Не воротиться мне сюда боле. И не с отцом рядом косточки мои положат… Одно только и хотела я для себя, чтоб рядом. Не судьба, значит…
Обоз терпеливо стоял на улице – четырнадцать подвод с грузной кладью, умотанной веревками, с коровами, козами, привязанными с боков и назади каждой подводы. Повизгивали поросята, дергаясь в мешках, кудахтали куры в плетеных кошелках, просовывали свои головы сквозь прутья. Антонина просила женщин не брать мелкую живность, но как было послушаться, как кинуть? Да и в дороге – провиант. Как знать, коротка иль долга она будет, не пирогами, чай, встретят на другой земле, пол-России сейчас на восток кочует, свой запас никогда не лишний…
Антонина как в полусне посадила мать на подводу, обняла, расцеловалась с нею. Мать крестила ее щепотью, мелкими крестиками; никогда не была она богомольной, в церковь не ходила с двадцатого года, а тут вспомнила…
Кошка жалобно пищала на земле, у ног Антонины… Это была их кошка, грязно-серая, только с половиной хвоста, конец его она отморозила зимой.
– Гляди-ка, кошка-то как за хозяйкой убивается! – показывали друг другу в толпе, что шла с обозом провожать его.
– Понимает, значит.
– Чувствует!
– Кошку бы взяли, Петровна, места много не займет, все ж таки живая душа, вон как плачет…
Антонина схватила кошку, сунула матери в руки. Верно, своя, домашняя животина, всё матери не так одиноко, пусто будет…
Обоз пошел, заскрипев вихляющимися колесами, сухим деревом тележных остовов, забренчав, зазвякав, как все уже прошедшие через Гороховку обозы, подвязанными ведерками, удилами, с лошадиным храпом и фырканьем, глухим стуком кованых копыт по убитой земле, мелкой дробной трусцой коз и овец, бегущих рядом, с телегами.
Мать сидела на возу, прямо держа свое слепое лицо, ухватясь руками за грядку. Ухабистая дорога сотрясала, подбрасывала ее легкое, высохшее тело. Антонина шла рядом, быстрым шагом, не отставая, глядела на мать, и такая пронзала ее жалость, так режущ был тележный скрип, такой болью отзывался внутри, что сердце Антонины рвалось на части…
Обоз проводили до того же бугра, что и стадо.
Впереди темнело уже густо-лиловое, с синью небо, желтыми искрами в нем прокалывались первые звезды.
Обоз, скрипя, взбрякивая на выбоинах, потянулся в лиловую темь, уходя от угрюмого ворчания грома, что тяжко, чугунно погромыхивал сначала в военной стороне, а потом, хоть и глухо, но так же тяжко, увесисто, чугунно, катился над головами по широкой дуге небосвода…
16
Когда Антонина воротилась в деревню, небо вверху мглисто серело, быстро теряя свет, на западе багровел румянец зари, и был он, как сама война, зловещ, багровый цвет казался кровью, огнем пожарищ.
Антонина спешила к правлению, но возле своего дома вспомнила – он же брошен открытым, все двери настежь, надо притворить, непорядок.
Ей не хотелось входить сейчас в дом, который, она знала, ударит ее по сердцу своей опустелостью, и она вошла, сдерживая свои чувства, чтоб не замечать, не слышать скорбной тишины, уже поселившейся в сенцах, кухне, горнице.
Но как было не услышать эту тишину, не почувствовать безжизненное оцепенение, в котором стыло все: и сам дом от половиц до верха крыши, и все оставшиеся в нем вещи, вся утварь. Так бывает только со смертью хозяина, хозяйки, когда их обиталище остается без них, сиротским, покинутым. Короткая это была минута, пока Антонина притворяла двери из сенец во двор, из сенец в дом, но нелегкая, исполненная для нее безмерной горечи, – как ни старалась она сейчас зажать в себе все, не переживать. Тишина, оцепенение, полусвет-полумрак, наполнявшие дом, сказали ей, что мать и правда не вернется сюда уже никогда, ни к чему тут уже не прикоснутся ее руки…
Под ноги Антонине в сенцах попали грабли, – они валялись на полу, поперек прохода. Верно, свалили, когда вытаскивали вещи. Антонина подняла их, приткнула к стене.
Тут ей послышалось, что кто-то идет через двор к дому. Шаги грузно впечатывались в землю, так мог ступать только большой, кряжистый мужчина в тяжелых сапогах.
Антонина прислушалась. Подходивший человек был уже у самой двери. Звякнула щеколда, человек хотел отворить дверь, но она ему не поддалась, изнутри был уже задвинут засов.
Антонина без раздумья сдвинула засов, дернула на себя дверь. Кто-то, заслоняя весь дверной проем, на полголовы выше притолоки, в красноармейской шинели, сапогах, пилотке, с вещевым мешком за спиною, но без оружия, имея в облике что-то присущее всем, кто уже вне службы, выбыл из нее по ранению или болезни, стоял у порога.
Антонина отступила на шаг, вглядываясь; что-то ей подсказывало, что человек перед ней свой, знакомый, деревенский, но кто он – угадать она не могла, вся фигура солдата рисовалась на светлом еще небе черно и плоско, ни лица было не разобрать, ни глаз.
Антонина, напряженно вглядываясь, силилась признать, одновременно в ней бежали другие мысли, ее удивило, что солдат пришел не с улицы, а почему-то со двора, вроде бы скрытно, тайком. Двор ведь огорожен плетнем, значит, он перелезал через плетень? И где же он был, когда Антонина вошла в дом? Если бы он лез через плетень, она бы услыхала. Значит, он перелез раньше, чем она вошла, где-то сидел, выжидал… Чего? Ее прихода, ее появления? А, вот почему грабли валялись в сенцах! Это он их повалил. Он уже заходил в отворенный дом, а потом, верно, вышел, сховался в сарае…
Антонина не испугалась, да и нечего было пугаться, почувствовала только какое-то неприятное недоумение.
– Не признаешь? – опросил солдат.
– Нет! – созналась Антонина.
– В родной деревне – и не признают! – усмехаясь, сказал солдат. От него крепко пахло махоркой и чем-то лекарственным, больничным; карболкой называют деревенские такой запах. – А ты еще лучше погляди!
– Нет! – мучительно напрягая и зрение, и догадку, ответила Антонина.
– А между прочим, когда-то на пасху мы с тобой яйца с горки катали… Я у тебя еще кукленка однажды отнял да на ригу закинул, ревела ты белугой… Ну?
Что-то, что-то стало как бы брезжить в памяти Антонины, в ее беспредметной зыбкой темноте. Детство, оно же так давно было!
– Вот это да! – сокрушенно, но не на самом деле, а только играя в это сокрушение, удивился солдат. – Ты меня совсем обижаешь! А ведь я еще когда-то, теперь уж могу признаться, сватов мечтал к тебе подослать… Ну? Опять не признаешь?
Антонина молчала.
– Да Аверьян Лопухов я!
– Господи! – ахнула Антонина. – Аве?ра! Да откуда ж ты? И чего ж ты с этой стороны, со двора?
– А мне так прямей было. Я оттоль вон шел, – махнул он рукой за плетневую ограду. – Стежками…
– Да заходи ж ты! – метнулась Антонина, распахивая дверь горницы. – Еще б миг один, и не застал бы меня, убегла. Дом пустой, маму только-только проводила. Поехали наши обозом… Беда-то какая! Ты что ж, с госпиталя иль как? Куда идешь-то? Господи, сколько ж это я тебя не видала, годов… годов…
– Не считай, не сочтешь! Годов много пробежало.
Аверьян, пригибаясь под притолоку, вошел следом за Антониной в горницу, внося с собой запах солдатской махры и карболки, которым пропиталась его ворсистая суконная шинель. С улицы он плохо видел в сумраке хаты, споткнулся о табуретки.
– Погоди, я сейчас лампочку засвечу, – бросилась искать спички Антонина.
– Не надо, на что она, видать пока еще… Фу-ух, дай отдышаться! Запарился, быстро шел.
Аверьян скинул с плеч вещевой мешок, бросил его у порога, расстегнул крючки шинели. Изнанкой пилотки отер влажный лоб.
Спички не отыскались, куда-то запропали, – сборы к отъезду все спутали, перевернули кверху дном в хате. В горницу снаружи сочился слабый розоватый свет зари, его, верно, еще хватало, и, приглядевшись, Антонина смогла рассмотреть Аверьяна, его небритое лицо, крупную голову, остриженную машинкой, в отрастающей темной щетине волос.
В какого же дюжего вымахал он мужика! Саженные плечи, тело прямо литое, ладони – подкову согнет! А был таким хлипким шустрым мальчуганом, потом подростком с длинной цыплячьей шеей, потом костлявым, нескладным пареньком – лет в двадцать с небольшим… Сколько ж ему сейчас? Он только чуть Антонины старше, почти ровесники они… Стало быть, тридцать пять, тридцать шестой…
– А ты так все одна, так себе и не завела никого?
– Как видишь, – показала на стены, вокруг себя Антонина. – А ты вроде все про меня знаешь?
– А как же! – сказал Аверьян. – Я ведь тебя из виду все года-то эти не упускал, всяким слухом пользовался… Это ты про меня не интересовалась, не знаешь…
– Да нет, Авера, не так оно… Ты как пропал просто, ни духу ни слуху про тебя не было. Погоди, – спохватилась Антонина, – может, ты голодный, накормить тебя надо?
– Я не голодный, кой-чего с собой есть, водицы вот дай испить, внутри все иссохло…
Антонина черпнула железной кружкой из ведра на лавке, подала. Аверьян принял кружку двумя руками, выпил жадно, большими глотками, запрокидывая голову.
На крепкой загорелой шее его, в какой-то красивой общности со всею силою его могучего тела, двигались, выпукло напрягаясь и опадая, бугры жил и мускулов.
Давняя, еще девчоночья, потом девичья нежность, про которую Антонина думала, что она давно уже умерла в ней безвозвратно, теплым током омыла ей изнутри грудь, мягко, бархатно, до какой-то даже знобкости в теле, сжала сердце.
– Так где ж тебя носило те года-то, и теперь откуда ты, скажи, – попросила Антонина. – Ты раненый?
– Был, – сказал Аверьян, переводя дух, возвращая кружку. – Несильно. Царапнуло только осколком, вот тут, – провел он рукой по бедру. – Мне б еще лежать в госпитале, до полного заживления, да госпиталь тот, должно, уж немцы весь повырезали. Прорыв там был. Не успели нас вывезть, как они – уж вот. Кто мог, кто ходячий, те ушли сами кой-как, ушкандыба?ли, а лежачие – все остали?сь. Я вот ушел, седьмой день нынче… Хорошо ищ, на вещевой склад, брошенный на пути, повезло напасть, шинель вот взял, сапоги, полное обмундирование, а иные как на койках лежали в исподнем – так и чесанули…
Слова у Аверьяна текли глухо, замедленно, как-то тускло; он, видать, здорово устал в своем пути; но, сидя на табуретке, выпив водицы, он быстро избавлялся от усталости, прямо на глазах оживая. Голос его тоже креп, становился гуще, бодрей, – немного, видать, надо было его мускулистому телу, чтоб вновь налилось оно упругой силой: минуту лишь передыху…
А Антонина, говоря с ним, просто глазам не верила – Аверьян! Прямо из небытия возникший человек! Ведь про него в Гороховке и думать забыли, последние года никто имени его даже не поминал!
Их усадьба, Захара Ильича, отца Аверьянова, стояла в том же ряду, что и Антонины, хат за десять, двенадцать, почти на самом конце деревни. Сейчас там ничего нет, пустырь в бурьяне, только земля чуть бугрится, где хата стояла, да яма от погреба.
Аверьянова отца Захара Ильича Антонина хорошо помнила: ростом высок, но сухонький, с жидкой бороденкой, глаза быстрые, влажно-красные и всегда как бы смеющиеся, точно Захар Ильич задумал про себя что-то чудное, удивительное и людям и самому себе, и ему же первому смешно, что он такое промыслил, и нисколько ему не будет обидно, когда над ним посмеются и другие. Был он крестьянином, как все, имел до революции небольшой надел, хозяйство – не лучше, не хуже других: корова, свинья, куры, с десяток гусей. Лошадь, правда, была, гнедая, малорослая, с посеченными бабками, но крепкая, безотказно работящая. Захар Ильич побывал кой-где, кой-чего повидал, обожал толкаться на ярмарках, среди торговцев, слушать ихние разговоры. От них поселился в нем бес предприимства, все он всякие дела доходные соблазнялся затеять, и затеял-таки, – чего так тянуть свою долю, концы с концами только сходятся! – открыл в Гороховке в своем доме шкалишную, иначе сказать – питейное заведение, кабак. Где-то перед самой германской войной Захар Ильич это сделал и даже не нажился ничуть, потому как вскоре началась война, пивные запретили, а там – революция. Когда нэп объявили, Захара Ильича снова в доходы потянуло: небольшую маслобойку завел. Принимал в работу семя от окрестных мужиков; одному не управиться, держал батрака, хоть и не звался он так, а просто – родственник, по-родственному помогает. За эту маслобойку и турнули Захара Ильича, когда пошла коллективизация и кулачить стали.
А Аверьян остался, не услали его с родителями, Захар Ильич был смекалистый, загодя почуял, к чему дело идет, за полгода раньше, должно быть, до своего конца отправил Аверьяна из дома в лесничество, за двадцать верст, каталем на государственную лесопилку. Чтоб считался Аверьян не в отцовском хозяйстве, самостоятельно живущим собственным трудом, и даже более того – рабочим классом, с теми, кто держит власть в своих мозолистых руках.
Кой-какие родичи у Аверьяна в Гороховке оставались, и кой-когда он приходил повидаться, а главное – потуже живот набить деревенским хлебом, потому как рабочим на лесопилке хлеб давали нормированно, а в столовой была одна крупяная баланда да огуречный винегрет.
Тут-то вот и стала гаснуть, замирать их любовь с Антониной, потому что все реже появлялся в деревне Аверьян, разлуки раз от разу все длинней становились и потому что вокруг Антонины разговор шел – дескать, не к лицу ей с ним водиться, отец у нее советский активист, строитель новой жизни, а кто такой Аверьян, сын кулацкий, из хитрости на лесопилку пристроился… А скорей всего, потому, что любовь-то их и не была еще любовью, а так – начиналась только, едва-едва брезжила.
Собственно, что и было-то? Ну, детьми играли вместе на выгоне, бултыхались в пруду. На пасху, Аверьян это правильно запомнил, крашеные яйца с горки катали. Постарше чуть – за яблоками в господский сад вместе лазали, тогда он еще во всей красе на бугре стоял, не порубленный. Охранял его немой, нанятый, страшно зол был, свиреп, и не столько сами яблоки привлекали, сколько азарт, страх перед немым: залезть крадучись, натрясть, набить полные пазухи и от немого убежать, от его свирепой погони и палки.
Вот уж когда совсем постарше стали, когда Антонине сарафан выходной, праздничный, сшили, туфли нарядные справили – для улицы, для хороводов, возраст-то невестин уже, надо же себя показывать, на семнадцатом ее году, – тогда вот что-то промелькнуло между ними, оставило зарубки на памяти и теплом всякий раз грело сердце при воспоминании.
Однажды они из Ольшанска с воскресных базарных торгов вместе ехали. Антонина отбилась от своих в толпе, в рыночном многолюдье, сколько ни искала – не нашла, и пришлось ей идти домой в одиночку, пешком. В поле ее нагнал Аверьян; возил с отцом продавать масло, отец остался на ярмарке кончать свои торговые дела, потолковать с нужными людьми, а Аверьян с пустыми бочками на телеге, на малорослой крутобокой гнедой один тарахтел по дороге назад в Гороховку. Был он без шапки, волосы у него отросли густые, длинные, русые, вьющиеся на концах, была на нем голубая рубаха навыпуск, подпоясанная витым шнурком с кисточками, черные штаны в светлую полоску, хромовые сапоги – припылившиеся, но все равно с блеском. Они, Лопуховы, хорошо уже жили, денежно, маслобойка приносила доход.
Аверьян посадил Антонину, и они поехали дальше вместе под жарким дневным солнцем, узкой полевой дорогой, стиснутой с обоих боков рослыми, бледно-зелеными еще хлебами, с шумом обметавшими колосьями тележные спицы, свешенные с грядки босые ноги Антонины, – обувку она сняла, когда пошла домой, чтоб не тратить ее зря и чтоб легче было ногам.
На покосах стояли огромные копны пахучего сена, кой-где оно лежало еще в валках, просыхая, сенной дух кружил, дурманил голову – так пряно, сильно пахло молодое сено, разогретое щедрым солнцем.
Антонина не заметила, как, в какой момент Аверьян свернул с дороги на покосы, к копнам. Лошадь они бросили, она с повозкой ушла от них к валкам хрупать свежескошенную, еще волглую траву, а они, развалив копну, лежали на сене под огромным небом в белых облаках, о чем-то говорили. Антонина плохо понимала – о чем, не запомнила ни одного слова, да слова и не значили ничего, значило то, что они были вдвоем, одни в безлюдье поля, и это волновало Антонину до удушья в груди, почти до дурноты какой-то, беспамятства. Так она не была ни с одним еще парнем. Она отвечала что-то Аверьяну, какие-то слова срывались с ее сухих, сразу потрескавшихся губ. Потом Аверьян стал хватать ее за грудь, навалился, стал целовать беспорядочно, куда попадали губы; кофточка трещала на ней, задралась юбка, оголив ее колени, бедра. Антонина отбивалась, отталкивала Аверьяна руками, выворачивалась из-под него, а сама истомно таяла от сладости этой борьбы, жгучих, как яд, поцелуев, от дерзких прикосновений Аверьяновых рук, шаривших по всему ее телу. Истомленные, обессиленные, они затихали, потом тут же снова поднимали в сене возню, задыхаясь от его знойно-вязкого духа, от поцелуев, таких долгих, что Антонине казалось – сердце ее неминуемо лопнет, разорвется, если она не глотнет сейчас воздуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Обоз терпеливо стоял на улице – четырнадцать подвод с грузной кладью, умотанной веревками, с коровами, козами, привязанными с боков и назади каждой подводы. Повизгивали поросята, дергаясь в мешках, кудахтали куры в плетеных кошелках, просовывали свои головы сквозь прутья. Антонина просила женщин не брать мелкую живность, но как было послушаться, как кинуть? Да и в дороге – провиант. Как знать, коротка иль долга она будет, не пирогами, чай, встретят на другой земле, пол-России сейчас на восток кочует, свой запас никогда не лишний…
Антонина как в полусне посадила мать на подводу, обняла, расцеловалась с нею. Мать крестила ее щепотью, мелкими крестиками; никогда не была она богомольной, в церковь не ходила с двадцатого года, а тут вспомнила…
Кошка жалобно пищала на земле, у ног Антонины… Это была их кошка, грязно-серая, только с половиной хвоста, конец его она отморозила зимой.
– Гляди-ка, кошка-то как за хозяйкой убивается! – показывали друг другу в толпе, что шла с обозом провожать его.
– Понимает, значит.
– Чувствует!
– Кошку бы взяли, Петровна, места много не займет, все ж таки живая душа, вон как плачет…
Антонина схватила кошку, сунула матери в руки. Верно, своя, домашняя животина, всё матери не так одиноко, пусто будет…
Обоз пошел, заскрипев вихляющимися колесами, сухим деревом тележных остовов, забренчав, зазвякав, как все уже прошедшие через Гороховку обозы, подвязанными ведерками, удилами, с лошадиным храпом и фырканьем, глухим стуком кованых копыт по убитой земле, мелкой дробной трусцой коз и овец, бегущих рядом, с телегами.
Мать сидела на возу, прямо держа свое слепое лицо, ухватясь руками за грядку. Ухабистая дорога сотрясала, подбрасывала ее легкое, высохшее тело. Антонина шла рядом, быстрым шагом, не отставая, глядела на мать, и такая пронзала ее жалость, так режущ был тележный скрип, такой болью отзывался внутри, что сердце Антонины рвалось на части…
Обоз проводили до того же бугра, что и стадо.
Впереди темнело уже густо-лиловое, с синью небо, желтыми искрами в нем прокалывались первые звезды.
Обоз, скрипя, взбрякивая на выбоинах, потянулся в лиловую темь, уходя от угрюмого ворчания грома, что тяжко, чугунно погромыхивал сначала в военной стороне, а потом, хоть и глухо, но так же тяжко, увесисто, чугунно, катился над головами по широкой дуге небосвода…
16
Когда Антонина воротилась в деревню, небо вверху мглисто серело, быстро теряя свет, на западе багровел румянец зари, и был он, как сама война, зловещ, багровый цвет казался кровью, огнем пожарищ.
Антонина спешила к правлению, но возле своего дома вспомнила – он же брошен открытым, все двери настежь, надо притворить, непорядок.
Ей не хотелось входить сейчас в дом, который, она знала, ударит ее по сердцу своей опустелостью, и она вошла, сдерживая свои чувства, чтоб не замечать, не слышать скорбной тишины, уже поселившейся в сенцах, кухне, горнице.
Но как было не услышать эту тишину, не почувствовать безжизненное оцепенение, в котором стыло все: и сам дом от половиц до верха крыши, и все оставшиеся в нем вещи, вся утварь. Так бывает только со смертью хозяина, хозяйки, когда их обиталище остается без них, сиротским, покинутым. Короткая это была минута, пока Антонина притворяла двери из сенец во двор, из сенец в дом, но нелегкая, исполненная для нее безмерной горечи, – как ни старалась она сейчас зажать в себе все, не переживать. Тишина, оцепенение, полусвет-полумрак, наполнявшие дом, сказали ей, что мать и правда не вернется сюда уже никогда, ни к чему тут уже не прикоснутся ее руки…
Под ноги Антонине в сенцах попали грабли, – они валялись на полу, поперек прохода. Верно, свалили, когда вытаскивали вещи. Антонина подняла их, приткнула к стене.
Тут ей послышалось, что кто-то идет через двор к дому. Шаги грузно впечатывались в землю, так мог ступать только большой, кряжистый мужчина в тяжелых сапогах.
Антонина прислушалась. Подходивший человек был уже у самой двери. Звякнула щеколда, человек хотел отворить дверь, но она ему не поддалась, изнутри был уже задвинут засов.
Антонина без раздумья сдвинула засов, дернула на себя дверь. Кто-то, заслоняя весь дверной проем, на полголовы выше притолоки, в красноармейской шинели, сапогах, пилотке, с вещевым мешком за спиною, но без оружия, имея в облике что-то присущее всем, кто уже вне службы, выбыл из нее по ранению или болезни, стоял у порога.
Антонина отступила на шаг, вглядываясь; что-то ей подсказывало, что человек перед ней свой, знакомый, деревенский, но кто он – угадать она не могла, вся фигура солдата рисовалась на светлом еще небе черно и плоско, ни лица было не разобрать, ни глаз.
Антонина, напряженно вглядываясь, силилась признать, одновременно в ней бежали другие мысли, ее удивило, что солдат пришел не с улицы, а почему-то со двора, вроде бы скрытно, тайком. Двор ведь огорожен плетнем, значит, он перелезал через плетень? И где же он был, когда Антонина вошла в дом? Если бы он лез через плетень, она бы услыхала. Значит, он перелез раньше, чем она вошла, где-то сидел, выжидал… Чего? Ее прихода, ее появления? А, вот почему грабли валялись в сенцах! Это он их повалил. Он уже заходил в отворенный дом, а потом, верно, вышел, сховался в сарае…
Антонина не испугалась, да и нечего было пугаться, почувствовала только какое-то неприятное недоумение.
– Не признаешь? – опросил солдат.
– Нет! – созналась Антонина.
– В родной деревне – и не признают! – усмехаясь, сказал солдат. От него крепко пахло махоркой и чем-то лекарственным, больничным; карболкой называют деревенские такой запах. – А ты еще лучше погляди!
– Нет! – мучительно напрягая и зрение, и догадку, ответила Антонина.
– А между прочим, когда-то на пасху мы с тобой яйца с горки катали… Я у тебя еще кукленка однажды отнял да на ригу закинул, ревела ты белугой… Ну?
Что-то, что-то стало как бы брезжить в памяти Антонины, в ее беспредметной зыбкой темноте. Детство, оно же так давно было!
– Вот это да! – сокрушенно, но не на самом деле, а только играя в это сокрушение, удивился солдат. – Ты меня совсем обижаешь! А ведь я еще когда-то, теперь уж могу признаться, сватов мечтал к тебе подослать… Ну? Опять не признаешь?
Антонина молчала.
– Да Аверьян Лопухов я!
– Господи! – ахнула Антонина. – Аве?ра! Да откуда ж ты? И чего ж ты с этой стороны, со двора?
– А мне так прямей было. Я оттоль вон шел, – махнул он рукой за плетневую ограду. – Стежками…
– Да заходи ж ты! – метнулась Антонина, распахивая дверь горницы. – Еще б миг один, и не застал бы меня, убегла. Дом пустой, маму только-только проводила. Поехали наши обозом… Беда-то какая! Ты что ж, с госпиталя иль как? Куда идешь-то? Господи, сколько ж это я тебя не видала, годов… годов…
– Не считай, не сочтешь! Годов много пробежало.
Аверьян, пригибаясь под притолоку, вошел следом за Антониной в горницу, внося с собой запах солдатской махры и карболки, которым пропиталась его ворсистая суконная шинель. С улицы он плохо видел в сумраке хаты, споткнулся о табуретки.
– Погоди, я сейчас лампочку засвечу, – бросилась искать спички Антонина.
– Не надо, на что она, видать пока еще… Фу-ух, дай отдышаться! Запарился, быстро шел.
Аверьян скинул с плеч вещевой мешок, бросил его у порога, расстегнул крючки шинели. Изнанкой пилотки отер влажный лоб.
Спички не отыскались, куда-то запропали, – сборы к отъезду все спутали, перевернули кверху дном в хате. В горницу снаружи сочился слабый розоватый свет зари, его, верно, еще хватало, и, приглядевшись, Антонина смогла рассмотреть Аверьяна, его небритое лицо, крупную голову, остриженную машинкой, в отрастающей темной щетине волос.
В какого же дюжего вымахал он мужика! Саженные плечи, тело прямо литое, ладони – подкову согнет! А был таким хлипким шустрым мальчуганом, потом подростком с длинной цыплячьей шеей, потом костлявым, нескладным пареньком – лет в двадцать с небольшим… Сколько ж ему сейчас? Он только чуть Антонины старше, почти ровесники они… Стало быть, тридцать пять, тридцать шестой…
– А ты так все одна, так себе и не завела никого?
– Как видишь, – показала на стены, вокруг себя Антонина. – А ты вроде все про меня знаешь?
– А как же! – сказал Аверьян. – Я ведь тебя из виду все года-то эти не упускал, всяким слухом пользовался… Это ты про меня не интересовалась, не знаешь…
– Да нет, Авера, не так оно… Ты как пропал просто, ни духу ни слуху про тебя не было. Погоди, – спохватилась Антонина, – может, ты голодный, накормить тебя надо?
– Я не голодный, кой-чего с собой есть, водицы вот дай испить, внутри все иссохло…
Антонина черпнула железной кружкой из ведра на лавке, подала. Аверьян принял кружку двумя руками, выпил жадно, большими глотками, запрокидывая голову.
На крепкой загорелой шее его, в какой-то красивой общности со всею силою его могучего тела, двигались, выпукло напрягаясь и опадая, бугры жил и мускулов.
Давняя, еще девчоночья, потом девичья нежность, про которую Антонина думала, что она давно уже умерла в ней безвозвратно, теплым током омыла ей изнутри грудь, мягко, бархатно, до какой-то даже знобкости в теле, сжала сердце.
– Так где ж тебя носило те года-то, и теперь откуда ты, скажи, – попросила Антонина. – Ты раненый?
– Был, – сказал Аверьян, переводя дух, возвращая кружку. – Несильно. Царапнуло только осколком, вот тут, – провел он рукой по бедру. – Мне б еще лежать в госпитале, до полного заживления, да госпиталь тот, должно, уж немцы весь повырезали. Прорыв там был. Не успели нас вывезть, как они – уж вот. Кто мог, кто ходячий, те ушли сами кой-как, ушкандыба?ли, а лежачие – все остали?сь. Я вот ушел, седьмой день нынче… Хорошо ищ, на вещевой склад, брошенный на пути, повезло напасть, шинель вот взял, сапоги, полное обмундирование, а иные как на койках лежали в исподнем – так и чесанули…
Слова у Аверьяна текли глухо, замедленно, как-то тускло; он, видать, здорово устал в своем пути; но, сидя на табуретке, выпив водицы, он быстро избавлялся от усталости, прямо на глазах оживая. Голос его тоже креп, становился гуще, бодрей, – немного, видать, надо было его мускулистому телу, чтоб вновь налилось оно упругой силой: минуту лишь передыху…
А Антонина, говоря с ним, просто глазам не верила – Аверьян! Прямо из небытия возникший человек! Ведь про него в Гороховке и думать забыли, последние года никто имени его даже не поминал!
Их усадьба, Захара Ильича, отца Аверьянова, стояла в том же ряду, что и Антонины, хат за десять, двенадцать, почти на самом конце деревни. Сейчас там ничего нет, пустырь в бурьяне, только земля чуть бугрится, где хата стояла, да яма от погреба.
Аверьянова отца Захара Ильича Антонина хорошо помнила: ростом высок, но сухонький, с жидкой бороденкой, глаза быстрые, влажно-красные и всегда как бы смеющиеся, точно Захар Ильич задумал про себя что-то чудное, удивительное и людям и самому себе, и ему же первому смешно, что он такое промыслил, и нисколько ему не будет обидно, когда над ним посмеются и другие. Был он крестьянином, как все, имел до революции небольшой надел, хозяйство – не лучше, не хуже других: корова, свинья, куры, с десяток гусей. Лошадь, правда, была, гнедая, малорослая, с посеченными бабками, но крепкая, безотказно работящая. Захар Ильич побывал кой-где, кой-чего повидал, обожал толкаться на ярмарках, среди торговцев, слушать ихние разговоры. От них поселился в нем бес предприимства, все он всякие дела доходные соблазнялся затеять, и затеял-таки, – чего так тянуть свою долю, концы с концами только сходятся! – открыл в Гороховке в своем доме шкалишную, иначе сказать – питейное заведение, кабак. Где-то перед самой германской войной Захар Ильич это сделал и даже не нажился ничуть, потому как вскоре началась война, пивные запретили, а там – революция. Когда нэп объявили, Захара Ильича снова в доходы потянуло: небольшую маслобойку завел. Принимал в работу семя от окрестных мужиков; одному не управиться, держал батрака, хоть и не звался он так, а просто – родственник, по-родственному помогает. За эту маслобойку и турнули Захара Ильича, когда пошла коллективизация и кулачить стали.
А Аверьян остался, не услали его с родителями, Захар Ильич был смекалистый, загодя почуял, к чему дело идет, за полгода раньше, должно быть, до своего конца отправил Аверьяна из дома в лесничество, за двадцать верст, каталем на государственную лесопилку. Чтоб считался Аверьян не в отцовском хозяйстве, самостоятельно живущим собственным трудом, и даже более того – рабочим классом, с теми, кто держит власть в своих мозолистых руках.
Кой-какие родичи у Аверьяна в Гороховке оставались, и кой-когда он приходил повидаться, а главное – потуже живот набить деревенским хлебом, потому как рабочим на лесопилке хлеб давали нормированно, а в столовой была одна крупяная баланда да огуречный винегрет.
Тут-то вот и стала гаснуть, замирать их любовь с Антониной, потому что все реже появлялся в деревне Аверьян, разлуки раз от разу все длинней становились и потому что вокруг Антонины разговор шел – дескать, не к лицу ей с ним водиться, отец у нее советский активист, строитель новой жизни, а кто такой Аверьян, сын кулацкий, из хитрости на лесопилку пристроился… А скорей всего, потому, что любовь-то их и не была еще любовью, а так – начиналась только, едва-едва брезжила.
Собственно, что и было-то? Ну, детьми играли вместе на выгоне, бултыхались в пруду. На пасху, Аверьян это правильно запомнил, крашеные яйца с горки катали. Постарше чуть – за яблоками в господский сад вместе лазали, тогда он еще во всей красе на бугре стоял, не порубленный. Охранял его немой, нанятый, страшно зол был, свиреп, и не столько сами яблоки привлекали, сколько азарт, страх перед немым: залезть крадучись, натрясть, набить полные пазухи и от немого убежать, от его свирепой погони и палки.
Вот уж когда совсем постарше стали, когда Антонине сарафан выходной, праздничный, сшили, туфли нарядные справили – для улицы, для хороводов, возраст-то невестин уже, надо же себя показывать, на семнадцатом ее году, – тогда вот что-то промелькнуло между ними, оставило зарубки на памяти и теплом всякий раз грело сердце при воспоминании.
Однажды они из Ольшанска с воскресных базарных торгов вместе ехали. Антонина отбилась от своих в толпе, в рыночном многолюдье, сколько ни искала – не нашла, и пришлось ей идти домой в одиночку, пешком. В поле ее нагнал Аверьян; возил с отцом продавать масло, отец остался на ярмарке кончать свои торговые дела, потолковать с нужными людьми, а Аверьян с пустыми бочками на телеге, на малорослой крутобокой гнедой один тарахтел по дороге назад в Гороховку. Был он без шапки, волосы у него отросли густые, длинные, русые, вьющиеся на концах, была на нем голубая рубаха навыпуск, подпоясанная витым шнурком с кисточками, черные штаны в светлую полоску, хромовые сапоги – припылившиеся, но все равно с блеском. Они, Лопуховы, хорошо уже жили, денежно, маслобойка приносила доход.
Аверьян посадил Антонину, и они поехали дальше вместе под жарким дневным солнцем, узкой полевой дорогой, стиснутой с обоих боков рослыми, бледно-зелеными еще хлебами, с шумом обметавшими колосьями тележные спицы, свешенные с грядки босые ноги Антонины, – обувку она сняла, когда пошла домой, чтоб не тратить ее зря и чтоб легче было ногам.
На покосах стояли огромные копны пахучего сена, кой-где оно лежало еще в валках, просыхая, сенной дух кружил, дурманил голову – так пряно, сильно пахло молодое сено, разогретое щедрым солнцем.
Антонина не заметила, как, в какой момент Аверьян свернул с дороги на покосы, к копнам. Лошадь они бросили, она с повозкой ушла от них к валкам хрупать свежескошенную, еще волглую траву, а они, развалив копну, лежали на сене под огромным небом в белых облаках, о чем-то говорили. Антонина плохо понимала – о чем, не запомнила ни одного слова, да слова и не значили ничего, значило то, что они были вдвоем, одни в безлюдье поля, и это волновало Антонину до удушья в груди, почти до дурноты какой-то, беспамятства. Так она не была ни с одним еще парнем. Она отвечала что-то Аверьяну, какие-то слова срывались с ее сухих, сразу потрескавшихся губ. Потом Аверьян стал хватать ее за грудь, навалился, стал целовать беспорядочно, куда попадали губы; кофточка трещала на ней, задралась юбка, оголив ее колени, бедра. Антонина отбивалась, отталкивала Аверьяна руками, выворачивалась из-под него, а сама истомно таяла от сладости этой борьбы, жгучих, как яд, поцелуев, от дерзких прикосновений Аверьяновых рук, шаривших по всему ее телу. Истомленные, обессиленные, они затихали, потом тут же снова поднимали в сене возню, задыхаясь от его знойно-вязкого духа, от поцелуев, таких долгих, что Антонине казалось – сердце ее неминуемо лопнет, разорвется, если она не глотнет сейчас воздуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15