Может, она и заслужила такую резкость. Там, в районе, конечно же, видней, туда донесения идут подробные, со всех сторон, наверное, есть связь с воинским командованием, обязательно есть, как же без этого, нельзя, а уж те все видят ясно… Неужели б Калмыков стал говорить, чтоб ждали, работали, как обычно, сдавали урожай, не зная дела на фронте, можно ли еще ждать или уже нет? Он ведь тоже ответ несет, и не за один колхоз, поболе…
Телефон манил Антонину, точно бы жег ее своим присутствием в кабинете. Ей захотелось перекликнуться с Пастуховым. Вот с ним Антонина могла поговорить, не скрывая душу, – свои люди, одни сейчас заботы и на одном сейчас полозу…
Из правления ответил не Пастухов, кто-то другой. Сразу узнал Антонину, назвался, но Антонина не вспомнила – кто; часто так у ней получалось с людьми из других мест, – это ее в районе знали все а она знать всех и запомнить не могла, сколько тысяч людей надо было бы держать в памяти…
– Митрофан Егорыч-то где там, далеко?
– Да тут у нас… беда у нас произошла, – сказал мужчина сквозь треск электрического тока. – С самолета немцы бомбу кинули, по мостику людей на дороге побило. Кого на шматки, кого только поранило. Митрофан Егорыч туда побег, помощь там оказывает… А у вас там как, не бомбил немец?
– Пока только поверху летает, – отозвалась Антонина, думая, как разузнать про то, что делается на земле. – Что на большаке там у вас, народ все едет? Все едет, говорю? А военные? Что, что? – Антонина плотнее прижала к уху трубку – уж очень слабо, невнятно доносилась речь. – Не пойму – у Липягов? У Липягов уже?
– Проезжали тут с час одни на машине, – повторил голос из «Памяти Ленина», – не знаю – правда, не знаю – нет, сказали – у Липягов уже немец…
– Кто говорил, военные?
– Не, гражданские, с «Заготзерна». Да и военные то ж говорят: под Липягами уже бой…
Тут слышимость стала совсем никуда, один треск. Антонина повесила трубку.
Липяги были центром соседнего района, от Гороховки до них всего верст тридцать, тридцать пять.
Должно быть, белизна залила Антонине лоб, да и слово это – Липяги – прозвучало на все правление и все его слышали, – с тревожно заострившимися лицами женщины смотрели на Антонину. Знали, угадывали – рядом где-то, но одно дело угадывать, а другое – услыхать знакомое всем и каждому название и через него совсем по-иному ощутить, в каком уже близком соседстве находится война. На минуту как бы онемели все, ждали, что скажет людям сама Антонина.
– Позвольте? – послышалось с порога, от входной двери.
8
Высокий мужчина, нагнувшись под притолокой, хотя была она совсем не низка, вошел в общую комнату. Должно быть, видеть колхозные правления было ему не в новинку, – он не стал осматриваться, водить взглядом по сторонам, глаза его сразу же обратились на кабинетик Антонины, и он, верно угадав в ней председательницу, прямо направился к ней, глядя на нее ясно-серыми и какими-то необычными, как бы светящимися изнутри глазами. Мужчина был в грязном брезентовом плаще с капюшоном, какие носят деревенские пастухи, в грубых сапогах, в мятой кепке, давно небрит, так что всю нижнюю половину лица покрывала густая чернота, но под плащом на мужчине был приличный темный костюм, из кармашка торчал кончик вечной ручки, да и лицо, глаза у него были такие, что сразу же, с первой секунды, было понятно – не пастух он и не рядовой колхозник, а человек образованный, скорей всего районный учитель, и явился он в правление не по личной своей нужде, с личными делами входят не так, другая бывает повадка, а по должности.
– Вы извините… – сказал он, облучая Антонину светом своих глаз и подходя к ее столу. – Я, вероятно, отрываю вас от неотложных дел… Я понимаю, как вы сейчас заняты. Но вопрос этот можно решить в одну минуту: да – нет. Если нет – что ж, значит, нет, не буду настаивать, поедем дальше, хотя, честно сказать, я очень надеюсь, что вы не отклоните мою, вернее, нашу, просьбу. Со мной тридцать пять семей из Ясенковского района Черниговской области. Это семьи районных учителей, находящихся в армии («Правильно я подумала!» – отметила про себя Антонина). Четыре семьи приблудные, присоединились по дороге, не отказывать же, люди просили помощи, это было бы не по-человечески, не по-советски… Сорок шесть детей, помимо взрослых, а с присоединившимися – сорок девять…
– А в чем дело-то, что за вопрос у вас?
– Да дело-то вот какое… – Вошедший человек смущенно как-то и растерянно приулыбнулся. – Понимаете, несколько дней назад, ночью, на шоссе… Обоз у нас длинный, двадцать две подводы, дороги забиты, всем вместе держаться трудно… А тут мы еще ошибку большую допустили в самом начале – все продовольствие, что было нам выдано, погрузили на одну телегу: муку, хлеб, масло, крупу, соль, сахар… Словом, ночью в дорожной неразберихе подводу эту мы потеряли. Остались без всякой еды… Шестой день едем буквально на подаянии, просим у жителей – кто что даст… Пока живы, но, честно говоря, впроголодь. Иногда днем приходится от бомбежек сворачивать в сторону, прятаться по ярам, балочкам, рощицам, дети просят есть, а дать нечего… Вот такое положение! – Человек со светящимися глазами опять смущенно приулыбнулся, развел руками. – Вина моя. Надо было предвидеть такой случай, не класть все на одну подводу. Или смотреть хорошенько в пути. Теперь вот из-за этой моей глупости, неопытности вынуждены страдать все…
Учитель замолчал, странная, неестественная полуулыбка его, которой он в сознании своей вины как бы согласно и готовно отдавал себя на суд и взыскание, истаивала на его лице, а из-под нее проступало, глядело на Антонину другое выражение, истинное выражение его души – усталого, истерзавшегося, исказнившего себя человека.
Почти каждый день случалось, что в Гороховку заезжали эвакуированные, просили хлеба, но т а к не просил еще никто. Антонине почувствовалось, что стоящий перед нею человек и не может попросить по-другому, настойчивей, требовательней или, наоборот, жалостливей, взывая к сочувствию, а только вот так – застенчиво, несмело, растерянно полуулыбаясь, разводя руками, в полном признании своей вины, – как бы облегчая этим самым положение тому, кого не тронут его слова и кто захочет ему отказать. И если она, Антонина, сейчас ему откажет, он не станет повторять свою просьбу, убеждать, – без дальнейших слов покорно уйдет к своему обозу, ссутулив плечи, еще больше чувствуя тяжесть своей вины перед доверенными и доверившимися ему людьми и еще больше внутренне казня себя и терзая.
– Да, я же вам документы не показал… – спохватился учитель, опуская руку за борт пиджака. – Вот эвакуационная справка на всех с пофамильным списком семей, вот мое удостоверение старшего группы…
Он развернул бумажки, но Антонина не стала их брать. Что еще могли добавить эти бумаги: обоз стоял на улице, против окон колхозного правления…
– Пошли! – сказала Антонина учителю. – Мария! – позвала она Таганкову. – Найди Ивана Сергеича, пусть придет…
Трудные версты длинного пути были в усталости исхудалых, с выпиравшими ребрами лошадей, в их вяло поникших головах, в сонно опущенных на глаза веках, в резком запахе конского пота, разившего от обоза.
Кроме учителя, ни одного мужчины больше не было при подводах, и при взгляде на обоз как-то совсем наглядно представало, что должен был чувствовать, ощущать этот совестливый, тихого нрава человек в роли старшего, какою режущею сердце мукою была для него его задача и его ответственность – одолеть все дорожные передряги и опасности, уберечь всех живыми и целыми и спасти от фашистского плена…
Антонина прошла вдоль подвод: женщины, женщины, молодые, средних лет, старые, совсем старухи – жены, матери, бабушки… Одеты по-дорожному, иные еще излишне тепло, как заставил их ночной холод – в толстых, даже зимних пальто, в плащах поверх стеганок, – кто в городских, прорезиненных, тонких, кто в таких, как на учителе, брезентовых, с кулями для головы. Ребячьи лица, ребячьи фигурки на возах среди одеял, подушек, чемоданов, корзин, узлов, мешков, ящиков, кастрюль, тазов, корыт, всякой домашней утвари. Попадалось и смешное: на одной подводе среди прочих вещей торчал метровый фикус, привязанный к палке, обмотанный марлей. Видать, дорог был владельцам, что и его захватили они в дорогу, не бросили, спасали от немцев.
«Под Липягами уже бой, под Липягами…» – не могла забыть Антонина; словно чей-то голос повторял внутри нее эти слова.
– Вы Липяги проезжали? – спросила она учителя.
– Проезжали. Сейчас вам скажу, когда… Вчера в третьем часу пополудни. Не через самые Липяги, а стороной, но город все же видели. Там речка небольшая, не знаю названия. Мы поили лошадей, отдыхали в кустах, потом с темнотой двинулись дальше и вот всю ночь ехали сюда… А почему вас интересуют Липяги?
– Там уже бой идет.
– Что вы говорите! – Учитель даже сбился с шага, точно споткнулся на ровном пути. – А вчера там было еще совсем по-тыловому… Ну, конечно, эвакуированных поток, военные обозы, машины, санитарные двуколки… Самолеты немецкие показывались, по ним стреляли… Но еще не чувствовалось, что немцы близко, что так скоро подойдут. Там еще даже ларьки с морсом были открыты, наши женщины бегали, покупали морс… Вот, значит, как! Тогда нам надо скорей двигаться. Если бой идет уже за Липяги – это что же… это…
Он не договорил, остановился под взглядом Антонины. Но в глазах его Антонина прочла, что? было у него на языке…
– Только не говорите…про Липяги… нашим женщинам, – поспешно, вполголоса, чтобы не услышали в обозе, попросил учитель. – Я им объясню… как-нибудь по-иному… А то, знаете, от этих бомбежек все напуганы, нервы у всех уже на пределе…
Тут Антонина и учитель поравнялись с той самой подводой, на которой из груды вещей торчал фикус. Пожилая женщина в тяжелых мужских сапогах, в овчинной безрукавке поверх надетых на нее многих кофт поправляла, подтягивала на лошади сбрую. На подводе среди мешков сидела девочка лет пяти, накрытая телогрейкой, в светлом платочке с горошинами, завязанном у подбородка, круглолицая, курносенькая, с большими темными глазами. Глаза девочки смотрели неподвижно, оцепенело, прямо перед собой, но чувствовалось – невидяще. В них были испуг и еще что-то такое непередаваемое, болезненное, какое-то сиротство, поглотившее девочку всю целиком, точно она осталась одна-одинешенька на всей планете и возле нее совсем никого и ничего не было, не только матери, родных, но вообще никаких людей, вообще никакой жизни.
– Это не наша. Потеряла родителей. Подобрали на дороге позавчера… – тихо, только для Антонины, сказал учитель. – Ничего не помнит – откуда, где жила, сколько ни расспрашивали. Одно только имя свое оказала. Может, потом вспомнит, когда в себя придет. И не говорит почти ничего. Была бомбежка, все бежали, падали… А может, и убита ее мать… Везем вот, что ж делать. Маня, – сказал учитель девочке, – тебе не холодно, ты не застыла?
Глаза девочки не изменили своего выражения, смотрели так же кругло, оцепенело, по ним не видно было, что слова дошли до нее, что она их слышала.
– Может, ты походишь? Снять тебя на землю? Ну, чего ж ты молчишь? Побегаешь по земле?
Девочка слабо, отрицательно качнула головой, губы ее шевельнулись, едва слышно она произнесла: «Не…»
– И одежды на ней никакой, в одном платьице была, – сказал учитель горестно; глаза его, смотревшие на девочку, даже утратили свой блеск, свет их заметно пригас, померк. Рядом с ней, рядом с ее крошечной фигуркой, сжавшейся под телогрейкой, он выглядел великаном – несоизмеримо большим, несоизмеримо высоким, несоизмеримо сильным, могущественно-всесильным великаном. Но то, что он был так высок, так огромен рядом с ней, только еще разительнее передавало его бессилие перед ее бедой, перед постигшим ее сиротством, горькую его невозможность что-либо тут поправить, изменить.
– Так ты Маня, да? – спросила Антонина у девочки, неотрывно глядя в ее темные большие глаза, в которых застыло безмолвное отчаяние.
Сухие, в корочках, полуоткрытые губы девочки опять пошевелились, она отвыкла говорить, губам было неловко совершать движения, нужные для звуков речи, – и девочка не произнесла, а скорее едва слышно выдохнула с теплом дыхания:
– Маня…
– Смотрите, сказала! – удивилась пожилая женщина в овчинной безрукавке, оставляя упряжь. – А я сколько ни пыталась ее разговорить, она мне даже имя свое ни разу не назвала…
Антонина почувствовала, как у нее вдруг защипало глаза, задергалось веко; горячо и щекотно навернулась слеза, смочила ресницы.
Давно уже, с той поры, когда Антонина поняла, что своей семьи, своих детей у нее уже не будет, прошли все эти сроки, у нее появилась, стала развиваться любовь к детям чужим, к детям вообще, вылившись в затаенную мечту, о которой знала только одна мать, – взять себе сиротку, мальчика или девочку, все равно, а то и двух, чтоб росли, как братик и сестричка.
Да все не выходило такого случая.
С теснотою на сердце смотрела Антонина на Маню, сгорбленно сжавшуюся под стеганой телогрейкой с запахнутыми впереди крест-накрест пустыми рукавами… Не тот ли как раз случай посылает ей судьба?
Ох, нет, не ко времени! Где уж тут думать об этом, в такой момент. Пусть уж Маня едет с подобравшими ее людьми. Через час они будут уже далеко отсюда, а кто знает, что станется с Гороховкой, что суждено ей, Антонине?
– Петровна!
Это кричала Мария Таганкова, впритруску торопясь к обозу.
За ней хромал Иван Сергеич, который начальствовал над колхозными кладовыми, всем инвентарем, имуществом и носил звание завхоза.
По годам его еще и по отчеству не следовало называть, только-только перевалило ему за двадцать, но в сороковом году, служа действительную, он побывал на финской войне, получил там ранение в ногу и обморозился; повадка держать себя с людьми была у него степенная, взрослей своих лет; кто-то из деревенских девчат, когда он вернулся, усмешливо, в шутку, стал величать его с отчеством, а там и пристало, закрепилось, и теперь уже без всяких шуток был он Иваном Сергеичем, белобрысым, в армейском бушлатике, с целым набором карандашей и ручек в нагрудном кармане гимнастерки. Из армейского госпиталя его отправили в том самом матерчатом ватном треухе, в тех самых нитяных обмоточках и ботинках, в каких мерз он в трескучих от стужи карельских лесах. Но дома Иван Сергеич скоро прифрантился: обмотки и неуклюжие, свиной кожи ботинки заменил на хромовые сапоги, мятый зеленый треух – на командирскую фуражку с лаковым козырьком и звездой, – сильно хотелось парню глядеться представительно и достойно, и, надо отдать ему должное, это у него получалось.
– Пойдете с ним, – сказала Антонина учителю. – Возьмите мешки, бидон для масла, кого-нибудь еще себе в помощь. Отпустишь, Иван Сергеич, продукты людям – муки, пшена, картошки, масла подсолнечного…
– А накладная, Антонина Петровна? Сколько, чего…
– Отпусти не жалея. А накладную – придешь потом, оформим.
Иван Сергеич замялся. В делах он был строг, насчет документации придерживался точных правил, его придирчивость даже в поговорку вошла: без печати и родной отец для него недействителен.
– Да не сомневайся ты! – подстегнула его Антонина, зная, чего Иван Сергеич мнется и медлит. – Будет у тебя документ. Просто надо поскорей. Нечего зря людей держать, им ехать нужно…
– Спасибо вам, товарищ председатель, я знал, что вы поможете, у вас такое доброе, хорошее лицо… – начал благодарить учитель, растерянно и как бы не веря, что такое трудное, как ему представлялось, почти невозможное дело решилось так просто и быстро. – Ведь сколько еще времени нам быть в пути, когда-то еще мы куда-нибудь доедем… У нас назначение в Саратовскую область, представляете, сколько это еще километров… А вы нам так помогли…
Горячая искренность его сбивчивых благодарственных слов даже повергла Антонину в смущение.
– Ничего, ничего… – поторопилась она перебить учителя. – Нам это не разоренье. Сами можем вот так-то оказаться… Мария! – окликнула она Таганкову. – Погоди, не уходи… Вот что, – сказала она Марии, когда учитель и Иван Сергеевич отдалились, – сядь в бричку, съезди к маме моей, пусть даст одеяло стеганое красное, мое детское, что-нибудь из кофт моих старых, девчоночьих, что поменьше, носки шерстяные… Привезешь – отдай вот Мане, нужно ее одеть, ничего у ней своего нет…
«Липяги!» – опять выскочило у нее в голове, заслоняя все другие мысли, едва только Антонина сделала от обоза несколько шагов.
Сердце у нее застучало гулко, от толчков крови заломило даже в висках. Надо было решаться – и она решилась, враз отбрасывая все колебания. Нельзя больше ждать, что бы там ни внушал Калмыков, как бы ни осудил он ее действия, этак досидишься – убить потом себя будет мало. Надо сейчас же, немедленно, отправлять скот, а потом и все остальное… И самим тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15