
– Ну, ведро, ведро хотя бы!
– Да пойми же, не вру я – нет у нас бензина. Откуда ему быть – автомашины у нас нет и не было, что им делать, бензином? Керосин есть.
– На керосине не поедешь… – озабоченно протянул шофер. Последняя живость окончательно угасла в его конопатом, измазанном шоферской грязью лице. – Да, дела… А у нас в бензобаках – на донышке…
– Далеко вам надо-то?
– Далеко ли, близко… – не захотел ответить парень. Видно, Антонина спрашивала неположенное. Но он все еще надеялся на Антонину, добавил помягче, доверительно: – Дислокацию меняем. Мы из аэродромного обслуживания. У нас еще несколько машин, другой дорогой пошли, а мы вот решили выгадать…
– До эмтээс дотянете? Там бензин должен быть.
– Где та эмтээс?
– В Ольшанске. Двадцать семь километров.
– Это что – райцентр?
– Райцентр наш.
– Не, с таким грузом туда нельзя… – кивнул шофер на тяжело просевший на рессорах «ЗИС». – Ваши халупы и то бомбят, а там и подавно… А рванут эти чушки – поминай ваш Ольшанск как звали… Ну, ладно, Антонина… Петровна, – слегка запнулся парень на отчестве, – раз нет – значит, нет, и нечего тогда балакать… Ребята, поехали! Может, по пути где раздостанем… До следующей деревни сколько?
– Да рядышком, и семи верст не станет. Спросите там, у них мельница на двигателе, их местные шоферами в эмтээсе работали, на машинах завсегда заезжали… Глядишь, и найдется…
Антонине пришлось пояснять торопливо – солдаты уже рассаживались по «ЗИСам».
– Моховое название, а по дороге мосток будет, так через мосток не езжайте, как бы не рухнул под вами, он старый, трухлявый, сто раз чиненный, там рядом объезд есть…
Рыжий нажал на стартер своего «ЗИСа», из-под кузова рванулся синий выхлопной дым.
– Зашшитники! – Макариха осмелела, видя, что бойцы уезжают, с ворчания перешла на полный голос, чтоб ее подальше было слыхать. – На яво земле бить врага сулились… И боньбы у них, и сами не ранетые, с руками-ногами, чего же вы, идолы, не воюете? Мы, значит, как хошь, а вы на машинах… Мой Колька так бы не исделал…
– Ребятки! – вскрикнула Антонина, бросаясь к переднему «ЗИСу». – Ребятки, погодите!
У нее застопорило дыхание – так сильно заколотилось сердце.
Рыжеватый шофер еще не захлопнул дверку кабины, Антонина ухватилась за нее.
– Ребятки, милые, вы оттуда сейчас… Как там, что? Удержат немцев иль нет? Скажите правду! Что нам тут-то делать, сердце разрывается… Видите, одни бабы, старики да дети, мужики наши все на фронте, одни мы, как сироты, ниоткуда толком дознаться не можем, что ж будет-то. Вы хоть скажите, вы ж военные, понимаете, с передовой…
Антонина выпалила все это одним духом, ее как прорвало – все, что она одерживала, прятала в себе, вылилось разом, в этих ее быстрых, захлебывающихся вопросах с откровенным бабьим волнением. Но ей не было стыдно перед красноармейцами, они были не свои, чужие, видели Антонину в первый и последний раз, перед ними можно было предстать, как есть, со всей своей слабостью, страхом, – только бы узнать нужную правду. Кто же еще мог сказать ее сейчас, только они, вот эти фронтовые шоферы, так похожие на тех гороховских парней, что ушли летом по повесткам военкомата…
Рыжий сбавил газ, жалея тратить впустую бензин. Усмехнулся, но не насмешливо, не обидно; можно было догадаться, сколько уже раз бросались к ним с таким обнаженным волнением, такой тревогой, тоской, сколько приходилось им отвечать на такие вопросы жителей.
– Это, Антонина Петровна, командующим фронтом надо быть, с картами, телефонами, чтоб сказать – удержат, не удержат… Мы люди маленькие. Мы вот ночью на базу за грузом ездили, а назад уже не пробились, – нет аэродрома, перебазирован. Вот это мы знаем. Отходит фронт, такая вот обстановка…
Из-за рыжего шофера в кабине высунулся боец, тот, что слегой сбивал задвижку с Настиного катуха и спалил себе ресницы и брови.
– Сматываться вам надо, пока не поздно, вот что!
Он сказал жестко, как отрубил наотмашь. Возрастом он был постарше водителя и, видать, решительней и горячей.
– Иль вы тут пооглохли, артиллерию не слышите?
13
От взрыва бомб в правлении вылетели все оконные стекла. Пол был усыпан осколками, стекло звякало, хрустко скрипело под ногами. Опрокинулся шкаф с документами. Мария Таганкова собирала вывалившиеся папки, бумаги.
– Телефон не действует, – сказала Таганкова. – Провода, должно, порвало…
Антонина проверила, сняла трубку. Да, аппарат безмолвствовал. Холодной жутью отдалось в душе его мертвое молчание.
На столе Антонины лежала белая пыль, штукатурная крошка: насыпалось с потолка.
Таганкова подняла шкаф, приперла к стене, на место.
Мария была аккуратисткой, все было у нее точнехонько подшито, подколото, разложено в папочки, любую нужную бумагу она тут же отыскивала и без промедления подавала, а сейчас все ее аккуратное хозяйство беспорядочной грудой валялось на полу…
Среди множества мыслей, теснивших одна другую, у Антонины мелькнуло и про эти бумаги: что забирать? Не все же подряд, вон их сколько, – что именно? Самое важное, пожалуй, учетные ведомости, в них труд людей, их заработок, еще авансовые расчеты по трудодням, всякие акты – приходные, расходные, банковская документация… Как все это отобрать в считанное время? Повезешь, а если в дороге разбомбят, потеряются эти бумаги? Может, в сейф их да зарыть где-нибудь тут в секретном месте? Но какие же на деревне секреты, когда их удавалось соблюсти! Сейф – не кубышка, его тащить – и четырех человек мало, да яму рыть на два аршина… Попробуй сохрани такое секретным!
Что-то горячее и холодное, попеременно, сжимало Антонине сердце. Беда, ах, беда какая, что нет мужчин, вот когда нужны их сметка, сила, решимость, отвага! Никого не оставила ей война, всех потребовала к себе. И ее заместителя Федора Лопухова (чудо-парень, тридцати еще нет, белозубый красавец, свой мотоцикл «Красный Октябрь», агрономические курсы кончил, специально, чтоб был в помощниках у Антонины научно образованный человек), и бухгалтера Якова Парамоновича (его в райфо беспрерывно сманывали, квартиру в райцентре сулили из двух комнат – такой он был знаток финансовых дел), и парторга Алексея Егорыча Лопухова (не родня Федору, просто однофамилец, пол-Гороховки – Лопуховы)… Алексей Егорыч виды повидал: действительную служил на Дальнем Востоке, как раз когда с японцами на озере Хасан стычка случилась. В чем-то он тоже там участвовал; когда вернулся – в Гороховке на него как на героя смотрели… Хоть бы одного Алексея Егорыча оставили ей для такого вот дня! Ни одного же мужика приличного, бабы, бабы все подряд, и она – баба, никуда от этого не денешься… Разве бабья рука сейчас колхозу нужна, разве такое командирство, как у нее? Иван Сергеич – что он там делает? Ходит, на ямы от бомб глядит… Ему ж обоз собирать велено, на нем эта ответственность!
– Сосчитал он хоть, сколько телег годных набирается? – с сердцем, как бы продолжая уже начатую речь, спросила Антонина у Таганковой.
– Кто? – не поняла Мария.
– Да Сергеич!
– Да что ж считать, все равно всех не увезешь, и на четвертую часть не хватит…
Мария, не сортируя, лишь бы с пола подобрать, совала папки на полки шкафа.
«Свиней куда?» – неслись мысли у Антонины. Трое маток, до сорока поросят… В кладовках продуктов полно, крупы, сала, масла. Сахара сколько для детсада скоплено!.. Которые поедут – им дать можно. А остальное? Раздать людям в счет оплаты?
– Кто едет-то, всех опросили?
В столе, в среднем ящике, лежал список колхозников, посемейно. Антонина всегда держала его под рукой, без него нелегко было разбираться в схожих фамилиях и именах.
Она достала список, глянула на верхние строчки: Антипов Андрей Антонович, Антипов Семен Андреевич, Антипова Варвара Васильевна…
– Антиповы что сказали?
– Прибегала Варвара, не знает, что делать. Старика брать – не довезешь, помрет от тряски, а без старика – как же, одного не бросишь… Мария Чулакова собралась, вещи посвязала, все как есть пособрала, ей одной подвода целая нужна… Феклуша Котомкина тоже готова, но далеко не хочет, только к сестре в Землянский район. А там, говорит, хоть погибать будем, да вместе…
– Петровна, ты уж про нас не забудь, пятеро душ семейство наше, я шестая, Маруське Таганковой я, почитай, первая заявила, чтоб нас числила…
– Петровна, и мы тут при немцах не останемся. Хучь куда, хучь как, а лишь бы от них. Дед мой говорит, я этих германцев в восемнадцатом годе повидал, знаю, какие люди, они все поотберут, голыми оставят…
Антонина и не заметила, как в правлении появились женщины, их прибавлялось все больше, знакомые лица теснились перед ней, каждая хотела, спешила сказать свое:
– …Петровна, ты на нас не серчай, мы супротив Советской власти никогда ничего не имели и не имеем, и немцев нам сто лет не нужно, но как дом-то кидать, хозяйство, посуди сама, корову только купили, с молоком первый год… Без призора все ведь растащат, чего наживали – все прахом пойдет…
– …Мене сын наказал, Петровна, Алешка, как уходил по повестке, говорит, мама, не дай бог сюда немцы придут, ты с колхозом уезжай, куда колхоз – туда и ты, не отрывайся, с колхозом не пропадешь, прокормишься, свои люди возле будут, поддержат, помогут, а одна ты пропадешь, кому ты нужна-то – одна…
– …Ты не гневись, Петровна, худого не думай, как назад все встанет – и мы опять, как были, ехать-то уж больно далеко, он ведь, паразит, до самой Сибири не остановится, а какая там жизнь, в Сибири-то, там от холода одного враз подохнешь, помнишь, те-то, переселенцы наши, чего оттуда писали…
– …Всех-то чего ждать, этак еще два дня прособираться можно. Которые готовы, собраты – пускай отъезжают, за Доном стренемся, в кучу соберемся. Пункт надо назначить для сбора, и каждый туда держись.
– …Прасенка я тебе отдам, а ты мне фитанцию, чтоб, значит, мне с колхоза причиталось… Добрый прасенок, уж семой месяц ему. Руки вяжет, проклятый, прирезать – так соли нет, не запасли, дурные, верили – не будет войны, не будет…
– Да тише вы, хоть не все сразу, понять ничего нельзя! – прикрикнула на галдящую толпу Антонина. – Марья, возьми бумагу, запишем, которые едут. Надо же, наконец, счет знать!..
Таганкова села за Антонинин стол с тетрадным листком. Своих домашних забот у нее было не меньше, чем у других. Свекра брали на окопы, там он простыл, вернулся чуть живой, и до се его трясет лихорадка; оставаться в плен к немцам Марье было никак нельзя, муж ее был партийный, раскулачивал в тридцатом году, он-то на фронте, а ей бы и детишкам припомнили, отомстили; стало быть, Таганковой тоже надо было готовиться в отъезд, собирать вещи, думать, как со свекром. К тому же вчера у нее еще и телушка пропала; привязана была за огородной межой, оторвалась – и вот ночь и полдня неизвестно где, надо бегать, искать… Но Мария сидела терпеливо, писала старательно; всегда она была такой, за что ее и любила Антонина и все правленцы: на первом плане служба, старания для людей, а уж потом – свое, личное.
«Студенты!» – ударило вдруг Антонине в голову. Она и забыла про них, прямо из ума вон! Надо их с поля снимать, хлеба, продуктов им на дорогу да пусть идут пешком на Ольшанск, к железной дороге. Вещей у них – одни рюкзаки походные; ничего, донесут на себе… С продуктами надо не поскупиться; хоть и бесплатные они работники, а чего ж задарма труд их брать, колхоз не бедный…
Над бабьими платками, косынками показалась командирская фуражка со звездой и черным лаком козырька, – это вошел с улицы Иван Сергеич.
– Иван, студентам на дорогу что мы дать можем?
– Да все уж пораздавали. Не бездонные лари-то…
– Ладно, ладно, ты это брось, знаю я твои замашки!
– Об своих бы надо подумать.
– Всем хватит, и своим тоже. Хлеба печеного сколько в запасе?
– А нисколько.
– Совсем нисколько?
– Брехать не привык. Этим отдали… ну, вот, что в балахоне дядька-то был… По вашему же приказу.
Иван Сергеич не врал. Глаза его смотрели ясно. Когда он темнил, у него был другой взгляд – куда-нибудь в сторону, вкось. Да и Антонина примерно помнила, как расходовался хлеб. Действительно, учительский обоз взял последнее.
– Бабы! – сказала она громко, всем, кто набился в правление. – Которые остаетесь. Студентов надо проводить по-людски. Хлеба им на дорогу испечь. Люди работали, старались. Нехорошо будет. Которые остаетесь – стопите печи, спечите хлеб. Его и надо-то по караваю на каждого, значит, хлебов тридцать. Иван муки вам сейчас выдаст. И за труд оплатит. А на дрова загородку скотную ломайте, она березовая. Все равно уж скотины нет, не нужна она…
14
Некормленая лошадь, брошенная возле правления, тянулась шеей над планками палисадника, голодно рвала вместе с ветками желтеющие листья топольков, с хрупом жевала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15