Я много раз думал о том, что мог бы тебе вообще ничего не говорить о драгоценностях. Или мог сказать о драгоценностях, но умолчать, что взял часть.
Я хотел было еще поделить твое наследство и в пользу Сони… Но не посмел.
Я должен тебе объяснить одну вещь, одно открытие, которое я сделал: мужчина никогда не узнает, что значит любить женщину по-настоящему, если эта женщина – не его дочь. Дочери – это такие женщины в жизни мужчины, с которыми он перестает быть эгоистом… или почти перестает. За них болит душа, а их беспомощность и зависимость от мужчин вызывает ужас. То, чем ты с бессовестной легкостью пользуешься как мужчина, возмущает тебя как отца! – вот парадокс человеческой (мужской) натуры…
Я тебе объясняю это, Максим, потому что я оправдываюсь. Оправдываюсь, да! Что растратил все то, что я имел, все то, что я заработал и нажил своим трудом, – не подумав о дочерях. Что взял мне не принадлежащее, чтобы покрыть мою вину и мой долг перед моими девочками. Вернее, перед одной из них, Мадлен.
Она моя незаконная дочь, и даже просто признать мое отцовство оказалось делом неимоверно трудным – поздно я спохватился, слишком поздно (еще одна моя вина, еще одна…). Мадлен ничего не сможет получить в наследство от меня, так как она мною не признана официально; Соне по крайней мере достанется моя квартира, та самая, где ты сейчас читаешь мое письмо… Если когда-нибудь она захочет свободы от своего мужа, от Пьера – а сдается мне, это непременно случится однажды, – то будет ей хотя бы крыша над головой…
Это мои проблемы, Максим, я понимаю. И я их частично решил за твой счет, тебя не спросив… Теперь вот ставлю тебя в известность о том, как израсходовал часть твоего состояния – ты имеешь хотя бы право получить полный отчет, не так ли ?
Извини, шутка неуместна.
Максим, мой дорогой! Сгораю со стыда и снова думаю о том, что мог бы я тебе всего этого не рассказывать, а просто отдать тебе оставшуюся часть клада, будто так и было… но очень не хочется чувствовать себя вором.
Пытаюсь представить твою реакцию… Сейчас, когда я пишу эти строчки, ты еще только собираешься приехать в Париж, мы еще с тобой не знакомы лично, а переписка и телефонные разговоры – недостаточны для того, чтобы узнать человека.
Может быть, читая эти строчки, ты думаешь: «Ну и дурак, я бы на его месте не стал признаваться».
Но я это делаю не для тебя. Для себя.
И все же, хотя я и знаю тебя мало, мне кажется, что ты меня поймешь – ведь в наших венах течет одна кровь… Есть вещи, с которыми плохо жить, – нечистая совесть, к примеру. Еще хуже с ними умирать. А в моем возрасте было бы странно не задумываться о смерти.
Но полно, оправдания хороши тоже в меру, Я все объяснил, мое «чистосердечное признание» в твоих руках. Вернуть тебе потраченное я все равно не смогу, и, чувствуя тебя моим родственным сердцем, я понимаю, что ты письмо это в суд с иском предъявлять не станешь… Но ты волен покинуть сейчас эту квартиру и больше никогда не встречаться со мной, без каких бы то ни было объяснений. Я пойму. Ты волен остаться и… Впрочем, зачем я пытаюсь давать тебе советы? Ты сам решишь, что тебе делать. Для этого у тебя есть время. Я все рассчитаю в этот день так, чтобы ты мог побыть наедине с самим собой достаточно долго. Поеду к Соне, должно быть…
Прости.
Твой искренне любящий тебя Арно.
Максим плакал. В голос, как не плакал уже давно, с детства не плакал.
Вот уж правда так правда – дядя достаточно предоставил ему времени, чтобы побыть наедине с самим собой: хоть всю оставшуюся жизнь будь в этой квартире один и плачь навзрыд, как маленький. Не придет дядя и не услышит. Никогда.
Слезы обкапали пол, рассыпанные на нем камни, и несколько потускневших рубинов вдруг вспыхнули темно-красным жутковатым светом. (Неплохой эффект, не забыть, как-нибудь пригодится для фильма…) Он встал с трудом – от долгого сидения затекли ноги – и заковылял в ванную. Взяв сразу несколько бумажных платков из коробки, он высморкался, утер свои слезы (и кто это придумал:
«скупая мужская слеза»?) и направился к телефону. Решение пришло так быстро и так подсознательно, что, только набирая Сонин номер, он вдруг спохватился и задал себе вопрос, а зачем, собственно, он ей звонит.
Но Соня уже сняла трубку. Кашлянув, он заговорил, стараясь спрятать еще звучавшие в голосе слезы.
– Ты не могла бы сейчас приехать ко мне?
– Сейчас? – изумилась Соня.
– Сейчас. Это очень важно.
– Что-то случилось?
– Объясню, когда увидимся. Кажется, она почувствовала в его голосе что-то необычное. Максим услышал, как она переговаривается с Пьером.
– Ты извини… – сказала Соня в трубку. – Я не могу сейчас… Я завтра к тебе приеду, днем… Ладно?
Конечно, куда же на ночь глядя? Как же бросить Пьера, бедного, исстрадавшегося в тюрьме Пьера, одного?
Он бросил трубку, не ответив.
И тут же пожалел. Он был не прав и груб с нею. Если кто и исстрадался – так это Соня.
Ну и пусть там сидят, обмениваются своими переживаниями. На то они и супруги. А он – пятиюродный кузен.

Глава 33

Соня вошла с легкой настороженностью во взгляде, которая не скрылась от Максима за ее приветственной улыбкой.
– Что стряслось? – начала она, стягивая перчатки. – Ты в порядке? – расстегнула она длинное черное пальто, из-под которого матово блеснул черный шелк. Траур. – У тебя проблемы?
Что-то новое появилось в ней. Она выглядела свежей, на щеках играл легкий румянец, и от нее исходила непривычная энергия. Максим снова подумал, что эта хрупкая и как бы инфантильная женщина – на самом деле до удивления сильна. И кошмарная история с Этьеном, из которой она вышла победителем, причем сама, без всякой посторонней помощи и опеки, на которую она обычно полагалась, помогла ей самой ощутить и осознать свою силу.
– Садись, – ответил ей Максим и протянул белый свиток. – Читай.
Она читала, а он следил за выражением ее бледнеющего лица, за тем, как меняется цвет ее глаз, как гаснет искрящийся янтарный отблеск и черные зрачки, расширяясь, затапливают ее карие глаза, как ночь.
Дочитав, Соня подняла на него мучительный взгляд. В глазах дрожали слезы и, накапливаясь, двумя мокрыми дорожками поползли по бледным щекам. Они молчали, Соня смотрела в пол, слезы сохли на ее щеках.
– Спасибо тебе, – наконец произнесла она.
– Пока еще не за что, – ответил Максим и потянулся за кисетиком, который лежал на столике. Растянув горлышко, он аккуратно высыпал камни на стол. Соня следила завороженно. Максим пальцем вывел из кучки, словно фишки, два бриллианта и подвинул их Соне:
– Это тебе.
Она вскинула на него глаза, взяла бриллианты ,и стала разглядывать их на свет, медленно проводя и разворачивая камни перед глазами. Это было так похоже на его сон, что Максиму сделалось не по себе.
– Спасибо тебе, – сказала Соня, – за то, что ты дал мне прочитать папино письмо. Ты ведь имел полное право этого не делать, оно адресовано тебе… Это я не могу принять, – она протянула ему камни. – Но все равно, спасибо за жест.
– Это не мой жест. Это жест Арно, который он хотел сделать и не сделал.
Считай, что это его завещание.
– Нет.
– Соня, не может быть и речи, чтобы ты не взяла эти камни. Ты должна это сделать.
– Ничего я не должна… А что ты, собственно, такими ценностями кидаешься? Тебе не жалко? Или ты такой бессребреник, Робин Гуд, защитник вдов и сирот?
– Не то чтобы очень. Честно говоря, если бы тут было всего два бриллианта, то я бы вряд ли их тебе отдал. Но их тут еще много, и еще рубины…
– Они дешевле бриллиантов, – практично заметила Соня.
– Не важно. Если на два таких бриллианта Арно сумел купить фирму для Мадлен… То мне тоже хватит. Возьми камни, Соня. Это в память о твоем отце. Он все-таки был верным Хранителем «русского наследства», в конце концов, он имеет право на вознаграждение.
Соня молчала.
– Пожалуйста, – попросил ее Максим, – возьми. Это не мой подарок, понимаешь, это не от меня! Это от твоего папы подарок.
– Откуда ты такой, – сказала она медленно, – откуда ты такой взялся?
Она подошла к нему, обвила его шею руками и, глядя прямо в его глаза, отчего Максим моментально обомлел, прошептала срывающимся голосом:
– Почему ты такой, зачем ты такой…
Уткнувшись лицом в его шею, она что-то произнесла – неразборчиво и глухо. Максим не расслышал, но переспрашивать не было смысла, и он только прижал Соню к себе – ворох душистого черного шелка, через прохладу которого под его руками медленно проступает тепло ее тела.
Соня в ответ стиснула его шею еще крепче и стала покрывать поцелуями все, до чего могла дотянуться.
Максим гладил и перебирал ее волосы, целуя душистые пряди, и молчал, сопротивляясь поднимавшейся в нем фразе, совершенно дурацкой фразе, которую даже за шутку трудно было бы выдать – до того она была дурацкая… И все-таки выдохнул:
– Поехали со мной… Я теперь смогу обеспечить тебе… – Он замолчал, заливаясь краской. Было стыдно за произнесенные слова. Не потому, что он считал их не правильными – нет, суть их была абсолютно уместна. Но произнести это было чудовищно неприлично, бестактно!
Соня замерла под его руками и вдруг тихо рассмеялась ему куда-то в ключицу. Отстранившись от него, она пытливо заглянула в его лицо и спросила мягко:
– Ты тоже думаешь, что меня можно купить? Максим промолчал, злясь на себя. Он хотел было спросить, что означает слово «тоже», но не посмел. Только еще больше разозлился.
– Ты думаешь, что меня с Пьером удерживает его богатство? – продолжала Соня. – Это не так.
– А что же?
– Наши отношения…
– Брось, Соня. – Максим разнял руки, все еще ее обвивавшие, и нервно прошелся по комнате. – Ты же любишь меня. – Он развернулся к ней всем корпусом и посмотрел в упор. – Ведь так?
– Я точно не знаю, что называется этим словом – любовь… – ответила она ему медленно. – Но, наверное, то, что я испытываю к тебе, можно так назвать… Но только ты не понимаешь…
– Чего? – резко перебил ее Максим. – Что ты любишь одного, живешь с другим, встречаешься с третьим?
– Не надо так злиться. Послушай… Перестань на меня нападать.
– Ты меня любишь, ведь так?
– Максим, оставь это. Прошу тебя.
– Ты меня любишь? Да или нет?
– Я устала. Ты бы подумал на секунду, что я пережила за эти две недели… Не мучай меня.
– Да или нет?
– Да. – Соня спокойно посмотрела ему в глаза.
– Но для тебя это ничего не значит?
– Максим, а ты меня любишь?
– Ты разве не видишь? Ты разве не знаешь?
– Ответь, пожалуйста.
– Люблю. Схожу с ума. Уже сошел.
– И знаешь, почему?
Максим не понял вопроса и смотрел на Соню недоумевающе.
– Потому что я тебе не принадлежу. Потому что обстоятельства образовали между нами непреодолимую дистанцию. Ту самую, которая тебе нужна, чтобы любить… Ты человек, которого влекут имиджи, образы, маски… В них тайна – и она тебя притягивает, интригует. Наличие дистанции эту тайну поддерживает.
Сближение же гасит образ… И женщина без этого флера тайны, женщина вне имиджа, вне роли тебе неинтересна. Ты настоящий режиссер, ты не только мыслишь образами – ты ими живешь…
Максим смотрел на нее во все глаза. Эта маленькая девочка, эта прелестная Соня говорила ему вещи, которых он никогда не слышал о себе и меньше всего ожидал услышать от нее… И, кажется – он еще не знал до конца, – это было похоже на правду… В изящной головке, оказывается, кое-что есть.
– Представь себе, – говорила Соня, улыбаясь и обнажая свои расставленные зубки, – представь меня дома у плиты в грязном фартуке или за глажкой твоих рубашек: я ведь перестану существовать. Я перестану быть Соней, я стану просто женой… А ты начнешь гнаться за другой тайной, искать новый образ.
– Не правда! – сказал Максим.
Но он был не уверен, что это действительно была не правда. Если вдуматься… То, во всяком случае, женщины, которые могли ему обеспечить надежный тыл в плане быта и даже душевного комфорта, – его никогда не интересовали… Меньше всего он искал себе жену. Влекли к себе надменные эгоистки, вампиристые вакханки, полубезумные истерички, заумные синие чулки – все, что необычно, все, что было новым образом, новым амплуа на его сцене…
– Быт разрушает тайну, – продолжала Соня. – И дело не в том, сколько этого быта. При наличии денег – а ты у нас теперь богатый – его можно свести к минимуму. Просто если с тобой просыпаться вместе каждый день, ты перестанешь воспринимать целостный образ…
– Откуда ты все это знаешь? С чего ты взяла?
– Я вижу твои глаза. Они следят за жестом, за позой, за выражением лица… И когда жест или поза удачны, когда они хороши с режиссерской точки зрения, тогда твой взгляд становится завороженным, восхищенным, тогда в нем вспыхивает желание… Ты говоришь, что я играю свои маленькие представления…
Я много думала над твоими словами: они мне помогли лучше понять себя. И ты прав, это именно так. Но я свои маленькие представления играю когда хочу, перед кем хочу и как хочу. И я не смогу играть роли всю свою жизнь, двадцать четыре часа в сутки. Даже для тебя.
Максим молчал, поверженный и восхищенный этим откровением. Начинало смеркаться, и черный шелк ее постепенно таял и растворялся в тенях, и на бледном лице глаза становились все больше, темнее и загадочнее. Любуясь ею, Максим понимал, что она права. Что нужно было бы рассудить трезво, нужно было бы признать честно, нужно с ней согласиться и отказаться, не быть эгоистом, не разрушать семейную жизнь – ни ее, ни Пьера, что… Что она ему нужна. Что с ней все было бы по-другому. Что он уже другой.
– В жизни существует проза, – говорила Соня. – Ты, конечно, это хорошо знаешь, я понимаю. В жизни мы кушаем, ходим, извини, в туалет, встаем с мятым от сна лицом, болеем, наконец. Стареем… Тебе это так же свойственно, как и другим, но образ другого это разрушает в твоих глазах. Меня подобный конец наших отношений – и весьма скорый, как я думаю, – не устраивает.
Соня помолчала и добавила:
– А с Пьером – я могу на него положиться во всем этом. Он не эстет, ну разве что в области своей коллекции. И я знаю, что с ним я могу быть какой угодно: некрасивой, больной, усталой, старой – у меня всегда есть его любовь.
Всегда.
– Но я же люблю тебя! Понимаешь ты это? Я еще никого так не любил!
Максим сделал шаг к ней и обхватил ее, сгреб в свои объятия.
– Соня, Сонечка, ты, может, и права, я не знаю, но я знаю только одно, я не могу без тебя… – терся он своей щекой о ее лицо. – Я тебя выкраду, я тебя выменяю на столик у Пьера, я запишусь к нему на курсы хороших мужей, я все сделаю – я люблю тебя!
Соня выскользнула из его рук.
– Я тоже люблю тебя, – сдержанно сказала она, – и, не знаю, правду ли ты говоришь, но что касается меня, я действительно никогда еще так не любила…
Все это время, пока ты здесь, я борюсь с этим, – добавила она, глянув на него исподлобья. – Но будет лучше, если мы об этом больше не будем говорить.
– Правильно, зачем нам говорить о таких мелочах, которые ничего не значат в твоей жизни, – горько съязвил Максим.
– Значат.
– Что, например?!
– Очень много… Бессонные ночи, разрушительные видения, фальшь, которая появилась в моих отношениях с мужем…
– Поделись секретом: как тебе удается с этим всем" совладать? Я просто поражаюсь твоему хладнокровию! Я тебя люблю – и ты мне нужна, и нет ничего естественней этого желания! Ты меня любишь – но я тебе не нужен. Как это у тебя получается?
– Есть в жизни другие вещи, не менее важные…
– Твой драгоценный покой, – с горечью подытожил Максим. – Снова покой.
Соня посмотрела на него пристально. Ничего не ответив, она достала сигареты, закурила, сходила на кухню за пепельницей… Максим отвернулся к окну, засунув руки в карманы. В узкую улицу оседал холодный октябрьский вечер.
Соня, устроившись в кресле, посозерцала несколько мгновений спину Максима и заговорила.
– Кажется, ты ничего не понял. Попробую тебе объяснить другими словами.
Максим не шелохнулся. Руки в карманах, глаза – в темное окно. Подождав, Соня продолжила, обращаясь к его спине:
– Я трусиха, Максим. Мне нужна любовь, но такая, которая не кончится завтра.
– Ты это уже говорила, – бросил через плечо Максим.
– Да… Но я пытаюсь объяснить тебе одну вещь, которой я боюсь больше всего на свете…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39