Не обладая честолюбием Теда, они относились к Лиандрису снисходительно и равнодушно, что Тед считал отвратительным, служившим возвышению глупости, которая, как эпидемия, распространялась вокруг. Поначалу его приглашали после работы выпить пивка или сыграть партию в пул, но, получив отказ, оставили в покое и одиночестве, что он всегда и предпочитал.
Ничего Тед не любил так, как первые минуты дома, после работы, когда Энн, все еще в своем белом сестринском облачении и белых шлепанцах, готовила что-нибудь, сосредоточенно прикусив нижнюю губу, а он сидел за кухонным столом, разложив перед собой миллиметровку и справочники. Он пристрастился выписывать по почте проспекты архитектурных институтов штата и, пока она готовила, читал вслух названия дисциплин, биографии преподавателей, рассказы об успешных карьерах и говорил о том, с какой радостью он будет осуществлять собственные планы. «Но это займет семь лет», – говорил он со вздохом. Не время представляло для него угрозу, а те книги, и расчеты, и интернатуры, которые заполняли прошлое других людей, – роскошь, которой он был лишен.
– Ты сможешь сделать все, что захочешь. – Она с улыбкой поворачивалась к нему. – Ты всегда мог. Я так верю в тебя.
Именно эту веру он любил, полюбил с первой минуты, как заметил в ее глазах, веру, какой никто никогда не испытывал к нему. Как же он мог не возжелать захватить ее целиком, обладать ею вечно, этой ее цельной верой?
Под конец Дэвид Лоуэншон перестал узнавать Энн, перестал, когда она входила в его палату, приподнимать голову с учтивостью, пережившей надежду. Тем не менее она была уверена, что его глаза благодарно блестели, когда она брала его исхудавшую, безвольную руку в свои, почти ежедневно навещая его. В тот день, когда она подошла к его кровати и увидела, что та пуста, Энн непонимающе застыла в дверях. Кровать была аккуратно заправлена, тумбочка пуста. Тем не менее она спросила проходившую мимо медсестру:
– Он на анализах?
– Он умер сегодня утром.
– Что?
Медсестры не употребляют меж собой неискренних утешений – он отошел тихо, все к лучшему, – потому что даже самые юные из них видели, с какими жадными, отчаянными усилиями цепляются за жизнь даже самые слабые больные, эти последние жуткие, унизительные конвульсивные вздохи, тщетные попытки заглотнуть самое время.
– Около десяти часов.
У Энн в десять часов был перерыв. Она пила кофе в кафетерии. Она ничего не почувствовала, не ощутила никаких необычных импульсов. Просто пила кофе и думала, что приготовить сегодня вечером на ужин.
На следующий день, пасмурный, унылый, она сказалась больной и легла в постель.
А на другой день была не в силах пошевелиться.
В конце недели старшая медсестра отделения, Синтия Ниери, вызвала ее к себе в кабинет для разговора.
– Я говорила с персоналом в реабилитации и на нашем этаже. Понимаете, вы не должны принимать каждую смерть так близко к сердцу. Может быть, перевести вас в другое отделение?
Энн покачала головой.
– Ну что ж, тогда я должна настоятельно рекомендовать вам обратиться к одному из наших консультантов. Подобное поведение не пойдет на пользу вам и определенно не поможет нашим пациентам.
Энн согласилась, но на прием так и не пошла.
Вместо этого она научилась прятать, скрывать, маскировать свою чрезмерную заботу и тревогу, пока единственным ее признаком не осталось немного удивленное выражение, постоянно поселившееся в ее глазах. Синтия Ниери внимательно следила за ней.
Через год Тед подыскал себе другую работу. Теперь ему приходилось каждую вторую неделю летать в разные места по всему северо-востоку страны, оценивая земельные участки с точки зрения возможности строительства. Это давало ему по крайней мере видимость власти. Проспекты архитектурных институтов он брал с собой, чтобы читать в пути.
Каждый вечер в воскресенье Энн укладывала ему чемодан, тайком засовывая между рубашками и бельем любовные записочки, чтобы оберечь его, а в понедельник, в 5.30 утра, по сумрачной предрассветной прохладе отвозила его в аэропорт. Она сидела в машине и смотрела, как взлетает самолет, каждый раз в полной уверенности, что больше никогда не увидит его. Что, в конце концов, ее жизнь с ним была просто счастливой случайностью, небрежной ошибкой судьбы, которая, несомненно, будет исправлена. Никогда прежде не склонная к набожности, она трижды крестилась и молилась о его возвращении.
Тед освоился и привык к гостиничным номерам в Буффало, Питтсбурге, Кливленде. Первым делом каждый раз он вытаскивал записку Энн и клал возле кровати, во всяком случае, сначала, когда в их жизни еще царила новизна. Позднее, когда поездки стали всего лишь еще одной повседневной обязанностью, он часто забывал до вторника, среды и даже четверга поискать ее записку или, найдя, вскрыть конверт. Они были всегда одинаковы: «С каждым днем я люблю тебя все больше», но он лишь весьма смутно догадывался, что это точное повторение укладывалось в систему ее главных суеверий, а не свидетельствовало просто о недостатке воображения. Он упорно работал, начал читать русских писателей, хорошо спал, пресытился гостиничной едой.
Энн никогда раньше не оставалась одна, всегда кто-то был рядом, и теперь она беспокойно бродила по опустевшему дому, где словно скапливалось лишнее время, лишнее пространство, несмотря на ее отчаянные усилия постоянно быть при деле, он неумолимо наполнялся страхами и наваждениями, которые ее семейная жизнь с Тедом держала в узде. Она стала бояться ложиться спать в одиночестве, бояться наступления ночи, снов и испарины, выступавшей на затылке, когда она вдруг в ужасе просыпалась посреди кромешной темноты. Дэвид Лоуэншон манил ее к себе: иди, иди. И Эстелла, всегда Эстелла.
Днем она читала о разных формах душевных расстройств под тем предлогом, что это имеет отношение к ее работе. Но на самом деле она хотела, всегда хотела узнать, может ли это передаваться по наследству: демоны Эстеллы, ее приступы мрачного настроения. Она гадала, посещают ли Сэнди подобные страхи. Хотя ей не раз хотелось спросить, она не решалась, опасаясь, что отрицательный ответ мог бы лишь подчеркнуть ее собственную предрасположенность к болезни.
Только когда Тед был рядом с ней, она забывала обо всем.
Однажды в пятницу, перед возвращением Теда, Энн весь день готовила цыпленка и торт с ромовым кремом. Каждую неделю она готовила по новому рецепту, всегда что-нибудь сдобное и сытное, ставила на стол свечи и португальские тарелки с петухами, которые Сэнди подарила им на свадьбу. Она начала названивать в аэропорт за час до положенного прибытия рейса и все время следила за погодой – недавно она узнала о существовании погодных фронтов.
Тед приехал из аэропорта в сопровождении нового сотрудника, которому компания поручила с ним работать. Дэвид Хопсон, черноволосый, в очках, в рыжевато-коричневом пиджаке-гольф, выскочил из остановившейся перед домом машины, и прежде чем Тед успел остановить его, обежал вокруг, чтобы открыть ему дверцу.
– Видела? – с отвращением спросил Тед у Энн, стоя у входа с чемоданом у ног.
Энн неуверенно кивнула.
– Он этим занимался всю неделю. Мне приходилось по три раза в день есть за одним столом с этим ничтожеством. «Куда ВЫ хотите пойти? Какое блюдо ВЫ хотите заказать?» Противно видеть, как взрослый человек так пресмыкается. А потом следит, не пью ли я кофе на пять минут дольше, чем следует.
Энн втянула носом сухой металлический запах самолета, когда поцеловала Теда чуть ниже уха, куда она как раз могла дотянуться, если он не склонялся к ней.
– Ужин почти готов, – сказала она, улыбаясь, впуская его в дом.
Тед рассеянно кивнул.
– Он целыми днями путается у меня под ногами и ищет в моих словах скрытый смысл. Никогда в жизни не встречал такого слабонервного типа. Этот парень каждого официанта в каждой забегаловке величает «сэром». Вполне серьезно. Но попробуй отвернуться от него, и заработаешь неприятности. Его так волнует, что подумают в конторе, у него просто поджилки все трясутся. – Тед мерил шагами гостиную, каждый раз так решительно подходя вплотную к стене, словно прошел бы сквозь нее, если бы смог. В последнее время бывало, что его беспокойная активность, казалось, натыкается на видимые лишь ему ограничения, и сочувственное, но непонимающее выражение на лице Энн лишь подстегивало ускорить шаг. Они начали заговаривать о переезде, хотя для этого не было убедительных причин.
Энн принесла ужин и поставила перед ним с некоторой долей гордости, но беспокойство не покидало его, принявшись за еду, он тревожно постукивал ногой по полу, отрезал, жевал, проглатывал молча, а она смотрела. Она нехотя начала есть сама, ожидая, как она все еще надеялась, что он неминуемо заговорит по-домашнему, на их языке. Но молчание лишь сгущалось.
– Что-нибудь случилось? – наконец спросила она.
– Нет. С чего ты взяла?
– Ты ничего не сказал.
– А что я должен говорить?
– Не знаю, – призналась Энн. Она возила по тарелке кусок цыпленка в бледном соусе. – Я тебе рассказывала о новом пациенте, который к нам поступил на этой неделе? – спросила она, оживляясь. – Мы зовем его малюткой, потому что он так молодо выглядит. Ну вот, недавно он поступил в реанимацию и… – она запнулась и оборвала сама себя. – Тебя на самом деле ничего не беспокоит?
– Черт побери, Энн, я же сказал, все в порядке. Ясно?
Она сникла, и, видя это, видя обиду на ее лице, он сердито отодвинулся от стола.
– Мне приходится целую неделю вести светские разговоры. Меньше всего я хочу приезжать домой, чтобы и здесь быть вынужденным вести такие же разговоры. – Ее неестественная праздничность, невысказанные вопросы, постоянно возникавшие в ее глазах. – У тебя все хорошо? У нас все хорошо? – Он задыхался от них. – Почему ты всегда заставляешь меня почувствовать, что я не оправдываю твоих ожиданий?
– Я этого не говорила.
– Ты никогда не говоришь этого. Господи, иногда мне хочется, чтобы ты сказала.
У нее задрожала нижняя губа. Он был бессилен перед этой страстной надеждой, открытой и жаждущей, уповающей только на него. Он вдруг вскочил, развернулся и, прежде чем выскочить из комнаты, шарахнул кулаком по бумажному гофрированному абажуру лампы на медной подставке возле стола.
Потрясенная Энн сидела в одиночестве за столом, наблюдая, как кусочки абажура один за другим отваливались и падали на пол. Она так и сидела, совершенно неподвижно, когда Тед вернулся и остановился на пороге, глядя на нее.
– Извини, – хрипло сказал он, проводя руками по волосам. – Неделя выдалась неудачная.
Она кивнула.
Он сел за стол и принялся за остывшего цыпленка.
Вымыв вместе посуду, они закрепили абажур серой изолентой, но в дождливое время лента всегда отклеивалась и абажур падал на пол.
Закончив университет в Бингеме, Сэнди на лето вернулась в Хардисон. Она собиралась разослать свои документы, собрать вещи и как можно скорее уехать.
– Ни за что на свете я не останусь здесь, – заявила она Энн.
По утрам она приходила посидеть на кухне у Энн, ее маленькие сильные руки и ноги, покрытые загаром, виднелись из-под завернутых рукавов рубашки и обрезанных джинсов.
– Я уеду куда-нибудь в такое место, где никто понятия не имеет о нашей семье. Куда-нибудь, где никто не сможет напомнить мне, кем я была. Почему вы с Тедом не уедете отсюда?
– Ну, начнем с того, что мы здесь работаем.
– Вы везде можете найти работу. Это Тед хочет остаться или только ты?
– Мы просто живем здесь, Сэнди. Мы никогда по-настоящему не обсуждали почему.
– А что вы обсуждаете?
Энн отложила почту, которую рассеянно просматривала. Она знала, что Сэнди приходит по утрам отчасти и для того, чтобы собрать дополнительные сведения о браке. Единственным известным ей примером были Джонатан и Эстелла, и как все, связанное с ними, это было ненадежно, недостоверно. Но Энн, вступив в третий год семейной жизни, сама только начинала разбираться в ней и могла предложить ей лишь туманную смесь сомнений и желаний. Если бы она была уверена, что Сэнди поймет ее правильно, она бы рассказала ей, как удивлялась, обнаружив, что любовь – вовсе не постоянная величина, как казалось, глядя на Джонатана и Эстеллу, что у нее бывают приливы и отливы, что иногда она надолго исчезает только затем, чтобы снова возникнуть от самого незначительного толчка – от того, как джинсы облегают сзади его ноги, от пряди волос у него на лбу.
Энн коротко рассмеялась и пожала плечами.
– Иногда мне кажется, что, если бы со мной что-нибудь случилось, Тед погрустил бы денек-другой, а потом просто стал бы жить, как и жил, понимаешь? Это никак не отразилось бы на нем всерьез.
– Что тебя наводит на такие мысли?
– Не знаю. Ничего. Просто мы все еще, – она опустила глаза, потом медленно подняла, – не слились в одно целое. Так или иначе, я этого не ожидала.
Сэнди кивнула.
Июль потихоньку перетекал в август, Сэнди все меньше и меньше говорила о документах и других городах, хотя когда она только начала работать репортером в «Кроникл» – сразу после Дня труда, – то подчеркивала, что это лишь временно, пока она не подыщет что-то другое, получше, подальше отсюда. «Пригодится для моего резюме», – подытоживала она. Она реже приходила к Энн на кухню, потому ли, что нашла то, что искала, или потому, что отчаялась найти, Энн не знала.
Как-то осенью Сэнди переехала из дома Джонатана и Эстеллы в студию, которую она сняла в городе, над винным магазином Райли. Энн знала, что она навещает Джонатана и Эстеллу, забегает к ним в свободные минуты по пути на какое-нибудь задание, но разговора о каком-нибудь мероприятии вроде семейного ужина никогда не заходило. Даже Энн понимала, что это невозможно.
И расспросы о замужестве Энн, о Теде тоже стихли за повседневными заботами, превратились в очередную примету лета, как воскресные поездки на озеро Хоупвелл или запах угля на улице, что исчезает вместе с жарой.
Вылезая из постели, Энн потянула за собой купальный халат и просунула руки в рукава. В спальне царил глубокий полумрак, сквозь шторы проникал только свет от фонаря на углу улицы.
– Почему ты всегда так делаешь?
– Что делаю?
– Надеваешь халат, как только встаешь. Почему ты боишься оказаться передо мной голой?
– Я не боюсь. Здесь прохладно.
Он засмеялся.
– Ты такая зажатая, – сказал он и, улыбаясь, откинулся на подушку.
Она обернулась, снова подошла к постели, присела на краю и смотрела на улыбку, игравшую на его губах.
– Я не зажатая.
– А вот и да.
– Что ты хочешь, чтобы я сделала такого, чего не делаю?
– Мне хочется, – сказал он, внезапно посерьезнев, помрачнев, – чтобы для разнообразия ты сказала мне, чего тебе хочется.
Ее босые ноги теребили бахрому тканого коврика.
– Ты имеешь в виду в сексе?
– Да, в сексе.
– Но меня устраивает наша жизнь.
– Ох, перестань, Энн, должно же тебе хотеться хоть чего-нибудь.
Она не сомневалась, что он прав, но не могла сию секунду сообразить, что бы это могло быть.
– Чего бы хотел ты? – спросила она, хотя на самом деле она не хотела знать этого, не хотела слышать, что ему хочется чего-то еще, кроме того, что у них уже было.
Причудливые сочетания света и тени падали на его лицо.
– Я хотел бы, чтобы мы могли мастурбировать друг перед другом.
Она нахмурилась.
– Но когда ты так делаешь, – а он пытался, – я чувствую, что не умею этого, что делаю не так. Почему ты просто не покажешь мне, чего ты хочешь, как ты хочешь, чтобы я ласкала тебя?
– Дело не в этом. Я бы хотел, чтобы ты тоже ласкала себя передо мной.
– Но мне приятнее, когда это делаешь ты, – сказала она.
– Тебе не кажется, что если бы мы смогли мастурбировать друг перед другом, это было бы высшим доверием, высшей степенью близости? – Он протянул руку и положил ей на колено; она вздрогнула.
– Нет, – тихо сказала она, отводя ногу и почесывая ее, как будто там зудело, как будто именно поэтому она отодвинула ее. – Мне так не кажется. – Она повернулась к нему, ее глаза заблестели, взгляд стал тверже. – Тебе нужна интимная близость, а как же все остальное время?
Он вспыхнул.
– Ты думаешь, что можешь залезть мне в душу, но это невозможно. Есть то, что всегда принадлежало только мне и всегда будет. Только так я смог бы выжить.
На следующее утро он подошел к ней сзади, когда она готовила кофе, поцеловал в шею и прошептал:
– После того разговора я люблю тебя еще больше. У нас впереди еще куча времени. Вся жизнь.
Глава 3
Сэнди стояла на кладбище на Бэронз-хилл в северной части Хардисона, где были похоронены ее родители, и смотрела, как дубовый гроб Энн опускали в землю. Одной рукой она обнимала за плечи Джулию, другой – Эйли. Позади нее, вытянув руки по швам, ее друг, Джон Норвуд, наблюдал, как прямые лучи осеннего солнца падают им на макушки, белокурые и золотисто-каштановые. Открытую могилу окружали несколько венков от больницы и Ассоциации родителей и учителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Ничего Тед не любил так, как первые минуты дома, после работы, когда Энн, все еще в своем белом сестринском облачении и белых шлепанцах, готовила что-нибудь, сосредоточенно прикусив нижнюю губу, а он сидел за кухонным столом, разложив перед собой миллиметровку и справочники. Он пристрастился выписывать по почте проспекты архитектурных институтов штата и, пока она готовила, читал вслух названия дисциплин, биографии преподавателей, рассказы об успешных карьерах и говорил о том, с какой радостью он будет осуществлять собственные планы. «Но это займет семь лет», – говорил он со вздохом. Не время представляло для него угрозу, а те книги, и расчеты, и интернатуры, которые заполняли прошлое других людей, – роскошь, которой он был лишен.
– Ты сможешь сделать все, что захочешь. – Она с улыбкой поворачивалась к нему. – Ты всегда мог. Я так верю в тебя.
Именно эту веру он любил, полюбил с первой минуты, как заметил в ее глазах, веру, какой никто никогда не испытывал к нему. Как же он мог не возжелать захватить ее целиком, обладать ею вечно, этой ее цельной верой?
Под конец Дэвид Лоуэншон перестал узнавать Энн, перестал, когда она входила в его палату, приподнимать голову с учтивостью, пережившей надежду. Тем не менее она была уверена, что его глаза благодарно блестели, когда она брала его исхудавшую, безвольную руку в свои, почти ежедневно навещая его. В тот день, когда она подошла к его кровати и увидела, что та пуста, Энн непонимающе застыла в дверях. Кровать была аккуратно заправлена, тумбочка пуста. Тем не менее она спросила проходившую мимо медсестру:
– Он на анализах?
– Он умер сегодня утром.
– Что?
Медсестры не употребляют меж собой неискренних утешений – он отошел тихо, все к лучшему, – потому что даже самые юные из них видели, с какими жадными, отчаянными усилиями цепляются за жизнь даже самые слабые больные, эти последние жуткие, унизительные конвульсивные вздохи, тщетные попытки заглотнуть самое время.
– Около десяти часов.
У Энн в десять часов был перерыв. Она пила кофе в кафетерии. Она ничего не почувствовала, не ощутила никаких необычных импульсов. Просто пила кофе и думала, что приготовить сегодня вечером на ужин.
На следующий день, пасмурный, унылый, она сказалась больной и легла в постель.
А на другой день была не в силах пошевелиться.
В конце недели старшая медсестра отделения, Синтия Ниери, вызвала ее к себе в кабинет для разговора.
– Я говорила с персоналом в реабилитации и на нашем этаже. Понимаете, вы не должны принимать каждую смерть так близко к сердцу. Может быть, перевести вас в другое отделение?
Энн покачала головой.
– Ну что ж, тогда я должна настоятельно рекомендовать вам обратиться к одному из наших консультантов. Подобное поведение не пойдет на пользу вам и определенно не поможет нашим пациентам.
Энн согласилась, но на прием так и не пошла.
Вместо этого она научилась прятать, скрывать, маскировать свою чрезмерную заботу и тревогу, пока единственным ее признаком не осталось немного удивленное выражение, постоянно поселившееся в ее глазах. Синтия Ниери внимательно следила за ней.
Через год Тед подыскал себе другую работу. Теперь ему приходилось каждую вторую неделю летать в разные места по всему северо-востоку страны, оценивая земельные участки с точки зрения возможности строительства. Это давало ему по крайней мере видимость власти. Проспекты архитектурных институтов он брал с собой, чтобы читать в пути.
Каждый вечер в воскресенье Энн укладывала ему чемодан, тайком засовывая между рубашками и бельем любовные записочки, чтобы оберечь его, а в понедельник, в 5.30 утра, по сумрачной предрассветной прохладе отвозила его в аэропорт. Она сидела в машине и смотрела, как взлетает самолет, каждый раз в полной уверенности, что больше никогда не увидит его. Что, в конце концов, ее жизнь с ним была просто счастливой случайностью, небрежной ошибкой судьбы, которая, несомненно, будет исправлена. Никогда прежде не склонная к набожности, она трижды крестилась и молилась о его возвращении.
Тед освоился и привык к гостиничным номерам в Буффало, Питтсбурге, Кливленде. Первым делом каждый раз он вытаскивал записку Энн и клал возле кровати, во всяком случае, сначала, когда в их жизни еще царила новизна. Позднее, когда поездки стали всего лишь еще одной повседневной обязанностью, он часто забывал до вторника, среды и даже четверга поискать ее записку или, найдя, вскрыть конверт. Они были всегда одинаковы: «С каждым днем я люблю тебя все больше», но он лишь весьма смутно догадывался, что это точное повторение укладывалось в систему ее главных суеверий, а не свидетельствовало просто о недостатке воображения. Он упорно работал, начал читать русских писателей, хорошо спал, пресытился гостиничной едой.
Энн никогда раньше не оставалась одна, всегда кто-то был рядом, и теперь она беспокойно бродила по опустевшему дому, где словно скапливалось лишнее время, лишнее пространство, несмотря на ее отчаянные усилия постоянно быть при деле, он неумолимо наполнялся страхами и наваждениями, которые ее семейная жизнь с Тедом держала в узде. Она стала бояться ложиться спать в одиночестве, бояться наступления ночи, снов и испарины, выступавшей на затылке, когда она вдруг в ужасе просыпалась посреди кромешной темноты. Дэвид Лоуэншон манил ее к себе: иди, иди. И Эстелла, всегда Эстелла.
Днем она читала о разных формах душевных расстройств под тем предлогом, что это имеет отношение к ее работе. Но на самом деле она хотела, всегда хотела узнать, может ли это передаваться по наследству: демоны Эстеллы, ее приступы мрачного настроения. Она гадала, посещают ли Сэнди подобные страхи. Хотя ей не раз хотелось спросить, она не решалась, опасаясь, что отрицательный ответ мог бы лишь подчеркнуть ее собственную предрасположенность к болезни.
Только когда Тед был рядом с ней, она забывала обо всем.
Однажды в пятницу, перед возвращением Теда, Энн весь день готовила цыпленка и торт с ромовым кремом. Каждую неделю она готовила по новому рецепту, всегда что-нибудь сдобное и сытное, ставила на стол свечи и португальские тарелки с петухами, которые Сэнди подарила им на свадьбу. Она начала названивать в аэропорт за час до положенного прибытия рейса и все время следила за погодой – недавно она узнала о существовании погодных фронтов.
Тед приехал из аэропорта в сопровождении нового сотрудника, которому компания поручила с ним работать. Дэвид Хопсон, черноволосый, в очках, в рыжевато-коричневом пиджаке-гольф, выскочил из остановившейся перед домом машины, и прежде чем Тед успел остановить его, обежал вокруг, чтобы открыть ему дверцу.
– Видела? – с отвращением спросил Тед у Энн, стоя у входа с чемоданом у ног.
Энн неуверенно кивнула.
– Он этим занимался всю неделю. Мне приходилось по три раза в день есть за одним столом с этим ничтожеством. «Куда ВЫ хотите пойти? Какое блюдо ВЫ хотите заказать?» Противно видеть, как взрослый человек так пресмыкается. А потом следит, не пью ли я кофе на пять минут дольше, чем следует.
Энн втянула носом сухой металлический запах самолета, когда поцеловала Теда чуть ниже уха, куда она как раз могла дотянуться, если он не склонялся к ней.
– Ужин почти готов, – сказала она, улыбаясь, впуская его в дом.
Тед рассеянно кивнул.
– Он целыми днями путается у меня под ногами и ищет в моих словах скрытый смысл. Никогда в жизни не встречал такого слабонервного типа. Этот парень каждого официанта в каждой забегаловке величает «сэром». Вполне серьезно. Но попробуй отвернуться от него, и заработаешь неприятности. Его так волнует, что подумают в конторе, у него просто поджилки все трясутся. – Тед мерил шагами гостиную, каждый раз так решительно подходя вплотную к стене, словно прошел бы сквозь нее, если бы смог. В последнее время бывало, что его беспокойная активность, казалось, натыкается на видимые лишь ему ограничения, и сочувственное, но непонимающее выражение на лице Энн лишь подстегивало ускорить шаг. Они начали заговаривать о переезде, хотя для этого не было убедительных причин.
Энн принесла ужин и поставила перед ним с некоторой долей гордости, но беспокойство не покидало его, принявшись за еду, он тревожно постукивал ногой по полу, отрезал, жевал, проглатывал молча, а она смотрела. Она нехотя начала есть сама, ожидая, как она все еще надеялась, что он неминуемо заговорит по-домашнему, на их языке. Но молчание лишь сгущалось.
– Что-нибудь случилось? – наконец спросила она.
– Нет. С чего ты взяла?
– Ты ничего не сказал.
– А что я должен говорить?
– Не знаю, – призналась Энн. Она возила по тарелке кусок цыпленка в бледном соусе. – Я тебе рассказывала о новом пациенте, который к нам поступил на этой неделе? – спросила она, оживляясь. – Мы зовем его малюткой, потому что он так молодо выглядит. Ну вот, недавно он поступил в реанимацию и… – она запнулась и оборвала сама себя. – Тебя на самом деле ничего не беспокоит?
– Черт побери, Энн, я же сказал, все в порядке. Ясно?
Она сникла, и, видя это, видя обиду на ее лице, он сердито отодвинулся от стола.
– Мне приходится целую неделю вести светские разговоры. Меньше всего я хочу приезжать домой, чтобы и здесь быть вынужденным вести такие же разговоры. – Ее неестественная праздничность, невысказанные вопросы, постоянно возникавшие в ее глазах. – У тебя все хорошо? У нас все хорошо? – Он задыхался от них. – Почему ты всегда заставляешь меня почувствовать, что я не оправдываю твоих ожиданий?
– Я этого не говорила.
– Ты никогда не говоришь этого. Господи, иногда мне хочется, чтобы ты сказала.
У нее задрожала нижняя губа. Он был бессилен перед этой страстной надеждой, открытой и жаждущей, уповающей только на него. Он вдруг вскочил, развернулся и, прежде чем выскочить из комнаты, шарахнул кулаком по бумажному гофрированному абажуру лампы на медной подставке возле стола.
Потрясенная Энн сидела в одиночестве за столом, наблюдая, как кусочки абажура один за другим отваливались и падали на пол. Она так и сидела, совершенно неподвижно, когда Тед вернулся и остановился на пороге, глядя на нее.
– Извини, – хрипло сказал он, проводя руками по волосам. – Неделя выдалась неудачная.
Она кивнула.
Он сел за стол и принялся за остывшего цыпленка.
Вымыв вместе посуду, они закрепили абажур серой изолентой, но в дождливое время лента всегда отклеивалась и абажур падал на пол.
Закончив университет в Бингеме, Сэнди на лето вернулась в Хардисон. Она собиралась разослать свои документы, собрать вещи и как можно скорее уехать.
– Ни за что на свете я не останусь здесь, – заявила она Энн.
По утрам она приходила посидеть на кухне у Энн, ее маленькие сильные руки и ноги, покрытые загаром, виднелись из-под завернутых рукавов рубашки и обрезанных джинсов.
– Я уеду куда-нибудь в такое место, где никто понятия не имеет о нашей семье. Куда-нибудь, где никто не сможет напомнить мне, кем я была. Почему вы с Тедом не уедете отсюда?
– Ну, начнем с того, что мы здесь работаем.
– Вы везде можете найти работу. Это Тед хочет остаться или только ты?
– Мы просто живем здесь, Сэнди. Мы никогда по-настоящему не обсуждали почему.
– А что вы обсуждаете?
Энн отложила почту, которую рассеянно просматривала. Она знала, что Сэнди приходит по утрам отчасти и для того, чтобы собрать дополнительные сведения о браке. Единственным известным ей примером были Джонатан и Эстелла, и как все, связанное с ними, это было ненадежно, недостоверно. Но Энн, вступив в третий год семейной жизни, сама только начинала разбираться в ней и могла предложить ей лишь туманную смесь сомнений и желаний. Если бы она была уверена, что Сэнди поймет ее правильно, она бы рассказала ей, как удивлялась, обнаружив, что любовь – вовсе не постоянная величина, как казалось, глядя на Джонатана и Эстеллу, что у нее бывают приливы и отливы, что иногда она надолго исчезает только затем, чтобы снова возникнуть от самого незначительного толчка – от того, как джинсы облегают сзади его ноги, от пряди волос у него на лбу.
Энн коротко рассмеялась и пожала плечами.
– Иногда мне кажется, что, если бы со мной что-нибудь случилось, Тед погрустил бы денек-другой, а потом просто стал бы жить, как и жил, понимаешь? Это никак не отразилось бы на нем всерьез.
– Что тебя наводит на такие мысли?
– Не знаю. Ничего. Просто мы все еще, – она опустила глаза, потом медленно подняла, – не слились в одно целое. Так или иначе, я этого не ожидала.
Сэнди кивнула.
Июль потихоньку перетекал в август, Сэнди все меньше и меньше говорила о документах и других городах, хотя когда она только начала работать репортером в «Кроникл» – сразу после Дня труда, – то подчеркивала, что это лишь временно, пока она не подыщет что-то другое, получше, подальше отсюда. «Пригодится для моего резюме», – подытоживала она. Она реже приходила к Энн на кухню, потому ли, что нашла то, что искала, или потому, что отчаялась найти, Энн не знала.
Как-то осенью Сэнди переехала из дома Джонатана и Эстеллы в студию, которую она сняла в городе, над винным магазином Райли. Энн знала, что она навещает Джонатана и Эстеллу, забегает к ним в свободные минуты по пути на какое-нибудь задание, но разговора о каком-нибудь мероприятии вроде семейного ужина никогда не заходило. Даже Энн понимала, что это невозможно.
И расспросы о замужестве Энн, о Теде тоже стихли за повседневными заботами, превратились в очередную примету лета, как воскресные поездки на озеро Хоупвелл или запах угля на улице, что исчезает вместе с жарой.
Вылезая из постели, Энн потянула за собой купальный халат и просунула руки в рукава. В спальне царил глубокий полумрак, сквозь шторы проникал только свет от фонаря на углу улицы.
– Почему ты всегда так делаешь?
– Что делаю?
– Надеваешь халат, как только встаешь. Почему ты боишься оказаться передо мной голой?
– Я не боюсь. Здесь прохладно.
Он засмеялся.
– Ты такая зажатая, – сказал он и, улыбаясь, откинулся на подушку.
Она обернулась, снова подошла к постели, присела на краю и смотрела на улыбку, игравшую на его губах.
– Я не зажатая.
– А вот и да.
– Что ты хочешь, чтобы я сделала такого, чего не делаю?
– Мне хочется, – сказал он, внезапно посерьезнев, помрачнев, – чтобы для разнообразия ты сказала мне, чего тебе хочется.
Ее босые ноги теребили бахрому тканого коврика.
– Ты имеешь в виду в сексе?
– Да, в сексе.
– Но меня устраивает наша жизнь.
– Ох, перестань, Энн, должно же тебе хотеться хоть чего-нибудь.
Она не сомневалась, что он прав, но не могла сию секунду сообразить, что бы это могло быть.
– Чего бы хотел ты? – спросила она, хотя на самом деле она не хотела знать этого, не хотела слышать, что ему хочется чего-то еще, кроме того, что у них уже было.
Причудливые сочетания света и тени падали на его лицо.
– Я хотел бы, чтобы мы могли мастурбировать друг перед другом.
Она нахмурилась.
– Но когда ты так делаешь, – а он пытался, – я чувствую, что не умею этого, что делаю не так. Почему ты просто не покажешь мне, чего ты хочешь, как ты хочешь, чтобы я ласкала тебя?
– Дело не в этом. Я бы хотел, чтобы ты тоже ласкала себя передо мной.
– Но мне приятнее, когда это делаешь ты, – сказала она.
– Тебе не кажется, что если бы мы смогли мастурбировать друг перед другом, это было бы высшим доверием, высшей степенью близости? – Он протянул руку и положил ей на колено; она вздрогнула.
– Нет, – тихо сказала она, отводя ногу и почесывая ее, как будто там зудело, как будто именно поэтому она отодвинула ее. – Мне так не кажется. – Она повернулась к нему, ее глаза заблестели, взгляд стал тверже. – Тебе нужна интимная близость, а как же все остальное время?
Он вспыхнул.
– Ты думаешь, что можешь залезть мне в душу, но это невозможно. Есть то, что всегда принадлежало только мне и всегда будет. Только так я смог бы выжить.
На следующее утро он подошел к ней сзади, когда она готовила кофе, поцеловал в шею и прошептал:
– После того разговора я люблю тебя еще больше. У нас впереди еще куча времени. Вся жизнь.
Глава 3
Сэнди стояла на кладбище на Бэронз-хилл в северной части Хардисона, где были похоронены ее родители, и смотрела, как дубовый гроб Энн опускали в землю. Одной рукой она обнимала за плечи Джулию, другой – Эйли. Позади нее, вытянув руки по швам, ее друг, Джон Норвуд, наблюдал, как прямые лучи осеннего солнца падают им на макушки, белокурые и золотисто-каштановые. Открытую могилу окружали несколько венков от больницы и Ассоциации родителей и учителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36