Справившись со своим замешательством, он с независимым видом прошествовал в спальню, шлепая стоптанными в задниках тапочками, с гордо торчащим пенисом, оперенным с двух сторон туго подобравшимися яичками, словно это разгоряченная механика собралась в полет. Соня проводила его обжигающим взглядом.
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить! донеслись последние ноты уже из спальни.
Соня расхохоталась в гостиной. Расхохоталась сначала весело, но смеялась слишком долго, и в ее смехе становились все заметнее нотки неискренности и искусственности.
Вдруг она резко замолчала, сглотнув последние истеричные всхлипы своего нелепого смеха; затихла, прислушиваясь к своим ощущениям, к тому, как напряглось ее тело, до звона в конечностях, и где-то внизу зародилась и пошла вверх расплавляющая волна желания, обжигая и душа. Мучительно поведя головой и бессмысленно улыбаясь – скорее спазм губных пересохших мышц, чем улыбка, – она слепо двинулась к спальне, к закрывшейся за Максимом двери. Она не знала, зачем туда идет и что будет там делать, она еще не успела ни о чем подумать, она просто приближалась, как лунатик, притянутый магией, но только не небесного, а земного, мужского тела, скрывшегося за дверью…
…Как только дверь раскрылась – Максим встретил ее ласковым и, ей показалось, насмешливым взглядом. На нем уже были джинсы и рубашка.
Соня очнулась, вспыхнула, отвернулась и медленно направилась к креслу в гостиной.
Максим сделал шаг ей вслед, поколебался, снова вспомнил о дяде, о странности человеческой натуры; сделал другой шаг, подумал, как ей-то должно быть плохо в такой день!
Чувство щемящей жалости и нежности; понурая и независимая стриженая шейка с дорожкой темных волосиков; тонкие плечики; легкое тельце в полосатых рейтузиках и в трикотажной просторной рубашке…
Догнал, заграбастал в свои руки, примял, как бабочку (не в силу грубости, а в силу неутонченности мужской природы!), начал медленно разворачивать ее к себе, нагибая крепкую лошадиную шею к ее мягким каштановым волосам, к нежному маленькому уху, мелкими шажками легких поцелуев скользя к ее губам, шумно вдыхая ее сладкое дыхание, путавшееся в его усах, вонзаясь поцелуем в самую сердцевинку ее губ, ища языком щелочку между влажными зубами, которая так долго сводила его с ума…
Ее медовые глаза померкли, закрылись, опушив щеки темной щетинкой ресниц. Максим запустил свои большие ладони в короткие рукава ее трикотажной рубашечки, добрался до теплых и нежных плеч и гладил шелковые бретельки ее лифчика, следуя, насколько позволяла пройма рукава, по их скользящей дорожке: назад, к застежке, огибая хрупкие детские лопатки; вперед, к податливой и живой округлости груди.
Но рубашку не расстегнул.
Не расстегнул, хотя спереди были пуговки и дело было несложным.
Не расстегнул, потому что не мог, потому что снова подумал о дяде, потому что этот пир жизни и плоти не сочетался с печалью траура – а у Максима был слишком развитый вкус, чтобы позволить себе подобную эклектику, – так и остался, замер: ладони, запущенные через рукава, на ее спинке, пригоршнями накрывая воробьиные крылышки лопаток; так и стоял.
И Соня – так и стояла, затихнув под его руками. И они простояли неизвестно сколько, закрыв глаза и не шевелясь, и пряное чувство горечи постепенно захватывало два эти существа и заструилось между ними, разделяя.
Соня высвободилась, первой.
Не глядя на Максима, она пошарила в сумочке и вытащила пачку сигарет.
Закурила, нервно отставляя руку в сторону и уклоняясь от выпущенного ею же дыма. Сигарета дрожала в ее худых пальцах; даже не дрожала – тряслась.
– Я была в полиции, – сказала она, садясь в кресло и устремив на Максима темные глаза, плывшие в нежном облаке усталости и печали. – Они мне сказали: никакого завещания нет. Не существует. Они справились в нотариальном банке данных… И я не понимаю, что из этого следует и следует ли из этого что-нибудь. Следователь мне ничего не объяснил. Это важно?
Максим перевел дух от не остывшего еще объятия. Стараясь сосредоточиться, он пошагал по комнате, потом уселся и сказал:
– Погоди-ка, детка, давай по порядку. Соня вскинула глаза на «детку», сказанную с необычайной и как бы уже привычной ласковостью, будто теперь они так и будут друг к другу обращаться, но Максим не заметил ее взгляда.
– Все подробно, с самого начала, – морщил он лоб, сосредоточиваясь. – Что тебе вообще рассказали в полиции и о чем тебя спрашивали?
Максим вдруг почувствовал, что теперь, когда Реми больше не ведет расследование, он должен взять на себя хотя бы одну из его функций, а именно: рассказывать и объяснять, что происходит. По крайней мере Соне.
– Спрашивали, что я делала в то время… Алиби, одним словом. У меня его нет. Вернее, есть, но не на все время… Спрашивали про Пьера. Я так поняла, что у него алиби тоже нет. Он искал мне подарок, у меня день рождения скоро… Не знаю, они будут проверять, наверное, кто меня видел, кто его видел… Еще о завещании расспрашивали, о столике, о тебе. Они, кстати, наверное, тебя тоже вызовут или сюда придут.
– Я ведь уже вчера все рассказал, в больнице.
– Я тоже вчера с ними разговаривала. Они каждый раз задают почти одни и те же вопросы, но это якобы необходимо.
– Ну, не страшно. Надо так надо. Что еще?
– Сказали, что задержали Ксавье для допроса, на два дня, что ли. У него тоже алиби нет, а тот факт, что машина припаркована недалеко от его дома, бросает на него подозрение. К тому же он грозился папу убить… это многие слышали. У него нашли альбом с фотографиями, где на всех общих снимках он вырезал лицо папы…
– Значит, у полиции два направления на данный момент, как и у Реми…
Ты знаешь, что Мадлен наняла Реми установить, виновен ли Ксавье?
– В самом деле? Это странно. Это ведь ее отец! А если Реми докажет его виновность? Что тогда она будет делать?
Максим хотел было сообщить Соне новость о том, что Мадлен приходится ей сестрой, но что-то удержало его. Хотя, конечно, никто не просил его хранить этот факт в секрете, и все же… Если у Мадлен есть какие-то цели, то он не хочет послужить для нее орудием. Проще говоря, если Мадлен рассчитывает, что он донесет эту информацию до Сони, если у нее в этом свой интерес, – то она ошиблась в своих расчетах. Пусть выкручивается сама.
– Не знаю, – ответил он Соне. – Я не понимаю ее логику. Тем более что мне показалось, что этот ее визит сюда послужил лишь тому, что Реми всерьез заинтересовался ею самой… Он стал ее подозревать, мне кажется.
– Какие же у нее могут быть мотивы?! У Мадлен – что у нее может быть против папы?!
– Я ничего не понял, – поспешно соврал Максим. – А второе направление, значит, это наследство, как я понимаю. То есть этот очаровательный столик, – кивнул он в его сторону.
Столик невозмутимо парил на своих тонких гордых ножках, тускло поблескивая лакированной поверхностью.
– Завещания нет, – сказала Соня. – Что это означает?
– Нет на мое имя, ты хочешь сказать.
– На мое тоже нет.
– Но тебе и не нужно, ты ведь автоматически наследница, ведь так? Если столик не оформлен на мое имя, то, значит, его получаешь ты. И Пьер.
– Послушай, Максим, я ничего не могу понять, – жалобно сказала она. – Что, я теперь под подозрением? Или Пьер? Или мы оба?
Кажется, столик ее не интересовал, причем не интересовал совершенно.
Максима это обрадовало. Ему было бы неприятно увидеть в Соне подтверждение словам Реми, сказанным час назад о наследстве и наследниках…
– Боюсь, что да… Если – если! – вина Ксавье не будет доказана, то полиция примется за вас. Раз столик не оформлен на меня, то у вас есть мотив…
Извини, Соня, если ты действительно хочешь, чтобы я продолжал, то мне придется употреблять довольно жестокие выражения…
«Как это так получилось, что мы все с ней нянчимся?» – мелькнула раздраженная мысль.
– Это не страшно, – тихо ответила она.
– У вас есть мотив для убийства.
– Какой?
– Интерес к столику как к материальной и как к антикварной ценности, учитывая в особенности, что Пьер коллекционирует антиквариат. Интерес убрать Арно до того, как он напишет завещание на мое имя. Мы уже об этом говорили.
– Я помню. Но ведь это было так, в теории? Ведь Реми не подозревает Пьера на самом деле? Пьер, конечно, страстный коллекционер, но…
Максим посмотрел на Соню отчужденно. Теперь, когда она говорила о Пьере, ее муж снова стал реальностью – реальностью, о которой они напрочь забыли полчаса назад…
– Вот именно поэтому он под подозрением, – неприязненно сказал он. – Кроме того, его можно заподозрить в покушениях на меня: пока он не знал о завещании, он поторопился убрать Арно, а когда ты ему сказала, что твой отец написал завещание на мое имя, то попытался убрать меня. Потому что если меня нет, то в этом случае столик снова отходит к тебе.
– Не правда! Я не верю! – Соня схватилась за голову руками. – Пьер не мог убить папу! Он не такой, он не способен на это! И потом, он меня любит!
– Ну и что? – холодно ответил ей Максим. – Бывают люди, которые убивают даже тех, кого любят, не то что родителей тех, кого любят.
Соня заплакала.
– Что-ты-пони-маешь! – доносилось сквозь рыдания. – Что ты всех судишь!
Что ты сам знаешь о любви?!
– Эй, эй, ну что ты расплакалась, как маленькая! Я же не обвиняю Пьера, я тебе рассказываю, что подумают в полиции! Кончай реветь! – сдал позиции Максим.
«Реми из меня не получится, – подумал он, вспоминая детектива. – Я слишком груб».
– Слышишь, Соня, ну, Сонечка, не плачь, перестань. Это еще не обязательно, что они так подумают. А потом, даже если подумают, надо еще доказать, это не одно и то же – предполагать и обвинять… Ну, слышишь, не плачь!
– Я не могу больше… Папу убили… разве этого мало… – рыдала Соня.
– Еще и Пьера сюда… Пьер не пытался тебя убить! За рулем машины была женщина!
Есть свидетели, которые это заметили!
Ну да. А то, что его, Максима, пытались убить – это ерунда. Главное – не трогайте Пьера.
– Он мог переодеться в женщину… – Соня снова начала его злить, и в то же время жалость к ней не отпускала его. – Как справедливо заметил Вадим, вести машину в женской одежде и даже пройтись от машины до дверей квартиры – дело не такое уж хитрое. Это не на сцене играть. Кроме того, существует еще вероятность, что он мог нанять кого-то… Поверь, мне тоже не хотелось бы думать, что твой муж… – Максим изо всех сил постарался произнести эти слова не слишком фальшиво. – …твой муж способен на подобное… Я понимаю, это неприятно, это даже ужасно допустить такую мысль… (Вот, опять я начал сюсюкать!) Но, к сожалению, правда не зависит от того, хочется нам ее допустить или нет, – закончил он суше.
– В конце концов не один Пьер коллекционирует антиквариат. – Соня немножко успокоилась и теперь вытирала глаза с черными обводами туши бумажным платком. – Есть и другие! Вспомни, еще год назад пытались столик украсть!
– И тогда это тоже мог быть Пьер, – с сожалением ответил Максим. – У других коллекционеров для кражи было меньше мотивов.
– Это почему еще?
– Похоже на то, что попытка кражи связана с моим появлением: туманная вероятность, что столик уедет в Россию, стала весьма реальной угрозой. Однако же в среде коллекционеров об этом не знали. Зато Пьер знал, и именно это могло его подвигнуть на кражу – пока твое наследство не ушло в Россию. Он мог нанять кого-то и на кражу тоже…
Соня смотрела на него внимательно и сосредоточенно, что-то обдумывая.
– Хорошо, – сказала она решительным тоном, – я не буду плакать, не волнуйся, просто у меня уже нервы не выдерживают… – И глаза ее снова покраснели. – Поговорим спокойно, – хлюпнула она носом. – Я вот что хочу тебя спросить: нас с тобой разыграл по телефону убийца?
– Судя по всему – да. Только у него был интерес выиграть время при помощи этого розыгрыша.
– Значит, по-твоему, это мог быть Пьер?
– Теоретически…
– Вот, – торжествующе сказала Соня, – ты сам теперь видишь, что это не мог быть он! В нем нет ничего актерского, он просто неспособен кого-то разыгрывать, подделывать голоса, тем более женские! К тому же, – она выдержала многозначительную паузу, – я бы его узнала!
Максим сочувственно посмотрел на нее. Ей так не хотелось верить в то, что ее муж мог оказаться преступником… Любила она его или нет, но она не могла допустить мысль, которая разрушала ее покой, ее тщательно выстроенный и забаррикадированный, уютный и беспечный мирок… Максим понимал это, хотя и не то чтобы осуждал, но с трудом принимал, что ли… Однако же он больше не злился на нее. Он был полон жалости и нежности и, может быть, любви…
Может быть, любви. Как называется чувство, когда любить готов и почти уже любишь, но знаешь: нельзя и не нужно; и натягиваешь вожжи, и запрещаешь себе любить? Можно ли сказать, что ты искупался, если вошел в воду по колено?
– К сожалению, – мягко сказал он, – и в этом случае остается возможность, что Пьер нанял кого-то… Уж что-что, а деньги у него есть, чтобы оплатить услуги и актеров, и даже убийц. Я не говорю, – поспешил добавить он, – что Пьер именно так и поступил. Я вовсе не считаю, что Пьер – это тот, кого мы все ищем! – соврал Максим, снова подумав о силуэте в саду.
«Пьер не выходил из дома ночью?» – вспомнил он вопрос Реми. Максим уже не знал, что он считает сам.
– Я просто пытаюсь воссоздать логику, – продолжал он, – по которой, видимо, идет или еще пойдет полиция. Понимаешь?
– Да. Это все? У тебя есть еще какая-нибудь другая логика, кроме Пьера?
– Ксавье.
– И все?
– Я, честно говоря, не вижу других вариантов… Ну не ты же… И не я.
И тем более не Вадим – у него нет вообще никакого мотива, он только теряет со смертью Арно. Кого еще можно заподозрить? Из тех, кто знал про предстоящие съемки… Жерара? Но какая у него выгода? Допустим, попытаться украсть столик он еще мог – он тоже коллекционирует антиквариат. Но убивать твоего отца? Какой смысл? Он ничего не может выиграть от его смерти! Разве что ты ему пообещала этот столик подарить, если ты станешь наследницей… Извини, неудачная шутка.
– Более чем, – сухо отозвалась Соня. – Но ты сказал, что Реми стал почему-то вдруг подозревать Мадлен?
Максим снова заколебался, не сказать ли ей о нечаянно подслушанном разговоре, но снова решил не говорить. Не его это дело – влезать в чужие семейные секреты.
– Я не понял, – как можно убедительнее соврал он. – Реми мне ничего не объяснил. Умчался и все.
– Во всяком случае, у него должны быть причины… Видишь, не один Пьер под подозрением!
– Да-да, конечно…
Сумерки сгустились в комнате, добавив ноты тоски в густо висевшую печаль и тревогу этого разговора, этой несостоявшейся любви, этой квартиры Арно, в которую больше никогда не придет ее хозяин…
– Тебе надо поесть… – сказала Соня.
– Не беспокойся, я уже в форме. Сам приготовлю. Может, ты поешь со мной?
– Мне не хочется.
– А скажи мне… – решился Максим задать мучивший его вопрос. – Все-таки не мог Пьер уйти из дома ночью с субботы на воскресенье? Или в одну из следующих ночей?
– Реми уже спрашивал… Что означает этот вопрос? Куда он должен был пойти ночью? Пьер, если не в клубе, по ночам всегда дома!
– Ты сказала, что по ночам спишь. Если бы он ушел, ты бы проснулась?
– Я не знаю… Я часто снотворное принимаю… Но объясни наконец, почему этот вопрос!
– Тот, кто убил твоего отца, должен был вернуться на место съемок, чтобы вывезти оттуда тело.
Максим посмотрел ей прямо в глаза. «Сейчас снова заплачет», – подумал он.
Но Соня не заплакала. Она только тихо выдохнула:
«Папа!..» – и покачала головой.
– Этого не может быть, – сказала она после некоторой паузы. – Я знаю своего мужа. Пьер по ночам всегда дома. Он по ночам спит. Вместе со мной, – произнесла она, с вызовом глядя на Максима.
«Ах, так! Вместе с тобой! Ну ладно, получай», – разозлился Максим.
– А если не спит, то тогда он в клубе, – ехидно заговорил он, – а если не в клубе, то следит за тобой, а если не следит, то у тебя под окнами спальни прогуливается, в саду!
Глаза Сони расширились от изумления.
– Ты ведь видела, что кто-то прятался в кустах в саду!
– Но мне это просто показалось!
– Кто тебе сказал, что тебе это показалось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39