Неподвижный воздух наполнял противный запах мошкары, неумолчное стрекотание сверчков. Этот район когда-то назывался Змеиным островом, но городской совет счел, что такое название может способствовать общему падению интереса к заповеднику, который они переживали, и недавно издал постановление переименовать его в остров Медового месяца. Тем не менее навстречу Теду и Энн попался только один человек, энергичная пожилая женщина с большим биноклем на шее. Проходя мимо, они поприветствовали друг друга кивками.
Через две мили тропинка вышла к океану, и они улеглись на песке за скалами, укрывавшими их от ветра. Солнце светило им прямо в лицо.
Ее глаза были закрыты, лицо обращено к небу.
– Тебе не хочется, – произнесла она, – чтобы кто-нибудь просто объяснил тебе, что возможно, а что – нет? – Он приподнялся на локте и посмотрел на нее. – Я хочу сказать, не лучше ли было бы знать? Что, если это и есть самое большее, что мы можем? Тогда незачем было бы терзаться. Ну а если нет, что ж… Тебе не хочется, чтобы мы знали? – Она медленно раскрыла глаза, повернулась к нему.
Он набрал полные пригоршни песка и пропустил его сквозь пальцы. Она никогда так не разговаривала с ним, никогда не давала прямо понять, что может испытывать такую же неудовлетворенность, что и он, и хотя он это и подозревал, его поразило, как она выразила ее, с какой простотой, лишенной упреков и враждебности, которым, по крайней мере, он бы знал, как противостоять.
– Все дело в неведении, – тихо сказала она.
– Нам лучше вернуться, пока не стемнело, – угрюмо произнес он, вставая.
Когда они въехали на стоянку у мотеля, он открыл дверцу с ее стороны.
– Что ты не выходишь?
– Я только немного проедусь. Вернусь через несколько минут.
Спустя сорок минут, покружив по двухполосной дороге вдоль побережья с включенным радио, высунув руку из окна, он вернулся в мотель и обнаружил ее в комнате Хэнка, она пила китайский чай и курила марихуану. Через открытую дверь до него донесся ее деланный смех, явно изображающий безудержное веселье, он его не узнал.
Они вернулись к себе в номер, и она уселась, скрестив ноги, на черное меховое покрывало, наблюдая, как он начал собирать вещи, ее глаза покраснели, на губах застыла язвительная усмешка. Он отложил рубашку, которую укладывал, и взял ее, неистово и грубо.
Ее лицо, когда она кончила, спина, ее сомкнутые глаза, открытый рот, подчинившиеся наслаждению.
Тусклый серпик молодого месяца испускал слабый свет. Тед прислонился к сухой коре старого дуба, наполовину скрывавшего его, и наблюдал за домом на противоположной стороне улицы. Свет горел на кухне, окно ярким прямоугольником выделялось на фоне темных стен. Они приближались к нему и отходили, все четверо, усаживаясь ужинать. Джулия, откладывающая вилку, берясь за салфетку. Губы Эйли, шевелящиеся, произнося слова, которых он не слышал. Рука Сэнди. И Джона. Он сделал еще один шаг, ближе к краю тротуара, но быстро отшатнулся, заметив приближающиеся огни фар. Он затушил сигарету о толстые узловатые корни дуба, посмотрел, как они доели десерт, вымыли тарелки, исчезли из виду, а потом разглядывал пустой желтый прямоугольник напротив, поджидая своего часа.
Глава 4
В затемненной спальне мерцал мертвенно-бледный свет телевизора. Энн смотрела на затылок Теда, уставившегося на экран.
– Только не надо опять, – сказал он, полуобернувшись, одним глазом все еще следя за ток-шоу.
– Но разве тебе не кажется, – настаивала она, подавшись вперед, – что тебе чего-то недостает? Ты не думаешь, что потом пожалеешь об этом?
– Нет, – просто ответил он.
Это слово легло между ними тяжело и веско.
Он нажал кнопку отключения звука на дистанционном пульте, повернулся к ней, дотронулся до ноги.
– Послушай, – спокойно произнес он, – я просто не понимаю, что такого привлекательного в продолжении человеческого рода. И ведь не то чтобы у каждого из нас было такое уж замечательное детство. – Он помолчал. – Возможно, если бы детей сбрасывали с вертолетов… Возможно, если бы мы могли усыновить какого-нибудь ребенка, который действительно бы нуждался в помощи, я бы чувствовал себя иначе.
– Значит, ты возражаешь не против того, чтобы вообще иметь детей. На самом деле ты против того, чтобы заводить ребенка со мной.
Он беспокойно поерзал.
– Не знаю.
– Самое смешное, что именно поэтому я и хочу ребенка.
– Давай оставим это, – сказал он и снова включил звук.
На следующий день, когда Тед был на работе, Энн швейной иголкой проколола свой противозачаточный колпачок в четырех местах. Резина оказалась плотнее, чем она ожидала, и ей пришлось растягивать ее обеими руками. И даже тогда дырочки были крошечными, казалось, они исчезли, как только колпачок принял обычную форму. Она положила его обратно в коричневый пластмассовый футляр и закрыла ящик тумбочки.
Когда Энн выяснила, что забеременела, она три недели ничего не говорила Теду, не от страха, а из опасения, что разглашение беременности может каким-то образом привести к тому, что она рассосется и исчезнет. Она следила за каждым приступом тошноты, возникавшим в желудке и подкатывавшим к горлу, вызывая кислый привкус, за каждым ощущением боли и набухания груди, воображая, как потяжелеет настолько, что больше не будет опасаться, что ее унесет, что эта тяжесть, наконец, поставит на якорь их обоих.
Тед сидел в гостиной с бледно-желтыми стенами, только что вернувшись с работы, держа в руках вторую банку пива, и покорно рассказывал Энн подробности прошедшего дня, хотя и сомневался, несмотря на ее протесты, что ее могут интересовать пиломатериалы и деревообрабатывающие станки. Она сидела рядом, дожидаясь, пока он закончит (по правде говоря, эти рассказы действительно наводили на нее тоску, но пока она еще не готова была признаться в этом самой себе или ему).
– Я беременна, – сказала она, когда он остановился, чтобы глотнуть пива.
– Ты… что?
– Беременна.
– Господи. – Он глянул на нее, словно для того, чтобы убедиться в ее словах, а потом откинулся на диван. – Что я понимаю в этом? – сердито спросил он. – Я и собственного-то отца почти не помню.
– Ты всегда твердил, что именно это и хорошо, то, что нам придется все придумывать самим, заново. Разве не помнишь? Ты говорил, что, поскольку у нас нет достойных примеров для подражания, мы сами изобретем все правила и определения.
– Я это говорил?
– Да.
– Это наверняка было в тот короткий период, когда я покупал всякие популярные книжки по психологии в магазине Армии спасения. Это было своего рода временное помешательство.
Он встал и принялся расхаживать по комнате.
– Я никак не пойму, с чего ты так настаиваешь на том, чтобы смотреть на детство как на благо, – воскликнул он. – Именно ты.
– Не так уж оно было ужасно, – сказала она. – А у тебя? Я хочу сказать, действительно так ужасно?
– О детстве я помню только то, что хотел побыстрее вырваться из него. – На глазах его вдруг заблестели подступавшие слезы. – Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, я все время убегал из дома, – тихо продолжал он, стоя спиной к ней, опираясь на книжную полку, – забирался в чужие гаражи и спал на холодном полу. Все, что угодно, только бы не оставаться дома. Через несколько дней мать обращалась в полицию, они отыскивали меня и на несколько ночей отвозили в приемник для несовершеннолетних, пока мать не приходила за мной. Когда она снова начала рожать, то даже это ее уже не волновало.
– Какое это имеет отношение к нам?
– Не знаю. – Он обернулся к ней с покрасневшими и влажными глазами. – Не знаю. Ты действительно этого хочешь?
– Да.
Он посмотрел на нее.
– Знаешь, дети требуют больших хлопот.
– Знаю. – Она подошла к нему. – По-моему, из тебя выйдет замечательный отец.
– Ну, как же.
– Я действительно так считаю.
Он взглянул на нее, такую искреннюю и убежденную, и вдруг рассмеялся, и в этот миг она поняла, что все будет хорошо, что он просто неспособен решиться, но, однажды поставленный перед фактом, он примет его, как принимал любую реальность, свыкаясь с ней, разрабатывая тщательно продуманные планы того, как ею лучше воспользоваться. Он не верил в прошлое, особенно в собственное, даже самое недавнее прошлое. Для него существовало лишь то, что будет дальше.
– Господи, – снова произнес он и осторожно дотронулся до ее живота.
Когда в ту ночь они занимались любовью, в ее объятиях, ее поцелуях появилась какая-то мрачная глубина, словно она ожидала какого-то чуда, волшебства, и это испугало и растрогало его.
Всю ночь он не спал, лежал, прислушиваясь к ее тихому размеренному дыханию, легкими волнами касавшемуся его плеча. Внутри у него возникла дрожь, сначала слабая, потом все нараставшая, трепет возбуждения, который он испытывал всякий раз, приступая к чему-то новому, глубокое волнение, вызванное самой возможностью свершения. Ведь вместо того, чтобы чувствовать себя связанным, загнанным в угол, как он всегда это представлял себе, он уже видел ребенка как совершенно самостоятельное существо, не возвышенным и магическим связующим звеном, мерещившимся Энн, но отдельной силой, с новой энергией увлекавшей его в будущее.
Ровно через два месяца после той ночи Теда уволили с работы. Из-за его очевидных способностей и мастерства компания откладывала это решение дольше, чем могло бы быть в ином случае, но жалоб со стороны его товарищей по работе, особенно докладных, написанных четким убористым почерком Дэвида Хопсона, скопилось так много, что их невозможно было не учитывать. У него был скверный характер, он был непредсказуем и заносчив. Он не следовал инструкциям и не срабатывался с другими. А взаимодействие – это главное.
– Пошли они к дьяволу, – буркнул Тед, стоя на кухне напротив Энн. – Я и так собирался уходить. – Энн согласилась с ним, что все к лучшему, и откопала проспекты архитектурных факультетов, погребенные в кладовке холла под коньками, которые они купили два года назад, но так с тех пор и не воспользовались ими, журналами «Гурман», которые она хранила, и рождественскими украшениями, которые она собирала, подсчитывала и каждый год упаковывала заново – вечные фамильные ценности.
Каждый вечер, возвращаясь с работы, она видела, что каталоги перекочевывали из спальни в кухню, в гостиную, и у нее родилась надежда, что какой-то шаг – любой– неизбежен, но он никогда не говорил об этом, и она не спрашивала. Она всегда считала, что его напористое честолюбие – величина постоянная, и слабина, которую она теперь заподозрила, его кажущееся бессилие внушали ей сомнения. Он сидел дома, получал пособие по безработице и наводил в доме порядок с упорством и методичностью, превосходящими даже ее собственные, повыбрасывал все старые губки, щетки и швабры, заменив их на более дорогие модели, которые, как объяснил он, лучше, эффективнее старых.
Еще он начал мастерить принадлежности для детской – детскую кроватку, тумбочку, пеленальный столик – в том простом прямолинейном стиле, который он предпочитал ее склонности к завитушкам и сложным украшениям. Он только занялся стеллажами, когда Энн на восьмом месяце ушла с работы.
Непрерывное гудение ленточной пилы и пронзительное жужжание дрели вырывались из гаража, и, вопреки своим дурным предчувствиям, она не могла не поддаться оптимизму: он в самом прямом смысле строил будущее. Даже когда шум продолжался далеко за полночь, не давая ей погрузиться в сон, которого она так жаждала, она ничего не говорила, опасаясь, что малейшее проявление недовольства может побудить его отказаться от всех планов, ставших единственным смыслом его жизни. Она сидела, спустив босые ноги на пол, вибрировавший от его усилий, теперь опутанная и повязанная тяжестью, и ждала.
Джулия страдала от колик в животе. Ее красное личико с прожилками, обрамленное влажным пушком черных волос, часами корчилось в бесконечных пронзительных воплях, выматывавших всех троих до изнеможения. Тед и Энн по очереди расхаживали по дому с ней на руках, ее мягкое неуклюжее тельце горело и содрогалось от страданий, сморщенные кулачки сердито сжимались. Слишком измученные, чтобы говорить о чем-то еще, кроме самых насущных вещей – бутылочек, купаний и врачебных консультаций, от которых не было никакого толка, – Энн и Тед утратили всякое чувство времени. Часы, дни и ночи расплывались, сливались в одно, подчиненные тирании младенца.
Через шесть недель того, что Тед окрестил «царством террора Джулии», он решил взять ее с собой в короткую поездку до библиотеки, чтобы Энн, которой до двух часов дня не удавалось даже вылезти из своего грязного хлопчатобумажного халата, смогла бы принять душ. Удерживая в одной руке стопку книг, которые возвращал, два сборника русских повестей, в другой – ребенка, он погрузил все в машину, пристегнув Джулию к детскому автомобильному сиденью – подарку Сэнди. Он ехал медленнее обычного, начинал тормозить за полквартала до светофора и трогался с места так осторожно, что идущие сзади машины нетерпеливо сигналили.
Только когда они проехали пять кварталов, до него дошло, что чего-то не хватает – крика. Он скосил глаза и увидел, что круглое личико Джулии стало спокойным и безмятежным, веки расслабленно опускались, она с благодушным любопытством следила, как дорога убегала назад. Только когда он остановил машину, подхватил ее и внес в каменное, погруженное в тишину здание библиотеки, вопли возобновились, эхом разносясь между полками и столами. Он смущенно улыбался взглядам, обращавшимся к нему, чтобы выяснить, кого так терзают, и не осмелился отобрать новые книги, что с величайшей тщательностью проделывал каждую вторую неделю.
Только ритм езды на машине успокаивал Джулию, и с того дня у Теда вошло в привычку устраивать ее на сиденье и часами колесить по проселочным дорогам Хардисона.
– Дай мне пять минут, чтобы умыться, и я поеду с вами, – как-то предложила Энн.
– Не надо. Почему ты не останешься дома и не отдохнешь немного? – с надеждой сказал Тед. На самом деле он вовсе не хотел, чтобы Энн присоединялась к ним, вторгалась к ним.
После пасмурного дня только начало смеркаться, серое на сером, когда он мимо здания новой средней школы, которое они уже почти достроили, выехал к холмам, окружавшим город в низине. На узких проселках, которые он предпочитал, не было ни освещения, ни дорожных знаков, – это было переплетение темных дорожек, петлявших среди леса. Он стер пузырьки слюны, выступившие в уголках крошечного алого ротика Джулии, пока она угрюмо и настороженно следила за дорогой.
– Как ты считаешь, сокровище? Как следует поступить старику-отцу? – Он сбросил скорость и заглянул в ворота старого имения, которое недавно было завещано ближайшему интернату. – Я не могу снова пойти учиться и одновременно возиться с твоими пеленками. Твоя мама, похоже, думает, что это возможно, но среди многочисленных достоинств твоей мамы совершенно отсутствует реализм. – Он слегка постучал по рулю. – А может, дело вовсе не в этом. Ты-то все равно этого не помнишь, так что я вполне могу рассказать тебе, я ведь никогда в школе не блистал, – он засмеялся. – Один из моих учителей однажды сказал мне, что на принципе «ничего не выбирать» в реальной жизни далеко не уедешь, так что, дескать, лучше мне взяться за учебу и решить, на чем остановиться. Беда была в том, что мне всегда было наплевать на их выбор. А их никогда не интересовал мой. «Он кидается туда, куда и ангелы ступить страшатся» – они и впрямь так написали в одной из моих характеристик. – Он задержал дыхание, пока они проезжали мимо дохлого скунса на обочине. – Но ты будешь другой, правда, сокровище? – продолжал он, когда вонь развеялась. – Я по твоим глазам вижу. Прилежной маленькой ученицей. Поступишь в колледж, может, даже институт закончишь. – Тед улыбнулся. – Ты им всем покажешь, детка.
Было уже темно, бледные белые цилиндрические снопы света, который отбрасывали фары, терялись в пространстве дороги. Он подал машину задом в тупик и развернулся. Его объяла знакомая грусть, всегда приходившая на обратном пути, словно только тогда он сознавал, что не может просто ехать, двигаться все дальше и дальше со спящим рядом ребенком в это недоступное открытое пространство.
Он не мог не почувствовать легкого огорчения, когда колики прошли, – в один прекрасный день крики просто прекратились или скорее больше не начались, и Энн снова завладела ребенком, тем теплым сладковато-кислым запахом, что таился в складках ее ножек, ручек, во всем ее тельце.
Строительная фирма «Парселл бразерз», которая возвела здание новой средней школы, потом выиграла несколько конкурсов на внутреннее оформление новых торговых центров, возникавших во всех прилегающих округах, и Тед занял должность инспектора на строительстве центра в Восточном Грейдоне, в тридцати милях от Хардисона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Через две мили тропинка вышла к океану, и они улеглись на песке за скалами, укрывавшими их от ветра. Солнце светило им прямо в лицо.
Ее глаза были закрыты, лицо обращено к небу.
– Тебе не хочется, – произнесла она, – чтобы кто-нибудь просто объяснил тебе, что возможно, а что – нет? – Он приподнялся на локте и посмотрел на нее. – Я хочу сказать, не лучше ли было бы знать? Что, если это и есть самое большее, что мы можем? Тогда незачем было бы терзаться. Ну а если нет, что ж… Тебе не хочется, чтобы мы знали? – Она медленно раскрыла глаза, повернулась к нему.
Он набрал полные пригоршни песка и пропустил его сквозь пальцы. Она никогда так не разговаривала с ним, никогда не давала прямо понять, что может испытывать такую же неудовлетворенность, что и он, и хотя он это и подозревал, его поразило, как она выразила ее, с какой простотой, лишенной упреков и враждебности, которым, по крайней мере, он бы знал, как противостоять.
– Все дело в неведении, – тихо сказала она.
– Нам лучше вернуться, пока не стемнело, – угрюмо произнес он, вставая.
Когда они въехали на стоянку у мотеля, он открыл дверцу с ее стороны.
– Что ты не выходишь?
– Я только немного проедусь. Вернусь через несколько минут.
Спустя сорок минут, покружив по двухполосной дороге вдоль побережья с включенным радио, высунув руку из окна, он вернулся в мотель и обнаружил ее в комнате Хэнка, она пила китайский чай и курила марихуану. Через открытую дверь до него донесся ее деланный смех, явно изображающий безудержное веселье, он его не узнал.
Они вернулись к себе в номер, и она уселась, скрестив ноги, на черное меховое покрывало, наблюдая, как он начал собирать вещи, ее глаза покраснели, на губах застыла язвительная усмешка. Он отложил рубашку, которую укладывал, и взял ее, неистово и грубо.
Ее лицо, когда она кончила, спина, ее сомкнутые глаза, открытый рот, подчинившиеся наслаждению.
Тусклый серпик молодого месяца испускал слабый свет. Тед прислонился к сухой коре старого дуба, наполовину скрывавшего его, и наблюдал за домом на противоположной стороне улицы. Свет горел на кухне, окно ярким прямоугольником выделялось на фоне темных стен. Они приближались к нему и отходили, все четверо, усаживаясь ужинать. Джулия, откладывающая вилку, берясь за салфетку. Губы Эйли, шевелящиеся, произнося слова, которых он не слышал. Рука Сэнди. И Джона. Он сделал еще один шаг, ближе к краю тротуара, но быстро отшатнулся, заметив приближающиеся огни фар. Он затушил сигарету о толстые узловатые корни дуба, посмотрел, как они доели десерт, вымыли тарелки, исчезли из виду, а потом разглядывал пустой желтый прямоугольник напротив, поджидая своего часа.
Глава 4
В затемненной спальне мерцал мертвенно-бледный свет телевизора. Энн смотрела на затылок Теда, уставившегося на экран.
– Только не надо опять, – сказал он, полуобернувшись, одним глазом все еще следя за ток-шоу.
– Но разве тебе не кажется, – настаивала она, подавшись вперед, – что тебе чего-то недостает? Ты не думаешь, что потом пожалеешь об этом?
– Нет, – просто ответил он.
Это слово легло между ними тяжело и веско.
Он нажал кнопку отключения звука на дистанционном пульте, повернулся к ней, дотронулся до ноги.
– Послушай, – спокойно произнес он, – я просто не понимаю, что такого привлекательного в продолжении человеческого рода. И ведь не то чтобы у каждого из нас было такое уж замечательное детство. – Он помолчал. – Возможно, если бы детей сбрасывали с вертолетов… Возможно, если бы мы могли усыновить какого-нибудь ребенка, который действительно бы нуждался в помощи, я бы чувствовал себя иначе.
– Значит, ты возражаешь не против того, чтобы вообще иметь детей. На самом деле ты против того, чтобы заводить ребенка со мной.
Он беспокойно поерзал.
– Не знаю.
– Самое смешное, что именно поэтому я и хочу ребенка.
– Давай оставим это, – сказал он и снова включил звук.
На следующий день, когда Тед был на работе, Энн швейной иголкой проколола свой противозачаточный колпачок в четырех местах. Резина оказалась плотнее, чем она ожидала, и ей пришлось растягивать ее обеими руками. И даже тогда дырочки были крошечными, казалось, они исчезли, как только колпачок принял обычную форму. Она положила его обратно в коричневый пластмассовый футляр и закрыла ящик тумбочки.
Когда Энн выяснила, что забеременела, она три недели ничего не говорила Теду, не от страха, а из опасения, что разглашение беременности может каким-то образом привести к тому, что она рассосется и исчезнет. Она следила за каждым приступом тошноты, возникавшим в желудке и подкатывавшим к горлу, вызывая кислый привкус, за каждым ощущением боли и набухания груди, воображая, как потяжелеет настолько, что больше не будет опасаться, что ее унесет, что эта тяжесть, наконец, поставит на якорь их обоих.
Тед сидел в гостиной с бледно-желтыми стенами, только что вернувшись с работы, держа в руках вторую банку пива, и покорно рассказывал Энн подробности прошедшего дня, хотя и сомневался, несмотря на ее протесты, что ее могут интересовать пиломатериалы и деревообрабатывающие станки. Она сидела рядом, дожидаясь, пока он закончит (по правде говоря, эти рассказы действительно наводили на нее тоску, но пока она еще не готова была признаться в этом самой себе или ему).
– Я беременна, – сказала она, когда он остановился, чтобы глотнуть пива.
– Ты… что?
– Беременна.
– Господи. – Он глянул на нее, словно для того, чтобы убедиться в ее словах, а потом откинулся на диван. – Что я понимаю в этом? – сердито спросил он. – Я и собственного-то отца почти не помню.
– Ты всегда твердил, что именно это и хорошо, то, что нам придется все придумывать самим, заново. Разве не помнишь? Ты говорил, что, поскольку у нас нет достойных примеров для подражания, мы сами изобретем все правила и определения.
– Я это говорил?
– Да.
– Это наверняка было в тот короткий период, когда я покупал всякие популярные книжки по психологии в магазине Армии спасения. Это было своего рода временное помешательство.
Он встал и принялся расхаживать по комнате.
– Я никак не пойму, с чего ты так настаиваешь на том, чтобы смотреть на детство как на благо, – воскликнул он. – Именно ты.
– Не так уж оно было ужасно, – сказала она. – А у тебя? Я хочу сказать, действительно так ужасно?
– О детстве я помню только то, что хотел побыстрее вырваться из него. – На глазах его вдруг заблестели подступавшие слезы. – Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, я все время убегал из дома, – тихо продолжал он, стоя спиной к ней, опираясь на книжную полку, – забирался в чужие гаражи и спал на холодном полу. Все, что угодно, только бы не оставаться дома. Через несколько дней мать обращалась в полицию, они отыскивали меня и на несколько ночей отвозили в приемник для несовершеннолетних, пока мать не приходила за мной. Когда она снова начала рожать, то даже это ее уже не волновало.
– Какое это имеет отношение к нам?
– Не знаю. – Он обернулся к ней с покрасневшими и влажными глазами. – Не знаю. Ты действительно этого хочешь?
– Да.
Он посмотрел на нее.
– Знаешь, дети требуют больших хлопот.
– Знаю. – Она подошла к нему. – По-моему, из тебя выйдет замечательный отец.
– Ну, как же.
– Я действительно так считаю.
Он взглянул на нее, такую искреннюю и убежденную, и вдруг рассмеялся, и в этот миг она поняла, что все будет хорошо, что он просто неспособен решиться, но, однажды поставленный перед фактом, он примет его, как принимал любую реальность, свыкаясь с ней, разрабатывая тщательно продуманные планы того, как ею лучше воспользоваться. Он не верил в прошлое, особенно в собственное, даже самое недавнее прошлое. Для него существовало лишь то, что будет дальше.
– Господи, – снова произнес он и осторожно дотронулся до ее живота.
Когда в ту ночь они занимались любовью, в ее объятиях, ее поцелуях появилась какая-то мрачная глубина, словно она ожидала какого-то чуда, волшебства, и это испугало и растрогало его.
Всю ночь он не спал, лежал, прислушиваясь к ее тихому размеренному дыханию, легкими волнами касавшемуся его плеча. Внутри у него возникла дрожь, сначала слабая, потом все нараставшая, трепет возбуждения, который он испытывал всякий раз, приступая к чему-то новому, глубокое волнение, вызванное самой возможностью свершения. Ведь вместо того, чтобы чувствовать себя связанным, загнанным в угол, как он всегда это представлял себе, он уже видел ребенка как совершенно самостоятельное существо, не возвышенным и магическим связующим звеном, мерещившимся Энн, но отдельной силой, с новой энергией увлекавшей его в будущее.
Ровно через два месяца после той ночи Теда уволили с работы. Из-за его очевидных способностей и мастерства компания откладывала это решение дольше, чем могло бы быть в ином случае, но жалоб со стороны его товарищей по работе, особенно докладных, написанных четким убористым почерком Дэвида Хопсона, скопилось так много, что их невозможно было не учитывать. У него был скверный характер, он был непредсказуем и заносчив. Он не следовал инструкциям и не срабатывался с другими. А взаимодействие – это главное.
– Пошли они к дьяволу, – буркнул Тед, стоя на кухне напротив Энн. – Я и так собирался уходить. – Энн согласилась с ним, что все к лучшему, и откопала проспекты архитектурных факультетов, погребенные в кладовке холла под коньками, которые они купили два года назад, но так с тех пор и не воспользовались ими, журналами «Гурман», которые она хранила, и рождественскими украшениями, которые она собирала, подсчитывала и каждый год упаковывала заново – вечные фамильные ценности.
Каждый вечер, возвращаясь с работы, она видела, что каталоги перекочевывали из спальни в кухню, в гостиную, и у нее родилась надежда, что какой-то шаг – любой– неизбежен, но он никогда не говорил об этом, и она не спрашивала. Она всегда считала, что его напористое честолюбие – величина постоянная, и слабина, которую она теперь заподозрила, его кажущееся бессилие внушали ей сомнения. Он сидел дома, получал пособие по безработице и наводил в доме порядок с упорством и методичностью, превосходящими даже ее собственные, повыбрасывал все старые губки, щетки и швабры, заменив их на более дорогие модели, которые, как объяснил он, лучше, эффективнее старых.
Еще он начал мастерить принадлежности для детской – детскую кроватку, тумбочку, пеленальный столик – в том простом прямолинейном стиле, который он предпочитал ее склонности к завитушкам и сложным украшениям. Он только занялся стеллажами, когда Энн на восьмом месяце ушла с работы.
Непрерывное гудение ленточной пилы и пронзительное жужжание дрели вырывались из гаража, и, вопреки своим дурным предчувствиям, она не могла не поддаться оптимизму: он в самом прямом смысле строил будущее. Даже когда шум продолжался далеко за полночь, не давая ей погрузиться в сон, которого она так жаждала, она ничего не говорила, опасаясь, что малейшее проявление недовольства может побудить его отказаться от всех планов, ставших единственным смыслом его жизни. Она сидела, спустив босые ноги на пол, вибрировавший от его усилий, теперь опутанная и повязанная тяжестью, и ждала.
Джулия страдала от колик в животе. Ее красное личико с прожилками, обрамленное влажным пушком черных волос, часами корчилось в бесконечных пронзительных воплях, выматывавших всех троих до изнеможения. Тед и Энн по очереди расхаживали по дому с ней на руках, ее мягкое неуклюжее тельце горело и содрогалось от страданий, сморщенные кулачки сердито сжимались. Слишком измученные, чтобы говорить о чем-то еще, кроме самых насущных вещей – бутылочек, купаний и врачебных консультаций, от которых не было никакого толка, – Энн и Тед утратили всякое чувство времени. Часы, дни и ночи расплывались, сливались в одно, подчиненные тирании младенца.
Через шесть недель того, что Тед окрестил «царством террора Джулии», он решил взять ее с собой в короткую поездку до библиотеки, чтобы Энн, которой до двух часов дня не удавалось даже вылезти из своего грязного хлопчатобумажного халата, смогла бы принять душ. Удерживая в одной руке стопку книг, которые возвращал, два сборника русских повестей, в другой – ребенка, он погрузил все в машину, пристегнув Джулию к детскому автомобильному сиденью – подарку Сэнди. Он ехал медленнее обычного, начинал тормозить за полквартала до светофора и трогался с места так осторожно, что идущие сзади машины нетерпеливо сигналили.
Только когда они проехали пять кварталов, до него дошло, что чего-то не хватает – крика. Он скосил глаза и увидел, что круглое личико Джулии стало спокойным и безмятежным, веки расслабленно опускались, она с благодушным любопытством следила, как дорога убегала назад. Только когда он остановил машину, подхватил ее и внес в каменное, погруженное в тишину здание библиотеки, вопли возобновились, эхом разносясь между полками и столами. Он смущенно улыбался взглядам, обращавшимся к нему, чтобы выяснить, кого так терзают, и не осмелился отобрать новые книги, что с величайшей тщательностью проделывал каждую вторую неделю.
Только ритм езды на машине успокаивал Джулию, и с того дня у Теда вошло в привычку устраивать ее на сиденье и часами колесить по проселочным дорогам Хардисона.
– Дай мне пять минут, чтобы умыться, и я поеду с вами, – как-то предложила Энн.
– Не надо. Почему ты не останешься дома и не отдохнешь немного? – с надеждой сказал Тед. На самом деле он вовсе не хотел, чтобы Энн присоединялась к ним, вторгалась к ним.
После пасмурного дня только начало смеркаться, серое на сером, когда он мимо здания новой средней школы, которое они уже почти достроили, выехал к холмам, окружавшим город в низине. На узких проселках, которые он предпочитал, не было ни освещения, ни дорожных знаков, – это было переплетение темных дорожек, петлявших среди леса. Он стер пузырьки слюны, выступившие в уголках крошечного алого ротика Джулии, пока она угрюмо и настороженно следила за дорогой.
– Как ты считаешь, сокровище? Как следует поступить старику-отцу? – Он сбросил скорость и заглянул в ворота старого имения, которое недавно было завещано ближайшему интернату. – Я не могу снова пойти учиться и одновременно возиться с твоими пеленками. Твоя мама, похоже, думает, что это возможно, но среди многочисленных достоинств твоей мамы совершенно отсутствует реализм. – Он слегка постучал по рулю. – А может, дело вовсе не в этом. Ты-то все равно этого не помнишь, так что я вполне могу рассказать тебе, я ведь никогда в школе не блистал, – он засмеялся. – Один из моих учителей однажды сказал мне, что на принципе «ничего не выбирать» в реальной жизни далеко не уедешь, так что, дескать, лучше мне взяться за учебу и решить, на чем остановиться. Беда была в том, что мне всегда было наплевать на их выбор. А их никогда не интересовал мой. «Он кидается туда, куда и ангелы ступить страшатся» – они и впрямь так написали в одной из моих характеристик. – Он задержал дыхание, пока они проезжали мимо дохлого скунса на обочине. – Но ты будешь другой, правда, сокровище? – продолжал он, когда вонь развеялась. – Я по твоим глазам вижу. Прилежной маленькой ученицей. Поступишь в колледж, может, даже институт закончишь. – Тед улыбнулся. – Ты им всем покажешь, детка.
Было уже темно, бледные белые цилиндрические снопы света, который отбрасывали фары, терялись в пространстве дороги. Он подал машину задом в тупик и развернулся. Его объяла знакомая грусть, всегда приходившая на обратном пути, словно только тогда он сознавал, что не может просто ехать, двигаться все дальше и дальше со спящим рядом ребенком в это недоступное открытое пространство.
Он не мог не почувствовать легкого огорчения, когда колики прошли, – в один прекрасный день крики просто прекратились или скорее больше не начались, и Энн снова завладела ребенком, тем теплым сладковато-кислым запахом, что таился в складках ее ножек, ручек, во всем ее тельце.
Строительная фирма «Парселл бразерз», которая возвела здание новой средней школы, потом выиграла несколько конкурсов на внутреннее оформление новых торговых центров, возникавших во всех прилегающих округах, и Тед занял должность инспектора на строительстве центра в Восточном Грейдоне, в тридцати милях от Хардисона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36